В конце письма добрая душа Стефани спрашивала, не написать ли и мое желание на той доске. Я к тому времени уже два месяца как вернулась из Рима.
Закрываю глаза. Перед ними моментально встает знакомая картина: переулок, завешанный провисшим плющом, кошка в окне, обнимающаяся у каменного питьевого фонтанчика парочка… Вон оно, значит, как. Всё без изменений. Дело в том, что до возвращения в Рим память постоянно подсовывала мне мелочи, которые оформились в самостоятельные воспоминания не сразу, а лишь по мере нарастания тоски по городу. Уже перед самым отлетом, договариваясь по телефону с хозяйкой аппартаментов о встрече, я очень невежливо замолкла после ее вопроса:
- Вечером, наверное, пойдете на пьяццу Навона?
К счастью, положение иностранки оправдывает многие дурацкие вещи в поведении. Решив, что на этой фразе мой корявый итальянский дал сбой, тетенька быстро распрощалась. А я, глядя в пространство, в который раз видела вовсе не роскошную Навону, а какую-то безымянную вечернюю площадь, фонарь, увитый плющом, слышала галдеж в таверне и рычание весп. Еще поймала себя на мысли, что очень соскучилась по таким двум римским занятиям.
Первое — это многократное поедание разноцветного мороженного в течение дня, когда теплым вечером при виде немного усатой синьоры, выходящей из джелатерии с пакетом зелени под мышкой и рожком, увенчанным шариком с кофейными прожилками, — в руке, рушится недавний зарок никогда-в-жизни-не-есть-больше-это-чертово-мороженное. Второе — ленивое созерцание жизни со ступеней шедевров и сопутствующее этому ощущение себя в центре мира.
Увы, практически в первые же часы по прилету в Рим, стала очевидна неактуальность этих двух забав. В марте с криком чаек на город слетал из под небес холодный ветер. Мысль о мороженном не прижилась в голове с холодным носом, а шедевральный мрамор, как выяснилось, морозил попу.
За час до заката первого римского вечера мы перешли по мосту на правый берег Тибра и начали подъем по виа Гарибальди на холм Яникул. Чем выше забиралась брусчатка, тем ниже оставался город. Из-за каменной ограды, закрытого по эту пору Ботанического сада, свешивалась могучая хвоя. А там, где завитки улицы разбивались площадями, с неба смеялась в лицо вечность.
Аллея с белесыми, точно выскабленными щетками платанами, привела на пик холма, на панорамную, открытую всем ветрам пьяццу Гарибальди.
И вот, наконец, он — мой город в лучах уходящего за Остию солнца. И мне не хватит рук, чтобы обнять его.
Если подъем на Яникул немного кружил голову, как при катании на чертовом колесе, то спуск с него напоминал встречу со старым другом в конце рабочего дня. Здесь все было мне знакомо, хотя прежде я тут не была: и запах чуть прелой листвы, и смех во дворах, и аромат чего-то очень вкусного из раскрытых окон. Спуск по кривым улочкам Трастевере — это, наверное, такой момент самоидентификации, когда понимаешь, что слова Генри Мортона о римских пилигримах «они здесь не родились, но они здесь дома» — о тебе, ты принадлежишь к тому же племени.
Я даже удивилась своим утренним страданиям о несостоявшихся в этот раз забавах. Например, поедание пиццы на вынос, разноцветной как и мороженое, имеет ту же приятную желудку многоразовость, неподвластную доводам рассудка. На каждом углу найдется витрина, с выставленными в ней яркими кусками, и главное — чтобы получить один их них не нужно напрягаться. Если не знаешь итальянского, достаточно ткнуть пальцем в понравившийся кусок и кивнуть в сторону двери или окна. Из обязательных коммуникаций только улыбка, «пэр фаворэ» и «грациэ». Простота повсеместного общения — самая расхожая римская монета.
Одаривать радостями не избранных, а каждого, — вообще из одна из особенностей этого города. Времена года лишь вносят в нее свои коррективы. Пусть мрамор нынче холоден, зато теплы грелки в кафе и пиццериях. Видишь того парня в белом фартуке на маленькой пьяцце? Это он тебе улыбается. Выбирай столик, официант подвинет поближе грелку. А если попросить, скажем, артишоки по-римски («Carciofi alla romana»), свежего хлеба и домашнего вина, прислушаться к знакомым звукам аккордеона - самого главного римского певца (не считая чаек, конечно), то вполне ощутишь себя если не в центре Вселенной, то под ее теплым, мягким боком.
В какой-то момент я подняла глаза и обнаружила над собой тот самый фонарь, который с маниакальной настойчивостью являлся мне в Москве. Самый обычный — таких в Риме тысячи.
А когда над Тибром выступили звезды, и из окрестных пиццерий аккордеону все громче стали подпевать, с особым вдохновением выводя божественное: »Roma nun fa’ la stupida staseeeeraaaa», мы, с сытыми животами и немного пьяными головами, благодушно побрели домой.
В этот раз мы зарылись в самую гущу запутанных переулков, сняв апартаменты между набережной и пьяццей Навона и всегда блуждали, прежде, чем находили наш увитый плющом закуток.
