Товарищ С. никогда не был в Румынии. Товарищ С. много где был. Но в Румынии он не был. Виной тому была старая тетя Космина. Она приходила, ломала пальцы и пила водку. Грубо — как пьют сапожники и батраки. Она говорила. Она много говорила. Полушепотом, трескучим голосом, как старинный патефон.
Она говорила: «Сёмочка, в Молдавии и Румынии живут страшные люди. Они украли мое детство и разукрасили в цвета радуги. Они пели, пили, танцевали в разноцветных сарафанах, пока не падали навзничь от усталости, а утром садились в свои кибитки и начинали все по-новому. Иногда с нами танцевали Децебал, Мирча Старый и Басараб, и тогда глубоко за полночь, когда одинокий серп кромсал черное небо, вино превращалось в кровь, и румынская земля жадно впитывала ее и просила еще, еще… Иногда, в полнолуние, я выходила на высокий холм Констанцы, и вдалеке появлялся парус шхуны Цепеша. Он становился все ближе и ближе, так что можно было различить название «Деметр» и человека на корме. Но то был не человек. Это был фантом, скелет…
Под утро, когда мертвецы прошлого таяли в могильной тьме ночи, цыганская кибитка покидала это место, чтобы уже больше никогда не вернуться сюда. У цыган есть поверье: «Не возвращайся туда, где был счастлив».
Шо я таки имею здесь, в этой Москве, Сёмочка? Куда мне податься, старой цыганке, среди этих колючих сталинских развалин самодовольной твердыни в ее безумном стремлении остаться на века? С каждым днем мне все хуже. С каждым днем мне кажется, что эти крепостные стены — моя могила. Я была молода и ветрена. Сегодня я превратилась в суеверную старуху. По ночам я выступаю на Воробьевы горы и жду, когда придет Цепеш и заберет меня в свое вечное путешествие…»
…И товарищ С. таки приехал в Бухарест, где ему рассказали историю. Ему рассказывали много историй, очень много. И почти всегда он видел перед собой трясущиеся от смеха большие груди, золотые зубы и волосатые, мозолистые пальцы, мнущие баранью шапку.
Ему рассказали, что в 1980-е годы на кольце на Бульваре Объединения работал постовой Тудор. Раз в неделю мимо него с диким свистом и улюлюканьем проносился кортеж по направлению к Дому народа. Крупнейшее здание Европы еще не построили, но это было неважно. Чаушеску, лично руководивший и посевной, и пролетарской литературой, и генетикой, и градостроительством, выработал доктрину, по которой выходило, что дом можно заселять, едва фундамент оброс стенами. Он говорил правильные вещи, что румынско-цыганский (так и сказал: румынско-цыганский) народ достаточно натерпелся от всех этих Антонесок и Каролей и отныне будет жить со всеми европейскими удобствами. Насильно переселенные цыгане жались к серым бетонным стенам и разводили в квартирах костры, чтобы как-то согреться. Их не трогали. Им объясняли, что уже скоро достроят Дом, и цыгане займут свое достойное место среди народов Румынии. Пронырливые сотрудники Секуритате щелкали пальцами, трясли влажными от жира подбородками, расписывая богатое убранство Дома и, лукаво ухмыляясь, отбирали кибитки и шатры. Но случилось страшное: Дом народов официально стал Домом одного лишь народа, и цыгане поняли, что их нагло обманули. Как обманули их многие столетия назад алчные индийские падишахи, отрезая им пуповину индийской праматери. Это было начало конца Чаушеску, но он об этом еще не знал.
А тогда, в середине 1980-х, постовой Тудор стоял в центре Бухареста, на кольце на Бульваре Объединения, образованного братским объятием Децебала и Буребисты, махал палкой и подкармливал семечками кур. Он знал, что через несколько минут здесь пронесется высокопоставленный кортеж. Все знали, кто ездит в этом кортеже. Это была любимая псина Чаушеску — лабрадор Корбу. Сам Кондукэтор никогда не ездил на машине, предпочитая вертолет. Постовой Тудор отдал честь собаке, которая с любопытством тыкалась носом в стекло и показывала красный язык. Тудор зачерпнул горсточку семечек и кинул курам, бормоча: «Жрите, сволочи…»
Бульвар Объединения тянулся долго, мучительно долго… Впереди поднималось массивное тело Дома народа, а по бокам, будто служащие на совещании, рассаживались сплошной застройкой номенклатурные дома. Срамные прорехи, недоделки в «здании века» прикрывал огромный, двадцатиметровый портрет Чаушеску. Невозможно было нигде укрыться от взора Кондукэтора, который всматривался в лица водителей, бесстыдно шарил под платьями их спутниц. Бухарестцы ненавидели и этот бульвар и этот дом. А ночью, когда работа в Доме чуть-чуть стихала, взор Чаушеску блуждал в пустых оконных глазницах номенклатурных домов.
Номенклатурные дома были и вправду пустые и страшные. О них ходила дурная слава. Дескать, вовсе они не пустые, а очень даже заселенные тайной, невидимой гвардией Чаушеску. Поговаривали, что здесь по ночам творятся страшные дела: у безногих отрастают ноги, слепые становятся зрячими, а калеки и горбуны превращаются в могучих атлантов. Что вся эта увечная гвардия уродов только претворяется днем немощной, чтобы предстать в час икс неузнанной и покарать неверных. Едва солнце скроется за горизонтом, в этих домах начинается шевеленье. Словно ночные крысы, они расползаются зловещими тенями по мрачным лабиринтам подземной коммуникации, тянущейся километрами. Поговаривали, что их похитили у цыганок и вырастили в спартанских условиях тренировочных лагерей Секуритате. А чтобы укрепить силу и сделать управляемыми превратили их в наркоманов, равнодушных к боли. Что все они верны лишь одному Чаушеску и готовы на все, чтобы отомстить за него.
И они мстили как могли. Не успела захлопнуться дверка крылатого катафалка, уносящего в декабре 1989 года прочь Кондукэтора с крыши здания ЦК РКП от разгневанных цыган, канализация города забурлила, зашумела, и дети мрачного подземелья поднялись наверх, оставляя за собой трупы мятежников…
Но революция честно раздала одним тумаки, а другим награды. Кондукэтора же расстреляли вместе с евойной бабой, проглядевшей сей печальный конец среди своих парижских юбок. Революция швыряла тело Отца народа с одного могильника на другое, пока оно не осело на военном кладбище Бухареста.
Отец умер, а дети его остались… Раз в год, декабрьской ночью, когда дремлет сторож, приняв за воротник цуйки, кривые тени подземелья собираются на военном кладбище Бухареста и тихо стоят вокруг могилы…
