Мюнхен
Два рюкзака – на одном плече, сумка жены – на другом плече, фотоаппарат – на шее, капли пота – на лбу. Мы ищем гостиницу у вокзала в Мюнхене. Битый час. Их много – этих гостиниц: дорого, далеко, шумновато, грязновато, без лифта, просто не хочется. Обаятельные арабские лица на ресепшне. Наши вежливые улыбки. Нарастающей барабанной дробью во мне звучит слово «дабл». Я – не привередлив. Жена – не привередлива. Просто мы привередливы вместе.
Германия, конечно, узурпировала Рождество. Нахально, без извинений перед соседями. Но отвратительно не это, а то, как быстро мы стали заложниками. Уже давно – каждый год: Бремен, Гамбург, Дюссельдорф, Мюнхен, Франкфурт, Нюрнберг. Мы пытались было соваться за Рождеством в соседнюю Австрию, сбегали однажды во Францию, ездили в Бельгию – тогда Брюгге встретил нас саркастическим ливнем, который с каким-то даже излишним ожесточением гнул к земле одинокую елку на привокзальной площади. Короче, мы каждый раз осознавали свою ошибку, каялись, бились лбом о булыжные мостовые.
Это был наш второй приезд. Уже заселившись, мы сидели в каком-то кабаке неподалеку, я собирал со стола крупицы соли, нападавшие с моего брецеля. Тетенька, лицом отчаянно непохожая на тетенек с рекламных плакатов Октоберфеста, но все же не отступившая от традиции декольте, несла к столику пять литровых кружек Пауляйнера – и я одновременно с восхищением и грустью думал о том, какая она сильная и как жалко, что четыре кружки понесут кому-то другому.
Мы сидели и строили планы. На магазины, на праздничный ужин, на рождественскую ярмарку, на булки и глинтвейн. Мы успели принять душ, кинуть шмотки, развернуть карты – и в нас уже клекотала эта радость фальшивых католиков. Рождество было вот-вот. Завтра.
Мы заподозрили неладное к полудню. Как будто кто-то выстрелил из хлопушки – и теперь люди цветным конфетти разлетались по сторонам. Меня не устраивало, что Мюнхен похож на московское метро, я сопротивлялся – требовал нарочито медленной прогулки и заказывал глинтвейн, как только появлялась возможность. Магазины были закрыты – жена была в печали – времени было некуда деть. Улицы предательски пустели. Главная городская ярмарка не собиралась открываться. В тот момент с трогательной наивностью мы тешили себя надеждой, что уж вечером-то все начнется, что мы нагуляемся всласть, что индейка никуда не уйдет и не улетит, потому как куда ей лететь из ее немецкой духовки. Эту смешную надежду подогревали запахи: мясные, пряные, хвойные – изо всех оконных проемов. Нам щекотали ноздри – мы мечтательно щурились и сглатывали слюну.
Было темно, промозгло и бесприютно. Где-то вокруг – ели, в смысле, питались. Там, за толстыми немецкими стеклами, жгли свечи, нюхали елки, пели песни – и я даже подозреваю, что выпивали. Мы устали, замерзли и проголодались. Мы были, почти по Достоевскому, как мальчик у Христа на елке. Мальчик и девочка.
Потом я придумал. Вокзал! Не может быть, думал я, переходя на бег, чтобы на хорошем мюнхенском вокзале законопослушному туристу не продали сосиску.
Там было закрыто все.
Около 12-ти ночи мы нашли Хесбургер. С жадностью накинулись на картошку фри и гамбургеры.
На следующий день все по-прежнему не работало. Через день мы уезжали. Мы уезжали – раздражаясь на собственную глупость и кляня себя нехорошими словами. Мы уезжали обманутые, промерзшие, но счастливые, потому что тогда же, в сочельник, почти случайно забрели на торжественную мессу. Не крещеные, не православные и не католики – сели на скамеечку послушать, как репетирует хор. Через десять минут появился священник. Улыбаясь, вручил каждому из нас по грецкому ореху – так же, как и всем вокруг. Улыбаясь, мы сидели, как два идиота, зажавшие в руках по ореху, готовые плакать от умиления и тепла.
Один орех закатился куда-то под шкаф и после переезда пропал. А второй мы храним. Я – не сентиментален. Жена – не сентиментальна. Но вот же, так вышло.
