Поблуждав в каком-то адлерском закутке, натыкаясь на собак и каких-то баб с белесыми выцветшими волосами, я отыскал нужный гостевой дом и рухнул в кровать. Какие сны мне снились в этой грубой кровати, купленной, по-видимому, в лавке подержанной мебели? Никаких. Мертвецам ничего не снится. А утром я проснулся с таким чувством, будто и не засыпал. Ласковое адлерское солнце шарило лучами по скупой меблировке, с особенной издевкой приостанавливаясь на изъянах и дырах, которые невозможно было заметить при вечернем освещении. Потом солнце окончательно остановилось на чьем-то хитром лице. Это был армянин-домоуправитель, пришедший будить. Его явление означало: до встречи с воспоминаниями остались считанные часы.
До границы было рукой подать. Российский пограничник спросил: «Когда вы были в Абхазии в последний раз?» Я ответил ему, как полагается отвечать равнодушному лицу, облаченному в ведомственную форму, сухо и лаконично. Я ответил: «До войны». Переходя по мосту через реку Псоу, я ответил себе полнее. Я был в Абхазии еще до того, как у Янаева затряслись руки, потому что когда у Янаева тряслись руки, у меня тряслись поджилки от грядущего знакомства со школой. Я был солидарен с Янаевым в том 1991 году. Я был еще до того, как народы стали разбегаться, едва кремлевский кулак стал разжимать всесоюзные вожжи. Наконец, я был еще до того, как застрелился Пуго.
Что я увидел, вступив на абхазскую землю? Я увидел старых толстых кавказских баб в траурных платьях, которые копошились в привокзальной грязи, словно вороны в лужах, и чирикали на непонятном наречии. Я смотрел на этих старых, как весь этот мир, баб, на горы — и ледяной холод обреченности истории окутал мою душу. Кавказские водители бойко голосили, суетились, но я уже знал, что прогресс еще долго будет обходить эти места, пугаясь и этих гор, и этих старых баб, и этих таксистов с недельной щетиной в черных очках.
