Кто не рискует, тот не кушает бананов.
(Авторский афоризм)
Предыстория
(Не особо любознательные могут пропустить)
Побывав в Таиланде и оценив все прелести путешествия без поводыря, я выбрал для следующего вояжа Южную Америку, решив, что хоть и дорого, но следует рвануть туда, пока есть такая возможность. Выбрал четыре страны, для въезда в которые для российских граждан виза была не нужна: Коста-Рика, Никарагуа, Эквадор и Перу.
Поначалу туда входила и Куба, но, прикинув, что почем, я понял, что моих финансов, накопленных за оставшиеся до планируемой поездки полтора года, на все это удовольствие не хватит, и решил ограничиться четырьмя вышеупомянутыми странами.
Решено было не брать очередной отпуск, а потом взять сразу два. Два месяца на четыре страны должно было хватить. И по бабкам, учитывая мои скромные запросы, расклад выглядел реальным. Кубу же вместе с прочими безвизовыми карибскими странами можно было оставить на другой раз. Но...
В сентябре следующего года мое начальство перевело меня с надомной работы на обычную. До того я, из-за трудностей при передвижении в окружающем пространстве с помощью деревянной опоры, работал, согласно трудовому договору, на дому, что весьма ощутимо облегчало мое существование.
Так вот, прокатившись по Европе с тургруппой, побывав в Таиланде самостоятельно, а затем перелопатив Интернет на предмет поисков информации о путешествиях, я решил, что отныне, пока ноги носят, буду всю зарплату класть в банк, оставляя на жизнь только пенсию, и каждый год ездить в отпуск куда-нибудь подальше. Но после того, как мой горем трахнутый начальник убедил директора в том, что я, находясь дома, выполняю работу не на должном уровне и в меньшем объеме, нежели остальные переводчики в КБ, мне было предложено написать заявление об уходе по собственному желанию и, датированное следующим днем, второе: о приеме на работу по контракту на один год по состоянию здоровья, но уже не на надомную работу.
Идиотизм, но хозяин – барин. В качестве альтернативы ненавязчиво предлагалось увольнение. Мне это, ясное дело, не понравилось, поскольку, не говоря уже о несправедливости, рушился столь привычный для меня образ жизни, и я решил взяться за поиски другой работы: либо дистанционной через Интернет, либо где-нибудь в теплых краях за границей страны, то есть Украины, где я прожил полжизни и оставил половину своего здоровья.
Начались поиски.
Найти работу переводчиком оказалось делом тухлым. И тут я вспомнил одну француженку, которая застряла в Таиланде, зацепившись за тайца. Мамзель, имевшая специальность, связанную с административной деятельностью, и говорившая по-английски, собиралась найти там работу учителем английского.
И я начал исследования в данном направлении.
В прошлом мне довелось работать в качестве преподавателя английского в двух вузах Украины в общей сложности пять лет.
Начал с Таиланда и по ходу дела вышел на сайты с объявлениями о приеме на работу преподавателей английского как второго языка по всему миру. Сочинил письмо, составил резюме, запасся адресами бывших коллег по высшей школе, которые могли бы дать мне профессиональную рекомендацию, и принялся рассылать запросы по всем найденным в Интернете адресам, а также регистрироваться на сайтах, предлагавших услуги по трудоустройству в качестве преподавателей английского как иностранного.
По ходу дела выяснилось, что шансы у меня, мягко говоря, невелики, поскольку я не являюсь носителем английского языка и не имею соответствующего международного сертификата. Получить такой сертификат, однако, можно, но стоить он будет, как минимум, полторы тысячи баксов. Не мой случай.
Поиски начались в октябре-ноябре, и только в начале марта удалось зацепиться за нечто, что показалось реальным. Пришел ответ из Эквадора, от австралийца, по имени Мартин, который уже пять лет обретался в этой стране, открыл курсы английского в городе Эсмеральдас, купил землю на побережье (разумеется, не на доходы от курсов) и занялся выращиванием экзотической флоры.
Прикинув, что провести в Эквадоре полгода, потратившись при этом только на дорогу и питание в течение первого месяца – при реальной возможности освоить испанский язык – да еще заработав компенсацию в размере примерно одной трети стоимости билета, несколько выгоднее, нежели провести двухмесячный вояж по четырем странам региона, всадив в него все, что имелось на банковском счете, при наличии вероятности быть уволенным с работы в следующем сентябре, я решил в очередной раз, может быть, в последний, испытать судьбу.
Опуская подробности относительно недолгой переписки и сопутствующих ей переживаний, связанных с риском – в случае пролета – застрять за океаном на шесть месяцев без достаточного количества средств к существованию, добавлю лишь, что, в конце концов, был куплен билет по маршруту Киев-Амстердам-Кито за тысячу пятьсот тридцать долларов, приняты все возможные меры по снижению риска на самый хреновый случай, после чего последовало увольнение с места работы, где я верой и правдой протрубил последние шесть с половиной лет своей жизни, и – с тремя сотнями в кармане – в путь...
Кто не рискует, тот не кушает бананов.
Дорога
Сюрпризы начались уже в бориспольском аэропорту. Барышня на паспортном контроле потребовала предъявить вид на жительство (поскольку я российский подданный, украинского паспорта у меня нет). Я указал ей на консульскую отметку о регистрации в своем российском загранпаспорте, но ей нужен был именно вид на жительство, подтверждавший мою прописку. Оказывается, со времени моего последнего путешествия вышел новый указ.
После недолгих препирательств барышня двинула куда-то за консультацией, а я тем временем вспомнил про свое пенсионное удостоверение и, когда она вернулась, дал ей его. Слава Богу, этого оказалось достаточно. На первый раз (как выразилась барышня).
Подождали аэроплан, сели, полетели.
Три часа до Амстердама. Несмотря на короткий полет, дают хавчик. Все бы хорошо, но посадка в самолет была не через «кишку», а по трапу, и на поле пришлось спускаться по ступенькам, с моей новой торбой на колесах в одной клешне, палкой в другой и целлофановым кульком в зубах. Нашелся доброволец помочь. Дай ему Бог здоровья.
Амстердамский аэропорт «Схипхол» – это нечто: длиннющий павильон, местами в три уровня, с несколькими поперечными; с магазинами, ресторанами, Интернет-пунктами и хрен его знает чем еще. Служащие гасают на электрокарах, полицейские – на электросамокатах «Седвей». Есть, где погулять и что посмотреть. Но мне, после бессонной ночи в долбаном поезде «Луганск-Львов» и пяти часов ожидания в Киеве, было уже не до достопримечательностей, а потому я нашел тихое место, сел, разулся и предался отдыху, опять же в сидячем положении. Диваны для пассажиров не предусмотрены даже в благословенной Голландии.
Ясное дело, посетил туалет. Над бачком бирка: «Смывается автоматически».
Не придав этой информации должного значения, воссел на сияющий европейской чистотой горшок и предался размышлениям о том, «что день грядущий мне готовит».
В виду некоторых изменений в пищевареии по причине нервного напряжения и крайней усталости от перенесенных тягот путешествия, процесс несколько затянулся. В бачке тем временем что-то клацнуло, и мои поникшие над канализацией, как выражалась моя покойная мама, «бебехи» подверглись внезапному автоматическому омовению потоком холодной воды.
Первой реакцией было: «Мать вашу..!» Но, тотчас же почувствовав живительное воздействие влаги на измотанный перипетиями вояжа организм, я быстро восстановил душевное равновесие и снова предался размышлениям о том, куда меня все-таки хрен несет. А поскольку, как я уже упомянул, процесс отправления одной из важнейших функций жизнедеятельности живого организма затянулся, время шло, и последовало второе автоматическое омовение. Теперь я уже по достоинству оценил вышеупомянутое достижение в области развития мировой канализации. То есть положительно.
А что? Гигиенично. Освежает. Бодрит.
В половине двенадцатого отчалили на Эквадор. Полет прошел нормально. Соседями оказалась девчонка из Эквадора, говорившая по-английски, и швейцарец с таким же достоинством. Кушать подавали аж три раза. Последний паек, равно как и часть моего тормозка, остался неприконченным. Доедал на месте назначения. Рассвет встретил уже над континентом, а потому созерцать Атлантику с заоблачных высот не пофартило.
Часа в три утра была посадка на принадлежащем Голландии острове Бонейр, в Карибском море. Можно было выйти из железяки поглазеть. Но на что можно глазеть в три часа утра, я не догадался, а потому не выходил.
Вторая посадка – в Гуаякиле. Это самый большой город Эквадора, расположенный на юге страны. Около трех с половиной миллионов жителей, международный морской порт и коммерческий центр.
Минут сорок – и снова в полет. Еще с полчаса – и Кито, полуторамиллионная столица, расположенная на горном плато, на высоте две тысячи восемьсот пятьдесят метров над уровнем моря.
Первый день в банановой республике
Воскресенье. Восемь утра. Четырнадцать градусов выше нуля. Горный воздух. Дыши – не хочу. Паспортный контроль занял не более трех минут. Шоколадная барышня взяла ксиву, раза три перелистала, сунула в какую-то машинку, типа кассового аппарата, проштамповала, типа магазинного чека (без вопросов – на девяносто дней), и молча отдала вместе с иммиграционным талоном и декларацией, в которые даже не заглянула. БЕСПЛАТНО! Да здравствует дружественная республика Эквадор!
Взял тачку за шесть баксов и двинул на указанный в письме Мартина автовокзал в центре города, где планировалось оставить багаж и прогуляться по окрестностям.
Да не тут-то было. Ни черта не поняв из энергичной тирады служащего (несмотря на самостоятельное изучение испанского в течение года по учебнику для первого курса иняза), однако по столь же энергичным жестам (типа мальчик жестами объяснил, что его зовут Хулио) сообразил, что торбу взять отказываются, потому что на ней нет замка. Пока чухался, ближайший автобус на Эсмеральдас отвалил, а следующий пришлось ждать до одиннадцати утра.
В первый раз за двадцать четыре часа после поезда принял горизонтальное положение на мягких сиденьях в зале ожидания, чтобы снять внутренние напряжения, возникшие практически во всех частях бренной плоти, особенно в пояснице. Повалялся часа полтора – полегчало. Взял билет на одиннадцатичасовой автобус за семь баксов – и вперед.
Все, что удалось увидеть до выезда из города, достойно одного эпитета: «зачуханный». Все стены и заборы размалеваны краской из баллончиков местными энтузиастами от изобразительного искусства.
Население, по масти, весьма разнообразное: от почти белых с почти европейскими чертами до угольного черных со всеми характерными признаками негроидной расы. Здесь возникает сомнение по поводу истинности библейского утверждения о том, что, дескать, «и сотворил Бог человека по образу и подобию своему».
Не мог же он обладать таким разнообразием образов и подобий! А если бы и мог, вряд ли сподобился бы, хотя и Всемогущий, на воплощение всего этого разнообразия в действительность.
Автобус – с кондиционером и туалетом, которым я не преминул воспользоваться.
Зря поторопился. Большая часть дороги – горный серпантин, с такой частотой крутых поворотов, что сохранить рабочее положение на горшке – или хотя бы просто не слететь с него к едрене фене – можно только лишь, изо всей мочи вцепившись в края обеими руками. Натянуть и застегнуть штаны, уже стоя, тоже не поле перейти. Благо, пространство столь ограниченное, что упасть невозможно, разве что ударившись башкой о стенку и потеряв при этом остатки сознания.
Горы, с виду, напоминают Кавказ, но растительность своеобразная. Сосен нет. Бананы, эвкалипты, какие-то пальмы и здоровенные папоротники. Кое-где мелькают бугенвилии. Живности не заметно никакой, если не считать коров, меланхолично пощипывавших подножный корм на лужайках по склонам. Типичное жилье – халупы на курьих ножках под крышей из чего-то, типа тростника.
Живут же люди! Ни тебе водопровода, ни теплоснабжения, ни электричества... Рай да и только.
Дорога неплохая. Асфальт, хотя и с трещинами кое-где, но без выбоин; не подкидывает, но за сиденье на поворотах цепляться приходится, дабы не слететь все к той же едрене фене.
Когда пересекли экватор, не знаю. Маршрут нетуристический, поэтому столь важная для иностранца достопримечательность осталась неотмеченной, а местным на ее наличие, видимо, совершенно начхать, если они вообще знают, что тот где-то тут проходит.
Машин на дороге практически нет, за исключением участков, где она проходила через населенные пункты городского типа. Весь народ – на улице. Если кто в доме, то торчат в окнах. Всюду гремит музыка.
Остановок по расписанию нет, тормозят, только чтобы подобрать голосующих пассажиров. При проверке билетов, помощник водителя, у которого я перед этим осведомился о возможности воспользоваться туалетом, который держат запертым, принялся мне что-то втирать, тыча в билет. Из всей тирады я понял только два слова: «два» и «четыре», а потому, решив, что у него имеются какие-те претензии по поводу стоимости билета за столь высокий уровень сервиса, не придумал ничего более убедительного, как сказать, что я не понимаю, в чем дело. Разгадка пришла позднее, когда, несмотря на указанное в билете время прибытия в конечный пункт – четыре часа, – я понял, что до этого самого пункта еще «як до Киева рачки», то есть часа два.
У какого-то селения в два-три домика, где высадился очередной пассажир, в автобус вошел парень лет тридцати (которого, встреть я у себя дома, никогда не принял бы за иностранца), с кошелкой каких-то кондитерских изделий в виде круглых булочек совершенно белого цвета, и двинулся по проходу.
Увидев, что за один такой пончик он дает с доллара полтинник сдачи, и желая оказать парню посильную помощь в реализации продукции собственного изготовления, а заодно продемонстрировать мой интерес к предметам местной кулинарии, я спросил, как оно называется. В ответ получил нечто из трех слов, из которых понятным оказалось лишь одно, «юкка», после чего последовало дополнение из одного слова, опять же непонятного.
Не знаю, почему, но давая мне сдачу с доллара за один пончик, парень добавил к полтиннику еще монету в двадцать пять сентаво.
Того, что он давал столько же другим, я сразу не заметил, а потому решил, что не даром проявил интерес к его продукции: тронула его моя любознательность. А может, он мне посочувствовал, поскольку в автобусе я был единственный белый.
Пончики – так себе, съедобные, и обалденно горячие, вроде как духовка у него прямо на обочине стояла. Кстати, где-то в середине пути, помощник водителя раздал всем по пачке, размером со «Сникерс», чего-то типа печенья и налил по стакану кока-колы. Я чуть было не почувствовал себя на борту авиалайнера компании «КЛМ». Повороты помешали.
Таков уровень обслуживания на междугородних автобусных маршрутах Эквадора, по крайней мере, компании «Транспортес оксидендалес».
Автобус новенький, снаружи красивый, а вот внутри... Сиденья ничем не покрыты, детвора топчется по ним в обуви... И всем по фиг.
Около шести прибыли в Эсмеральдас.
Только я вышел за ворота автостанции, как передо мной, будто материализовавшись из влажноватого воздуха прибрежной экваториальной зоны, тотчас возник какой-то тип, цвета Стаханов после рекорда перед баней, с патлами а ля Боб Марли и в экипировке, не оставлявшей ни малейшего сомнения в том, что в ней неоднократно спали, в лучшем случае, на полу, который не нюхал веника со времен второго пришествия в эти края Франсиско Писарро.
Так вот, подходит ко мне этот типа Боб Марли и Стаханов в одном стакане и, без малейшего намека на отражение в его взоре извечной рабской скорби своих предков, не говоря ни слова, протягивает ко мне свою лапку вверх ладошкой – в оригинале по-поросячьи розовой, а ныне покрытой заскорузлым слоем житейских проблем, – в типичной манере «позолоти ручку, дорогой, все про тебя расскажу» или «помогите, кто чем может, все деньги украли, на билет не хватает».
Слегка обалдев от неожиданности да к тому же не зная, как на местном наречии посылают в исходный пункт жизненного пути, то есть туда, непосредственно откуда каждый индивидуум является на свет, я только качнул головой, послав этого типа про себя на своем языке, и, подцепив за ручку свою модерновую туристическую торбу, покатил ее по убийственно корявому бетонному тротуару в сторону ближайшего перекрестка, за ближайшим углом которого, как я предполагал, исходя из письма Мартина, должен был находиться его лингвистический центр с весьма экзотическим, отсылающим нас в мезозойскую эру, названием «Гондвана».
Свернув за угол, я остановился, чтобы осмотреться на предмет выявления в окружающем пространстве нужной мне вывески. Но не успел обернуться вокруг своей оси, как передо мной возникло другое чмо африканской национальности, такой же масти, только еще более косматое. Этого мне даже не с кем было сравнить, потому как оно оказалось несравненно страшнее первого, и я до той поры ничего подобного не видал.
В отличие от первого, взор данного антропологического феномена что-то выражал, но, опять же, отнюдь не «являл живую муку». И руку он не протягивал, так что туда даже кирпич нельзя было положить. Он даже что-то провякал, совсем непонятное. Может, спрашивал, который час, или просил закурить – как это делают у нас; а может, предлагал помощь – как это делают у них... В любом случае, желания уточнить, чего ему надобно, у меня не было никакого, а потому я, придав своему слегка помятому после долгой дороги лицу как можно менее беспомощное выражение, поиграл желваками и выдал на его языке давно и прочно заученную фразу, которая в переводе на язык австралийских аборигенов означает «кенгуру».
Чмо оказалось не робкого десятка и какое-то непонятливое, потому что, сверля меня своим взглядом, в котором я к тому моменту распознал наглость в сочетании с враждебностью, переспросило:
– Но компренде?
– Но, – победитовым тоном отрезал я, стараясь придать своему взгляду адекватное выражение.
Чмо хищно чмокнуло своими чувственными, в два пальца по вертикали, устами и слиняло так же резко, как и возникло.
Завершив незаконченный оборот вокруг оси и не выявив в пределах видимости желанной вывески с суперэкзотическим названием, я, дабы не торчать посреди улицы, «словно лошадь в магазине», решил обратиться за помощью к одному из стражей местного порядка, которые, судя по форме, мелькали то тут, то там.
Мартин должен был встречать меня в 19.00 или в 17.40, и ждать оставалось еще часа полтора. Черт меня дернул приехать раньше времени! К тому же я забыл номер дома и письмо, где был указан полный адрес этой «Гондваны».
Подождав, когда какой-нибудь страж порядка окажется поблизости, я обратился к нему с вопросом, где находится искомый мной объект, и объяснил, в меру своих лингвистических возможностей, что это где-то совсем рядом. Оказалось, что нечто, соответствовавшее моему описанию, было за углом на соседней улице.
Полицейский – в серо-зеленой форме, сам черный и блестящий, как парадный сапог прапорщика, – подцепил мою торбу за ремешок и пошел чуть впереди, то и дело что-то вякая, бросая взгляд попеременно то на меня, то на торбу и проводя свободной рукой по горлу, что надо было понимать как: «И куда ты прешься, чурка заморская, со своей кошелкой? Грохнут и «здрасьте» не скажут».
День был воскресный, учебное заведение, естественно, было закрыто, а потому мой черный ангел подвел меня к охраннику, стоявшему у ворот соседнего дома, и, объяснив тому ситуацию, сдал меня вместе с вещами на хранение.
Охранник нырнул в калитку, вернулся со стулом и, усадив меня у ворот, принялся объяснять, что одному мне, иностранцу, с моей торбой на колесах, шастать по улицам крайне нежелательно. Всего лишь потому, что могут подойти веселые ребята и вытрясти все ценное, вместе с душой. При этом он то и дело красноречиво проводил ребром ладони по своему горлу.
Затем последовали вопросы, что за курсы я ищу и какой номер телефона Мартина. Того, похоже, тут знали, но не знали, где его искать, поскольку, как выяснилось, центр по соседству был не тот, где работал Мартин, а другого поблизости охранник не знал.
Телефон Мартина я с собой взять не удосужился, предположив, что звонить мне ему не придется. Тогда охранник достал мобилу и принялся кому-то звонить – как выяснилось, какому-то учителю, который знал Мартина, – чтобы узнать у того телефон последнего. В конце концов, появился какой-то белый мужик, который говорил по-английски, но не Мартин, и который несколько шокировал меня своим вопросом: «А ю спикинг инглиш?», что было весьма некорректно, с точки зрения английской грамматики, поскольку я еще ничего не «спикал», а только собирался это сделать.
После краткого диалога с ним на языке международного общения, дело прояснилось окончательно, и он пошел за Мартином.
Между тем охранник спросил, как меня зовут, и по ходу беседы, проходившей с большими паузами, – и еще большими потугами, с моей стороны, – поинтересовался, откуда меня хрен принес, кто я такой, есть ли у меня дети и сколько стоит такое путешествие. После этого парень, представившийся Орландо, посетовал на то, что он слишком бедный, чтобы позволить себе такое.
Я спросил, сколько он получает. Оказалось, триста баксов, что, по эквадорским меркам на тот момент, в три раза превышало минимальную зарплату. Есть жена и маленький сын. А когда я сказал, что моя зарплата переводчика составляла менее двухсот долларов, он сильно удивился.
В конце концов, привели Мартина, и мы, обменявшись приветствиями, двинулись в его центр, который оказался за ближайшим углом и под окнами которого я пару часов назад спрашивал полицейского, где этот самый центр находится. Недоразумение заключалось в том, что я, кроме номера дома, не мог назвать улицу, составлявшую первую часть адреса (дом угловой, а потому адрес состоит из двух улиц), а вывеску над портиком с тротуара не видно. Встречать меня к семичасовому автобусу Мартин выходил, но к вокзалу он шел с другой стороны, а потому видеть мы его с места моей дислокации у ворот не могли.
Центр оказался помещением из трех комнат на втором этаже. Две – для занятий, одна – для просмотра фильмов, плюс кухня и санузел с обрезанным водопроводом. Одна комната для занятий оставалась невостребованной, и мне было предложено, на выбор, жить либо в ней, либо в квартире Мартина, которая находилась примерно в километре от его центра. Прикинув, что жить без водопровода и каких-либо нагревательных приборов чересчур романтично даже для такого любителя экзотики, как я, решился на то, чтобы еще раз подвергнуть свой организм испытанию, отправившись с Мартином на его квартиру. Пока продвигались по центральной улице, еще куда ни шло; от моей торбы меня сразу же избавили. Но когда свернули в закоулок, ведущий к его дому, дорога, по которой предстояло взобраться на бугор, оказалась под силу человеку, обладавшему навыками альпиниста. Местами, без непосредственной поддержки Мартина, она для меня была практически непреодолима.
Ладно, добрались. Дальше было не лучше. Его квартира находилась на крутом склоне, на третьем этаже, или, точнее, ярусе. Лестницы крутые, без перил.
Кое–как вскарабкались. По пути состоялось первое знакомство с животным миром Эквадора, представителями которого, (надо полагать, помимо прочих) оказался прошмыгнувший под ногами таракан, длиной со спичечный коробок, и крыса средних размеров.
Чтобы описать «апартаменты» нужно обладать недюжеными навыками в области изящной словесности, каковых у меня явно недостаточно.
Короче, здоровенная прихожая или зал, две спальни, кухня, отделенная от прихожей чем-то вроде барной стойки из бетона, и санузел. Вода есть, но горшок надо смывать из ведра. Все строение – деревянное. Полы под ногами ходят ходуном, равно как и потолок под ногами живущих сверху, где, вдобавок ко всему, на всю катушку грохочет латиноамериканская музыка. К счастью, не рэп, иначе я тронулся бы рассудком, не успев на утро полюбоваться видом с балкона на устье реки Эсмеральдас с мангровыми зарослями по берегам и Тихим океаном. На ужин был подан суп, содержавший в себе, помимо жидкости, лишь вермишель и куриные шейки. Перед этим был сок из смеси манго с какими-то фруктами. От второго я отказался, Мартин же всадил еще блюдо риса с соевыми бобами. Правда, все это без хлеба.
В прихожей на проволоке висела здоровенная гроздь дозревавших бананов, часть из которых уже пожелтела. Бананы, как и некоторые другие фрукты собирают зелеными, и дозревают они уже сорванными, потому как, в противном случае, при перемещении их с место сбора при помощи транспортного средства, к месту назначения будет доставлено уже пюре. Вдоль стен стоят горшочки и кадки с какими-то саженцами. Весь балкон заставлен тем же.
У Мартина фишка: разведение экзотических растений, чем он и занимается на приобретенной им ферме, что в трех часах езды от города, куда мне еще предстояло попасть с целью более глубокого проникновения в суть заморской экзотики.
Просидели до полуночи. Говорили о проблемах образования, охраны окружающей среды, затронули литературу. Знатоком в области изящной словесности его назвать нельзя даже с большой натяжкой. Он и про свою соотечественницу, Димфну Кьюсак, ни сном ни духом, не то что про Уоррена, Шоу, Голсуорси и т.п. Однако про Толстого и Пушкина с Шекспиром что-то где-то слыхал, но не более того. Чтение – вообще не его хобби. Но что касается биологии и экологии, тут его можно послушать! По образованию, он биохимик. А чтобы преподавать английский как иностранный, закончил шестимесячные курсы и получил соответствующий сертификат.
Следует отметить, что мне крупно повезло. Манера говорить у Мартина – неторопливая, произношение четкое и ближе к британскому, а потому я, к большому своему удовольствию, обнаружил, что понимаю его практически на все сто.
В первом часу отошли ко сну. Уже упав на лежавший на полу двуспальный пружинный матрас, я заметил, что музыки не слышно. Перед этим Мартин пристроил над матрасом свою противомоскитную сетку, сказав, что игнорировать этих зверушек не стоит. Если их пока не видно, это не значит, что их тут нет. Просто они ждут своего часа.
Отрубился я, видимо, очень быстро и основательно, поскольку проснулся утром в том же положении, что и лег. Случай – уникальный.
Обустройство
С утра, по привычке, сразу принялся размышлять о житье-бытье. Мартин должен был уйти в восемь часов, и, поскольку в хате царила полная тишина, я решил, что еще довольно рано, чтобы шевелиться.
Через какое-то время послышался звук замка, снимаемого с железной решетки на входной двери. Мартин говорил, что должна будет прийти Габи, его секретарша и по совместительству «гелфренд», чтобы приготовить обед к его приходу на перерыв.
По прошествии еще некоторого времени, увидав через дверной проем перемещавшуюся туда-сюда по холлу особь женского пола, цвета немытого донбасского шахтера, я сообразил, что уже, должно быть, не слишком рано, и, в конце концов, приподнялся посмотреть на свой будильник. Была половина десятого. Обалдеть! Я проспал больше восьми часов! Ни разу не проснувшись и не сменив положения! Ранее такое было возможно только после двойной дозы тизерцина или аминазина. Ощущений вследствие физических страданий минувшего дня не было и в помине (впрочем, они проявились уже во время спуска с этой долбаной голубятни с видом на океан).
Ясное дело, что еще вечером я отверг возможность моего проживания в столь престижном районе, сделав выбор в пользу пустовавшей комнаты для занятий в лингвистическом центре. Водой для питья меня пообещали обеспечивать, ко всему остальному предстояло приспосабливаться. Но, в конце концов, если я дома года три мылся в ванной из тазика (после того, как местные власти взялись за экономию энергоресурсов), таская горячую воду в выворке из кухни, то в чем, как говорится, проблема?!
В час дня вернулся Мартин.
Обед состоял из супа на молоке с креветками. Выше всяких похвал! Во всяком случае, с моей стороны. На второе – опять рис с соей и курятина. Затем сок из бананов, манго и чего-то еще.
Откушав, все предались послеобеденному отдыху, после чего последовало нисхождение на нулевой уровень. Спустился я сам, если не считать первого этапа от дома до бетонной лестницы. Но чтоб я еще когда-нибудь проделал это путь!.. Чтоб я сдох.
Уже у пересечения с главной улицей меня догнал Мартин с матрасом на горбу, и Габи, которой было поручено сбавить скорость и сопроводить меня до места назначения.
Было довольно жарко – на мой европейский взгляд, не меньше тридцати по Цельцию, – а потому дотелепал я мокрый насквозь. Короткий перекур на лавочке у подъезда, затем – на второй этаж по крутой лестнице без перил.
В комнате меня уже ждал лежавший на полу матрас с подвешенной над ним противомоскитной сеткой. Мартин, до этого уже семь раз хватавший лихорадку в Африке, дважды делал здесь прививку. Мне же в моем долбаном Славянске сказали, что у них отродясь такой вакцины не было. Ну, да переживем как-нибудь. Миклухо-Маклай вон без всяких прививок у папуасов гостил и ничего, жив остался.
Некоторые здешние москиты – совсем не то, что наши комары. Туловище у них толщиной с волосину, а в длину они чуть больше дрозофилы. Их почти не видно и не слышно. Иногда только возле самого уха можно услышать то-о-ненький такой писк. Укус не ощущается. Даже не чешется потом. Остаются лишь красные точки на коже. Сетка помогает, но не на все сто. Там, где она касается тела, эти твари могут беспрепятственно откушать, кем бог послал.
На курсах было шесть групп. От двух до двенадцати человек. Три группы занимались с девяти утра до часу дня, остальные – с четырех до восьми вечера.
Вечер понедельника и вторник я провел в качестве стажера на занятиях, где меня представляли всем присутствовавшим по мере появления очередной группы студентов, по-нашему, слушателей. Возраст – от семнадцати до пятидесяти семи. В основном, двадцать-тридцать лет. Курсы рассчитаны на три года ежедневных занятий (кроме субботы и воскресенья) по американской системе. Но это если кому интересно, то только специалистам, а потому развивать тему не буду.
В среду был первый день, когда я выступил в роли учителя английского языка как второго для иностранцев. Радоваться особо нечему. С моим уровнем испанского ничего не объяснишь. По-английски – кто еле-еле, кто вообще никак. Короче, вечером, во время разбора полетов выяснилось, что кое-кто из предпоследней группы, самой многочисленной и разношерстной, выразил недовольство по поводу меня вместо Мартина, который во время урока исполнял роль наблюдателя. Одна особа даже заявила, что, если буду я, не будет ее. Мартин сказал, что ничего страшного и что со временем, он надеется, все утрясется, а пока на занятиях с этой группой я буду присутствовать в качестве ассистента. С остальными группами – все нормально. На том и порешили.
Житье-бытье
Итак, спал я теперь под противомоскитной сеткой, на полу. Умывался – по-кошачьи, используя запас дождевой воды, который с каждым дождем пополнялся путем набора в ведро, подставляемое под струю, вытекавшую из трубы, которая торчала с крыши над балконом. Хавчик мне Габи и ее мамаша (последняя – исключительно по собственной инициативе) приносили уже готовый, оставалось только в рот положить. Габи приносила то, что готовила для Мартина, а ее мамаша – то, что недоедали хозяева, у которых она работала прачкой, кухаркой и т.п. шесть дней в неделю за шестьдесят баксов в месяц. Мартин платил Габи за ее работу секретаршей тоже шестьдесят баксов; сколько он ей платил за совместительство, я не в курсе.
И та, и другая приносили первое и второе, примерно в одно и то же время. Пищу нужно было делить на три раза; греть было не на чем, но я быстро адаптировался. Имея вокруг около тридцати выше нуля, оно и холодное – не холодное.
Насчет стирки договорились, что шмотки Габи будет забирать по пятницам. За это и за еду с меня причиталось тридцать пять баксов в месяц при обещанном мне жалованьи в размере ста двадцати.
Через дорогу напротив продавали диски с музыкой, а потому с восьми утра и до одиннадцати вечера у нас была халявная дискотека.
Полы в хате – из некрашеных досок; мыла их Габи раз в неделю, иногда реже, с порошком, после чего протирала соляркой. Такая протирка производилась с целью защиты от москитов, только они почему-то чхать на это хотели. Видать, тоже адаптировались, как я к холодному супу и рису.
Пыль здесь, судя по всему, вытирать было не модно, поскольку при уборке ее не трогали, и лежала она себе спокойно, накапливаясь, везде и на всем, что находилось выше уровня пола.
В моем распоряжении был компьютер (к сожалению, без Интернета, подключиться к которому тут безумно дорого), телевизор с пятью каналами, ди-ви-ди-плеер с сотней фильмов на испанском и английском языках, а также приемник в комбинации с неработающим магнитофоном.
Первые несколько дней из хаты никуда не выходил, потому что стер кожу на щиколотках новыми туторами, а кроме того зверски распухли стопы. Левая – вообще как пузырь.
По ходу дела познакомился с домашней живностью. Это были гекконы, выползавшие по вечерам из щелей на стыке стен и потолка в комнате для занятий, а также здоровенный таракан на кухне. Сначала хотел было его грохнуть, но ничего подходящего под рукой не оказалось. Ладно, думаю, живи пока. Даже интересно было наблюдать, как столь солидная тварь, длиной почти с мой мизинец, носится по раковине при моем приближении, а затем сигает на пол и прячется среди хлама, которым изобилует кухня, выполнявшая до моего прибытия исключительно функции сарая.
Тут же на полу лежали две грозди дозревавших бананов, которые Мартин приволок со своей фермы. Хочешь – пройди мимо, хочешь – отщипни. На каждой – не меньше полусотни. Мартин ими студентов угощал.
Замечено, что при употреблении вышеупомянутого фрукта в количестве от трех и более штук в день пищеварение кардинанально перестраивается. Запор возможен исключительно при вмешательстве извне. Однако с непривычки при таком изобилии возможен обратный эффект.
Движение на улице очень интенсивное: мотоциклы, мотороллеры, машины, автобусы. На мотороллерах, в основном, представительницы прекрасного пола. Велосипеды – очень редки, большей частью – трехколесные тележки мобильных торговцев, причем одно колесо, ведущее, находится сзади, а два других, на которые опирается кузов, – спереди.
Правила движения здесь предельно просты: не разевай пасть, чтоб не вмазаться. Автобусные остановки, если где и есть, то имеют чисто символическое значение. Подойдешь к бордюру или выйдешь прямо на дорогу, махнешь ручкой и – будьте любезны! То же самое, если нужно выйти. Автобус даже к тротуару не приближается. Перекресток, не перекресток – по фиг. Тормознет посреди дороги, и вываливайся.
На красный свет, правда, останавливаются все. Но чтобы какое-то преимущество главной дороги или какая-то там помеха справа – ну, что вы! Глупости какие! Есть место – прошмыгну. И, как правило, прошмыгивают. У нас при таких делах на пунктах приема металлолома не было бы где гайке упасть. Только вот пешеходу прошмыгнуть в таких условиях не так-то просто.
Самый «скоростной» транспорт там – автобусы. Правда, с ними соревнуются некоторые мотолюбители, но, одно дело, когда мимо тебя проскочит двухколесная тарахтелка, а другое – когда пронесется, обдав волной горячего воздуха, «шевроле», высотой три метра, на пятьдесят пять посадочных мест.
Однако один доморощенный мотогонщик, которому, видать, не пофартило пробиться на ралли Париж-Дакар, все-таки меня достал. Этот придурок часов в пять утра выезжал покататься и на бешеной скорости несколько раз проносился туда-сюда по улице.
Такси ездят более-менее спокойно. Складывается впечатление, что их там больше всего. Иногда с одного места – квартал влево, квартал вправо – можно одновременно увидеть до двух десятков желтых тачек. Минимальная плата – 1 USD. Из одного конца города в другой – два с половиной. Стоянок такси в городе нет. Они там не стоят; и не клиенты ловит такси, а таксисты клиентов.
В солнечную погоду на улице жарковато, но не так, как в Таиланде, да и влажность пониже. Даже при отстутствии в помещении кондиционера из тебя не течет. А ночью – так вообще красота. Я и без вентилятора обходился.
Местная публика, очевидно, по причине климата, одевается по принципу «чем меньше, тем лучше». К примеру, сеньориты (по-ихнему: «мучачи») стремятся предельно обнажить все то, чем наделил их Создатель от своих щедрот. А он явно не поскупился. И поскольку обилие плоти там воспринимается как Божий дар, то и относятся к нему по принципу «чем больше, тем лучше». А все хорошее следует показать другим. Поэтому, если это не топик, то майка выше пупа, а джинсы или шорты настолько ниже, что, наклонившись или присев, сеньорита, волей-неволей являет взору, направленному на нее сзади, то место, где она начинает раздваиваться. При виде же спереди, зазор между майкой и шортами таков, что этим сеньоритам явно приходится подбривать передок.
При этом наличие между верхним и нижним предметами туалета двух, трех, а то и четырех складок плоти повышенной жирности, равно как и пупа, уютно свисающего через пояс, комплекса некрасивости ни у кого не вызывает.
Мужское население предпочитает шорты и футболки или майки, которые у них модно задирать до упора, и при этом периодически ласкать и почесывать пузо.
А еще, там нет мух. Или почти нет. Случайно встретил одну на кухне на десятый день моего пребывания в Эсмеральдас, столице одноименной провинции, где проживают около ста тридцати тысяч разноцветного населения, которая поперек насквозь просматривается невооруженным глазом и которую вдоль можно проехать на автобусе минут за сорок пять.
Помимо населения, там имеется нефтеперекачивающий терминал, куда нефть по единственной нитке качается из Амазонии, где эту самую нефть не очень давно откопали. С терминала она самотеком поступает на нефтеперерабатывающий завод и таким же образом по подво́дным трубопроводам на нефтеналивные суда, останавливающиеся на рейде в семи километрах от берега. Еще есть фабрика по изготовлению ДСП и заводик по производству льда из воды; предприятие по снабжению населения баллонным газом, которым там пользуются все городские жители; небольшая электростанция, морской порт и аэропорт; два автобусных кооператива, обслуживающих город; восемь междугородних автостанций; несколько десятков кооперативных таксопарков, фабрика по изготовлению мороженого, шесть банков, две теле- и десять радиостанций, бесчисленное количество переговорных пунктов, дюжина гостиниц, а также исторический музей, дом культуры, два университета и шесть борделей. Последние дружно, все как один, носят скромное, ни к чему не обязывающее название: «Найт клаб». Еще есть одна почта с единственным почтальоном. Письма писать здешний люд не любит. Предпочитают пользоваться услугами телефонии.
Похоже, писать тут вообще не любят, что находит отражение в ошибках на вывесках, а также в полном отсутствии знаков препинания в письменных сообщениях туземцев друг другу. При свободном порядке слов в испанском языке понять такую писанину с непривычки невозможно.
Недели через полторы моего пребывания на новом месте прошелся с Габи по магазинам кой-чего купить, в частности, домашние тапочки и босоножки.
Полное разочарование. Нормальных комнатных тапочек нет вообще. Босоножки – хрен знает что. Если не считать вьетнамок и обычных шлепанцев, все, что есть – какие-то мокроступы на резиновой подошве, в палец толщиной, за двадцать четыре бакса; да раколовки, вроде тех, что носили у нас в семидесятые, только не из клеенки и не за семь пятьдесят, а за двадцать два зеленых. Жаба задавила. Решил повременить.
Потом как-то купил на пробу яблок, груш и винограду. Яблоки еще куда ни шло, а остальное – фуфло. И цены отнюдь не тропические. Но пока дозреют на веревке халявные бананы, ждать еще с неделю. Те, что были, закончились. И я в этом принимал активное участие.
Несколько раз брал на базаре ананасы, которые тут по полтиннику. Величиной – со среднюю дыньку, или, чтобы яснее, – с сиську пятого размера. Замечательный фрукт, однако. Употребишь половинку – и наелся, и напился часа на два.
Однако я не только употреблял местные дары природы, но и внес вклад в дело защиты окружающей среды, а именно: подписал петицию против ликвидации деревьев на нашей улице. Дело в том, что какому-то местному деятелю в мозг проникло содержимое мочевого пузыря, и он принял решение спилить все деревья вдоль бульвара, потому что, якобы, большинство из них выделяют токсин, вызывающий рак; кроме того, корни угрожают подземным коммуникациям, а ветки – проводам, да еще, якобы, застят божий свет счастливым обитателям центральной улицы.
Узнав про это варварство, Мартин рванул в Интернет-кафе уточнить информацию. Оказалось, что этот вид деревьев содержит в листьях сок, который при контакте с кожей может вызвать аллергическую реакцию. Всего-то. Вопрос: стоит ли рубить под корень все деревья подряд? Часть улицы с одного конца уже очистили от «вредной» для здоровья флоры. Теперь уже с дороги в окна будет лететь не часть пыляки, а вся. А ее тут..!
Таракана на кухне я все-таки замочил. Сработал генетический рефлекс, веками формировавшийся в умах и душах наших предков на базе смертельной ненависти к этим гнусным тварям. Потом стало жалко: во-первых, он меня не раздражал, потому как был один и бегал только по раковине. Во-вторых, почти что домашнее животное. Правда, на другой день пришло утешение, когда увидал еще одного. Стало быть, мои спонтанные действия не поставят под угрозу существование местной популяции данного вида, и ежели вдруг что – типа неурожая риса и бананов, – то будет за счет чего возместить недостаток основных продуктов питания.
Потом появились москиты, не дождавшись, пока пройдет неделя после влажной уборки помещения с применением солярки; и в ту же ночь один из них, взалкав крови ни в чем не повинного российского учителя-передвижника, спикировал мне на ухо.
Обычно, делают они это незаметно, но мой, видать, от радости, что нарвался на свежак, перед самым приземлением взял да пискнул. Тут снова сработал рефлекс, и я, не пожалев уха, тотчас же на корню пресек гнусные деяния разносчика экзотической заразы.
На десятый день я в первый раз, не считая того, чтобы было у Мартина на квартире, совершил полное омовение. Именно омовение, потому как ни принятием ванны или душа, ни даже купанием, я это не назвал бы. Собственно так называемая ванная представляет собой совмещенный санузел (как сообщалось ранее, без воды) с унитазом, раковиной и душем, расположенными в ряд в указанном порядке, а также двумя экзотическими растениями в горшках из разрезанных пластмасоовых емкостей, присобаченных на стенах по углам.
Все это хозяйство отделено от остального помещения облеженным плиткой барьером, высотой сантиметров тридцать. Половина помещения находится под крышей (та, где горшок и прочие удобства), половина – под открытым небом. Причем барьер расположен на таком расстоянии от горшка, что сидеть на нем приходится, либо подобрав ноги, либо вытянув их через барьер.
Возле барьера, с внешней стороны, стоят две пластмассовые бадьи с водой, литров по восемьдесят. Исходя из ситуации, оставалось одно: стоять возле бадьи и, черпая из нее воду ковшиком, сделанным из разрезанной пластмассовой канистры, лить себе на голову. Не то. Банально. Примитивно.
После долгих терзаний и тягостных раздумий, в конце концов, было принято следующее техническое решение: сконструировать душ, использовав принцип сообщающихся сосудов (не даром же я восемь лет на тепловых электростанциях проработал). На раковину было установлено пластмассовое ведро с водой, в которое был опущен конец найденной тут же пластмассовой трубки, длиной метра полтора. Поскольку раковина располагалась примерно на уровне пупа, то, согласно вышеупомянутому закону, вода из трубки потечет только в том случае, если второй ее конец будет находиться на уровне не выше этого самого пупа.
Ну, хорошо, допустим, главные достоинства, находящиеся в зоне действия одного из основных законов физики, мы помоем, а то, что выше? Стоя раком? Вроде как неудобно.
На счастье, в заведении имелось достаточное количество пластмассовых стульев, один из которых и был использован для позиционирования на нем тела, подлежащего омовению в полном объеме.
Однако, как известно, вода из трубки просто так сама – хоть раком, хоть как стой, – не потечет, а потому, с целью вызвать движение струи через трубку, был применен метод подсоса (или отсоса – кому как нравится). Таким образом, благодаря использованию достижений передовой технической мысли, а также знаний, полученных в среднем специальном учебной заведении, и производственного опыта, накопленного за долгие годы работы в энергетической промышленности, и была совершена столь долгожданная и необходимая процедура, поскольку уже в край надоело, проснувшись среди ночи, лежать и катать на себе шарики, с щемящей тоской вспоминая слова классика советской литературы: «Давайте же мыться, плескаться, плавать, нырять, кувыркаться в ушате, в корыте, в лохани, в реке, в ручейке, в океане». К тому же тут и свежевыстиранное белье подогнали.
Ну, а океан у нас еще впереди.
Прошло две недели. Первое мая. Официальный выходной. Все государственные заведения закрыты, но почти все частные лавочки работают.
В течение дня по улице несколько раз продефилировали толпы активистов из различных организаций, вооруженных транспарантами и выкрикивавших лозунги. Все прошло мирно: без стрельбы, поджигания машин и разбивания витрин.
А седьмого мая мирный ход занятий был нарушен диким завыванием сирены под окном. Поскольку слышать друг друга в комнате было совершенно невозможно, вышел на балкон.
На дороге следующая картина: впереди – полицейкая машина, за ней – скорая (она и гудела), далее – экзотическая процессия, во главе которой чмо на ходулях, в цилиндре и блестящем балахоне до асфальта. За ходулями – оркестрик: группа духарей, человек двадцать, и барабанщик. Далее – группа барышень в типа гусарских киверах и блестящих платьицах, длиной, только чтобы кой-чего прикрыть, вышагивавших с высоким подъемом колена и мастурбировавших (то есть вертящих в разные стороны) метровыми жезлами. За ними – пикап с ударно-духовым орекстром, за пикапом – еще одно чмо на ходулях, а за ним – человек сорок барабанщиков в одинаковых рубашках и брюках, добросовестно гупающих в здоровенные барабаны. В арьергарде – десятка два ряженых: пацаны в оранжевых майках и трусах с черной оторочкой, исполнявшие под барабанный бой типа негритянский танец, в который входило принятие половиной группы лежачего положения вдоль средней линии дороги, при этом вторая половина совершала прыжки враскорячку над лежавшими, продвигаясь вдоль цепочки. Ну, и затерянные в середине этой процессии несколько десятков граждан в «цивильном», с транспарантами, содержание которых, насколько я понял, гласило что-то о снижении цен на фармацевтическую продукцию. Само собой, пока вся эта ходá неспеша, с частыми остановками, двигалась по дороге, всё остальное двигаться по ней никак не могло.
На следующее утро под окнами опять протопала какая-то скромная демонстрация из не более чем полусотни человек. Эти были без музыки, только вопили, то есть что-то скандировали. Видимо, такова в здешних местах традиционная форма проявления социальной активности. Заодно и народ потешить.
Еще через несколько дней по улице возили новоизбранную «Мисс Эсмеральдас». По сигналам машин могло показаться, что это свадебная процессия. Ан нет. На пикапчике, увешанном воздушными шариками, восседало чудо природы африканских кровей местного разлива, в блестящем платье, с лентой по диагонали. Если бы не прическа из парикмахерской, вполне могла бы сойти за «Мисс зоопарк». Но что поделаешь: красота – в глазах смотрящего.
Вообще замечено, что, когда Господь наш лепил по образу и подобию своему местное население, а именно, местных сеньорит, то делал он это, явно не соблюдая стандарт 90-60-90. Или хотя бы что-то вроде того. В лучшем случае, то, что ниже пояса, несколько шире того, что выше. Бывает, увидишь сбоку: э-эх, бы! А повернется носом или кормой: ну бревно бревном! Правда, справедливости ради, следует отметить, что попадаются отдельные особи типа глянешь – закачаешься. Но крайне редко. Впрочем, может, оно и к лучшему. А то я только и делал бы, что торчал на балконе и качался. В ущерб делу просвещения обитателей этого заповедного уголка нашей чýдной планеты.
Еще обращал на себя внимание тот факт, что хотя блещущим чистотой город назвать нельзя, но окурков и прочих аксессуаров, сопутствующих табачной зависимости, здесь почти нет. За все прошедшее до того момента время ни разу не видел ни одного курящего на улице! Спросил, почему. Оказывается, не популярно здесь это увлечение; а если кто курит «травку», то не на публике. Специальных торговых точек, торгующих табачными изделиями, там нет, хотя в некоторых продуктовых магазинчиках продают сигареты.
Впрочем, данную местность было бы некорректно приравнивать к какой-либо другой, поскольку еще несколько десятков лет назад она была напрочь изолирована от остальной части Эквадора, если не считать морского сообщения.
Вот такие дела. Сердце табачищем не огорчают, бананы почти что как манна небесная с неба падают, потому и живут тут, в среднем, более семидесяти лет. И это при минимальной зарплате в сто баксов. Правда, охранники тут получают триста. Но, видимо, не даром. Торчат у объектов круглосуточно, в бронежилетах и с волынами на боку.
Еще обратило на себя внимание то, что дождик здесь воспринимают так же, как прямые солнечные лучи. То есть индеферентно. Сверху течет, а народу хоть бы хны. Идут, стоят посреди тротуара, и никто не пытается натянуть на голову газету или сумку, даже не ежатся. Зонты мелькают очень редко. В дождевиках людей видел всего два раза. Это при том, что «хляби небесные» разверзаются тут в данный период времени практически ежедневно. Правда, днем – ненадолго.
Мартин как-то заметил, что если повесить на балконе занавеску, то душ можно принимать прямо там. Шутник. У него в хате водопровод не отрезан.
Через несолько дней была еще одна демонстрация: за полицейским пикапом следовала толпа из человек сорока, с транспарантом, призывавшим положить конец несправедливой двадцатилетней эксплуатации какой-то категории трудящихся. Оркестра не было. Вместо него, шествие возглявлял гибридный абориген с походкой питекантропа и осанкой, напоминавшей в профиль морского конька. Этот, вместо барабана, был оснащен пустой пластмассовой канистрой, по которой он в произвольном ритме самозабвенно квасил палкой. Тут опять возникает вопрос: а этого по чьему подобию лепили? Видимо, все же эволюционировал, согласно теории Дарвина. Только процесс эволюции по каким-то причинам либо затянулся, либо поздно начался. А может, чувак просто навернулся с дерева раньше времени и обломал себе хвост, так и не успев пройти соответствующий этап развития, на котором хвост должен был отвалиться сам собой.
Через пару дней опять кто-то что-то демонстрировал. Уже неинтересно: приелось. Из всего увиденного только питекантроп с канистрой и произвел впечатление.
А через какое-то время одна из средних школ отмечала свой пятидесятилетний юбилей. Ясное дело – с театрализованным шествием по главной улице. Впереди – облепленная детворой пожарная машина, истошным воем оповещавшая окрестности о происходящем событии. В основном, всё, как всегда, за исключением двух оригинальных моментов. В шествии принимала участие конница. С десяток «ковбоев» (один из которых имел такие габариты, что вполне мог поменяться с лошадью местами) двигались в середине процессии, демонстрируя на перекрестках художественный аллюр, причем каждая лошадь делала ногами движения, отличные от других. Занятно.
Кроме этого, в процессии участвовала танцевальная группа, состоявшая из девиц, наряженных в черные топики и юбчонки – длиной сантиметров двадцать, имитирующие набедренные повязки из травы, – а также черные сапоги на толстом каблуке средней высоты. Эти тоже пытались исполнять некий аллюр, но их старания выглядели менее художественно, нежели у лошадей. Видимо, недостаточно репетировали. Но где они сапоги взяли? Уму непостижимо. Увидеть здесь бабу в сапогах все равно, что верблюда в тундре. Ну, разве что по телевизору. Тут по местному каналу шоу показывают: доморощенный Паваротти исполняет на лоне природы песенки в сопровождении подтанцовки в составе шести штук мучач белой масти, облаченных в леопардовые лифчики, откровенной длины желтые юбочки и белые сапоги выше колена.
Мучачи, приплясывая, перемещаются из стороны в сторону, поочередно приближаясь к торчащему посреди поляны гигантскому булыжнику, возле которого поворачиваются к телекамере задом, наклоняются, упершись ручками в монументальную глыбу, и начинают совершать оттопыренной частью тела сладострастно-кругообразные движения, в полном объеме являя при этом публике розовые трусики.
Это – самое сексуальное, что можно увидеть по местному телевидению. Нравственность тут блюдут.
Но несколько своеобразно.
Однажды вечером видел, как какой-то хмырь, выйдя из куриного ресторана напротив, отделился от своей компании, которая погрузилась в стоявший у обочины пикап, обошел тачку и, ухватившись за задний борт, спокойно, не спеша, отлил на проезжую часть, не обращая внимания на стоявшую в двух метрах позади пикапа машину с людьми, после чего обстоятельно потрусил шлангом, вытряхивая из него содержимое, оставшееся после падения давления.
В другой раз наблюдал, как продавец магазина, что рядом с рестораном, вышел на бульвар и прямо средь бела дня стал справлять малую нужду на ствол акации (которой удалось избежать холокоста, благодаря активной общественной деятельности Мартина). При этом одной рукой он придерживал сливное устройство, а другой – жестикулировал, переговариваясь со своим приятелем, который стоял на тротуаре в обнимку со своей мучачей.
Н-да. Что естественно – то небезобразно.
Потом запомнилась еще одна демонстрация, состоявшая из учащихся старших классов различных школ города. О движении колонны, как обычно, барабанным боем оповещала шедшая впереди группа барабанщиков. Из множества транспарантов внимание привлек один: на листе ватмана было начертано что-то типа: «Детям – да, абортам – нет», под надписью зияла изображенная в продольном разрезе материнская утроба с зародышем в начальной стадии, а ниже располагался, всем своим видом взывавший о милосердии, более или менее сформировавшийся эмбрион. Очевидно, местные школьники весьма заинтересованы в повышении рождаемости.
Кстати, тут считается вполне нормальным иметь по несколько детей от кого попало. Известен самец, имеющий десять отпрысков от разных дам, и пытающаяся догнать его сеньора с выводком из четырех короедов неустановленного происхождения.
Говорят, тут весьма популярны гражданские браки. Народ предпочитает отношения, свободные от оков.
Детские коляски – большая редкость. Младенцев носят либо на сгибе руки, либо верхом на бедре, либо под мышкой, либо перебросив через плечо, как переметную суму.
К слову о детях и об их образовании. В детский сад принимают с трех до пяти лет. Потом, с шести, шестилетняя начальная школа. Затем, для желающих, так называемые «колехио» (еще шесть лет), после чего можно поступать в университет. Имеются колехио с различными уклонами, где учащиеся могут приобрести углубленные знания по тем или иным предметам, а также соответствующие трудовые навыки (информатика, химанализы и пр.).
Специальностью это назвать нельзя, поскольку никаких свидетельств о получении той или иной профессии не выдают. Это все лишь облегчает поступление в университет на факультет выбранного профиля.
Поездка на черные пески
Проникшись впечатлением от рассказа Мартина о пляже с черным песком, неподалеку от местечка Момпиче, в трех часах автобусом от Эсмеральдас, я загорелся желанием оставить на нем свои следы, а заодно прихватить на память «горсть священной земли». Решено было совершить эту экскурсию в ближайшие выходные. Мартин даже предложил мне задержаться там до понедельника, сказав, что подменит меня на первом уроке. Все остальное время в этот день у меня было свободное.
Слегка погоревав по поводу того, что не успел купить фотоаппарат, я все-таки решил двинуть туда первым автобусом в субботу утром. Если понравится, можно будет наведаться туда вторично, уже с фотоаппаратом, если нет, то и жалеть будет не о чем. Узнал расписание, собрал торбу. Мартин нарисовал план, как добраться до черного пляжа.
Встал рано, собрался. Но тут вспомнил, что сосед запирает дверь подъезда на ночь и на время, когда его магазин, находившийся на первом этаже, не работает. В субботу магазин работает, но не с шести утра, и дверь была закрыта, а будить полоумного колумбийского эмигранта, чтобы тот открыл ее, у меня желания не было. Решил подождать. Следующий автобус был в 8.40.
Колумбиец открыл дверь в 8.30. Успеть на автобус я уже не мог, а потому плюнул на эту затею, решив отложить ее на следующий раз. Кроме того, у меня уже дня два побаливало горло. Не то оттого, что второпях выпил на улице ледяного сока, не то оттого, что погода резко изменилась. Солнце почти не появлялось, временами дул довольно прохладный ветерок.
Короче, уже через день меня постигло первое крупное разочарование в отношении совершенства эквадорского климата, поскольку к вечеру началась дикая головная боль, продолжавшаяся двенадцать часов к ряду, и резко обострился хронический бронхит и гайморит, которые я нажил еще в детстве.
В следующую пятницу снова зашла речь о поездке. Погода всю неделю была пасмурная, часто моросил дождь, а потому особого желания тащиться черт-те куда на пляж, пусть даже уникальный, не ощущалось. Мартин сказал, что там погода может быть совершенно другая, что мне так или иначе нужно развеяться и отдышаться от пыляки, которая, якобы, является здесь переносчиком заразы для дыхательных органов, и после занятий побежал в магазин покупать мне фотоаппарат.
Отчалил я за новыми впечатлениями в 8.40 утра. Мартин даже остался ночевать в центре, чтобы меня проводить, при этом он несколько раз предупредил меня, что, расплачиваясь за билет в автобусе, нужно держать ухо востро, потому как могут обуть на сдаче. В то же время, разменять двадцатку легче в автобусе, а не в кассе, где почти никто билеты не покупает, а соответственно и сдачи там с утра не будет. Билет стоит три доллара.
Пока ехали по обеспыленному дождиком городу, помощник водителя все время висел в дверях, болтая одной ногой и рукой в окружающем пространстве и вопя то и дело в это самое пространство: «Атакамес! Момпиче!», между делом собирая с подсевших пассажиров гроши. Подошел ко мне. Я дал ему двадцатку. Он взял и сказал: «В Атакамес», что надо было понимать как то, что сдача будет отдана там. Меня это несколько насторожило, потому что Мартин настойчиво предупреждал о том, что эти ребята имеют обыкновение не додавать сдачу, а потому я всю дорогу до вышеозначенного пункта – а это около часа – пребывал в озабоченном состоянии, проигрывая в уме возможные варианты на самый худой конец: а ну как абориген вообще про меня забудет!
В Атакамес прибыли полные под завязку, но почти полностью разгрузились. Подсело несколько человек. Пока ехали по городу, парень, все так же вися на подножке, болтал в воздухе правой парой конечностей и выкрикивал уже одно слово: «Момпиче!».
Выехали за город. Я уже начинаю томиться ожиданием вожделенной сдачи в размере семнадцати баксов.
В конце концов, парень поднялся с подножки, достал из кармана деньги, отсчитал несколько бумажек, достал несколько монет, и подойдя ко мне, подал, назвав сумму. Семнадцать. Я кивнул и спросил, во сколько мы прибываем в конечный пункт. Парень ответил и отошел.
Поскольку по дороге то и дело попадались небольшие поселения (иногда всего пара домишек у обочины), парень время от времени становился на подножку, высматривая потенциальных пассажиров, чтобы в очередной раз оповестить их хорошо поставленным воплем о приближении транспортного средства, следующего до Момпиче.
Получив долгожданную сдачу, я, тем не менее одержимый подозрительностью и недоверием в отношении полноты вышеупомянутой суммы, решил пересчитать бабки. Десятка. Четыре купюры по одному баксу. Железный доллар и два полтинника. Кладу монеты на сиденье. Складываю все бумажки вместе и снова пересчитываю однодолларовые купюры. Четыре. Чувствую: где-то в глубине души – сдержанно, но настойчиво, – начинает булькать благородное негодование.
Посидел какое-то время, терзаемый сомнениями по поводу дальнейших действий... Пожевал взятых с собой банановых чипсов...
Снова пересчитал купюры. Четыре...
Твою ж мать! Обул все-таки!
Снова нахлынули сомнения. Ну, и что теперь? Потребовать свой кровный или оставить все как есть, а при выходе сказать ему, что он плохой мальчик, и с видом исполненного достоинства представителя высшей расы удалиться?
Склоняясь поочередно то к первому варианту, то ко второму, пристально наблюдаю за парнем в ожидании, когда тот, вспомнив о содеянном, бросит взгляд в мою сторону, чтобы посмотреть, заметил ли я недостачу.
Но тот, похоже, напрочь забыл о моем существовании. Как ни в чем ни бывало продолжает выполнять свои функции зазывалы и помогает входящим пассажирам поднимать на борт вещи.
На одной из остановок ко мне подсела мучача цвета бурака, про который вспомнили утром, поставив вариться вечером.
Тут я несколько воспрял духом, надеясь вступить в переговоры с позорящим имя честного туземца кондуктором, когда тот подойдет к моей пережаренной соседке с целью взимания платы за проезд.
Подходит. Берет у мучачи бабки. И тут я, сунув ему под нос купюры, говорю на хорошем испанском: «Еще один доллар». Парень в ответ: «Три доллара». Я свое: «Тут шестнадцать». Он смотрит на бумажки в моей руке, перебирает их пальцами, раздвигает веером и... дает мне еще один железный... Но не успел он отвести свою грабку от моих баксов, как я увидел, что под его пальцами, точно у фокусника, четыре бумажки превратились в пять. В первую секунду я подумал, что это игра моего воспаленного воображения, и тут же успокоился, довольный тем, что получил желанную добавку. Но когда через несколько минут пересчитал купюры, то снова увидел, что их все-таки пять. Видимо, две слиплись вместе, что вполне возможно, если учесть, до какой степени они залапанные. Просто удивительно, как им удается доводить до такого непотребства банкноты. Особенно однодолларовые, самые ходовые. Мне тут попалась одна... Бедолага Джордж Вашингтон на ней такой зашморганный, что его даже ближайшие соратники по борьбе за независимость США с трудом узнали бы.
Но что за фигня! Или у меня с глазами что-то не так, или с головой? Складываю бумажки вместе. Раздвигаю веером. Раскладываю по одной. Пять.
Но если их было пять, то почему он добавил мне доллар? Сам не заметил, когда раздвигал в моей руке?
Через полчаса пересчитываю снова. Пять. Потом еще раз. Все равно пять. Стало быть, это не у меня, а у туземца что-то с глазами. Или внушение с моей стороны сработало? Тоже странно: что-то я прежде не замечал, чтобы оно у меня в подобных ситуациях срабатывало. Так или иначе, но выходит, что не он меня, а я его обул. Ай-яй-яй!
Тут у меня зашевелилась совесть, как у некогда кристально чистого человека, воспитанного советской властью и, поочередно, октябрятской, пионерской, а затем и комсомольской организациями, и, наконец, нашей родной коммунистической партией.
И принялся я раздумывать над тем, как бы мне парню этот доллар отдать и объяснить, что вышло недоразумение.
Думал, думал и, в конце концов, решил, что если я это сделаю, то бедный туземец, так и не поняв моих благородных намерений, просто сочтет меня за белого идиота, который не умеет считать до пяти.
Кое-как убаюкав свою совесть, я успокоился и всецело предался созерцанию проплывавшей за окном тропической экзотики.
Холмы, обрывы. Буйная растительность. Местность – явно негустонаселенная. Кое-где вдоль дороги представлены образцы некрашеной деревянной архитектуры, в которых обитают, а заодно и торгуют чем попало, местные жители. Убожество – поразительное. Встречные машины – большая редкость. Дорожных знаков – никаких.
Когда из-за поворота навстречу нам вынырнула легковушка, шофер автобуса до предела сбавил скорость. Справа у края дороги – провал. Где кончается, не видно из-за высоченных деревьев. Но интуиция подсказывает, что если навернешься, то найти, может, и найдут, а вот что соберут, вряд ли.
В одном месте встретили двух ишачков, которые понуро топали по дороге без всякого сопровождения. На каждом по бокам приторочены по две двухметровые доски-сороковки. Перед этим проехали недостроенный дом. Ни на дороге, ни возле – людей не видно. А еще говорят, что животное это тупое и упрямое. Может, оно и так. Но ведь пашет, как ишак. Да еще и команды выполняет. Этих вот найвьючили, дали пинка под хвост, сказали: «Домой!» – «и пошли они, солнцем палимы...»
Еще через некоторое время дорогу перекрыла вереница каких-то черных птиц, походкой напоминавших индюков, но размером с утку. Видимо, тоже выходцы из Африки, смешавшиеся с какой-то индейской породой.
Шофер затормозил, сигналя что есть мочи, но эти индоутки лишь чуть прибавили шагу, слегка взмахивая крылышками.
Такие же пернатые попались на глаза чуть раньше, но те сидели на двухметровом заборе. Стало быть, хоть как-то, но летать умеют.
Около одиннадцати прибыли в Момпиче. Остановились у самого пляжа. Последние дома – в нескольких десятках метров от берега. За ними сразу пляж. Фруктовые киоски, забегаловки...
Двинулся, согласно нарисованному Мартином плану, налево. Вдоль пляжа – избушки на курьих ножках. На одной-двух вывеска: «Столовая». Людей немного. За домиками – поросший лесом холм. Остановился посмотреть на океан. Где-то там, вправо наискосок, за бескрайним водным пространством, Владивосток, а дальше – Магадан, в нескольких стах километрах от которого я появился на этот свет; тайга, тундра, белые медведи... А здесь... несмотря на несколько хмурую погоду, повалявшись часок на песочке, можно обуглиться. Над тобой парят какие-то черные птицы, типа воронов, не спеша проплывают пеликаны, а под ногами носятся крабики, величиной с ноготь, с раковинами на спине. Поставишь рядом с ним ногу, он нырь под раковину – и нема. Причем раковины – совершенно разные.
Метров через двести поперек пляжа нарисовалась протока: шириной метров пять и глубиной по щиколотку. Хотел было обойти – не тут-то было. Метрах в пятидесяти от берега этот «магелланов пролив» превратился в большую лужу, окруженную зарослями, продраться через которые можно разве что на слоне, которые здесь почему-то не водятся. За протокой – ограда, а за оградой – посаженные с равными интервалами пальмы двух видов, среди которых расположились несколько бунгало из чего-то типа бамбука, под крышей из пальмовых листьев. Видимо, гостиница. Всего этого на плане Мартина не было.
На пляже отдыхали несколько семейств, приехавших на машинах. По протоке бродили пацаны и ловили какую-то живность.
Дабы не усложнять себе жизнь поисками наобум, я решил спросить у стоявшего возле одной из машин мужика, где дорога на Портете, по которой мне нужно было идти к пляжу с черным песком.
Огороженная территория с бунгало под пальмами действительно принадлежала гостинице. Дорога была за гостиницей. Пришлось разуваться и форсировать водную преграду вброд.
Успешно проведя этот стратегический маневр, я решил по пути снять номер, поесть чего-нибудь и сразу же двинуть на поиски черного пляжа, поскольку было уже около двенадцати.
Несмотря на неласковое небо, припекало неслабо.
Нашел бунгало, в котором производилась «регистрация». Это оказалась кухня, с окошечком в стене, предназначенным для переговоров хозяйки с клиентами, а заодно и раздачи пищи. Тут же, под навесом, несколько столов под зеленой тканью и стулья. Надо полагать, столовая. Нигде ни надписей, ни опознавательных знаков... Как этот отель называется, так и осталось для меня загадкой.
Спросив у хозяйки, есть ли свободные номера, я сразу же спрaвился о цене. Оказалось, десять баксов в сутки, и денежки, пожалуйста, сразу.
Цена меня несколько ошеломила, поскольку Мартин говорил, что гостиница здесь будет стоить долларов пять-семь. Но телепать обратно в деревню в поисках более дешевого жилья – еще неизвестно, есть ли там такое, – желания у меня не было, а потому я дал тетке затребованную десятку, после чего, уже без всякого энтузиазма, осведомился, можно ли чего-нибудь поесть. Конечно! Полный обед – четыре доллара. В тот самый миг, как только услышанное проникло в мое перегретое тропическим зноем сознание, во рту, где до этого обильно вырабатывалась слюна, мгновенно пересохло. Между тем, на печках за окошком что-то аппетитно булькало и шкворчало. А можно один суп? Нет. Обед комплексный, на второе рыба и тра-ля-ля... Разумеется, все очень вкусно... Но если сеньор хочет, то может пойти в деревню... там дешевле. Ну, а просто вода хоть есть? Конечно! Двадцать пять сентаво за бутылку.
Сеньор взял пару бутылок, емкостью по 625 мл., промямлил: «Мучас грасиас» и, сглотнув снова заполнившую рот слюну, поплелся следом за крутившимся тут же парнем лет двадцати, который должен был проводить сеньора до его бунгало.
Никаких бумажных формальностей. Единственный вопрос: откуда сеньор прибыл? И то после того, как сеньор попросил эту уже не первой свежести мучачу тарахтеть помедленнее, поскольку у него трудности с восприятием ее прекрасного языка на слух. О, сеньор русский?! Однако, несмотря на мое экзотическое происхождение, а заодно удивление и недовольство по поводу стоимости жилья, цену не скостила, а лишь разразилась очередным словесным потоком, из которого я понял, что все стоит так дорого, а условия для отдыха тут очень хорошие и т.п.
Подошли к бунгало. Строение на столбиках примерно метровой высоты и само высотой метра четыре. На два номера. Лестница в пять ступенек без перил. Веранда. Две двери. Напротив каждой – круглый пластмассовый стол под зеленым сукном и стулья. Рядом с каждой дверью – мягкий диванчик на двоих. Между стойками веранды болтается гамак. Возле ступенек из земли торчит труба с краном – для омовения нижних конечностей, перед тем как взойти в терем.
До берега – метров пятьдесят. Кругом сероватый песок. Вся территория огорожена тыном и засажена пальмами, ровными рядами с интервалом метров в пять. Одни – высокие, похожие на кокосовые, с крупными гладкими зелеными плодами, напоминающими папайю, только круглыми. Другие – невысокие, с длиннющими, расходящимися веером листьями. Выглядит все это очень мило. Что есть, то есть.
Парень отпер дверь, молча кивнул и потопал прочь.
В номере – небольшая комната и душевая. В комнате, изголовьем к окну, – двуспальная кровать. Напротив – тумбочка с вентилятором. Вентилятор присобачен к тумбочке, тумбочка – к полу. Рядом – вешалка с двумя полотенцами. У кровати – одна тумбочка с настольной лампой. Присобачена ли лампа к тумбочке, не обратил внимания. Второе окно выходит на веранду с видом на океан. В душевой – собственно душ с занавеской, горшок и умывальник. Стены и пол выложены плиткой. Само бунгало – из разрезанных пополам стеблей типа бамбука, диаметром сантиметром десять, крытых лаком. Пол в комнате дощатый.
Беру с собой фотоаппарат, полотенце, бутылку воды, пачку купленных накануне чипсов и отчаливаю на поиски очередного местного чуда природа, то бишь пляжа с черным песком.
Поскольку парень ушел вместе с ключами, а искать его у меня не было никакого желания, я просто закрыл дверь и двинулся вдоль забора в нужном мне направлении. Через несколько десятков метров забор кончился, но выхода там не оказалось. Хорошо, что забор высотой до пояса, а потому я без особых трудностей преодолел эту искусственную преграду на моем пути и, повернув налево, двинулся по уже просохшему после дождя каменистому проселку вдоль зеленого холма, который мысом выдается в океан, образуя изгиб береговой линии под прямым углом. Ни дать ни взять: «Выхожу один я на дорогу, предо мной кремнистый путь лежит».
По словам Мартина, мне нужно было пройти метров восемьсот и свернуть на тропинку справа. Иду, иду: вижу тропинку. Но вся территория справа от дороги отгорожена забором, что означает частное владение. К тому же, никакого прохода в ограде нет. Топаю дальше. Чувствую, что восемьсот метром уже далеко позади, а конца забору не видать. Впереди справа – очередной холм. Беру его за ориентир, от которого, если не будет прохода справа, поверну обратно.
Подхожу ближе. Перед холмом – болотистая поляна, перед которой ограда поворачивает направо и теряется в кустах, поверх которых виден океан. Недалеко от ограды вправо отходит тропинка. Ура!!! Наши победили.
Метрах в пяти от дороги на тропинке топчется ишак и безмятежно щиплет травку. Обойти ишака нельзя: поляна истоптана копытами, ужасно корявая, а в ямках вода. Ступаю на тропу и ласково так спрашиваю ушастого по-русски: «Ну, что, скотина, дорогу уступишь, или как?» Четвероногий обладатель несравненного мужского достоинства недовольно фыркнул и поспешно чухнул в сторону ограды.
Вдохновленный и окрыленный победой над очередным препятствием, метусь дальше. По мере продвижения, взору все больше открывается водный простор. Мысленно уже представляю себе, как я, «восторгом упоенный», лежу на черном пляжу, наслаждаясь уединением и ласкающим слух шепотом тихоокеанского прибоя.
Щас! Размечтался!
Поляну как обрезало. Передо мной – обрыв, высотой эдак метров пять. Справа – поросший лесом холм, также обрывом уходящий в океан; слева – то же самое, только заросшее непролазными кущами. Правда, вниз с поляны наискосок по обрыву вытоптано некое подобие тропы, с уклоном этак градусов в шестьдесят. Но что мне с того. Сделал я по ней три робких шажка и, чудом не кувыркнувшись, понял, что дело это дохлое. Палка моя тут, что зайцу стоп-сигнал.
Но внизу, зажатая между двумя отвесными кручами, – уютная бухточка, шириной метров тридцать и метров на десять вдающаяся в берег, с пляжиком из разноцветного песочка, местами совершенного черного. Ясный перец, это не то, что описывал Мартин. Но где взять другое? Место для купания – идеальное. Особенно, если не один, а с ананасами пятого размера...
Однако к черту лирику. Я сюда перся за черным песком и должен это событие как-то зафиксировать. Но как спуститься (не говоря уже о том, как подняться обратно)? Внизу – несколько глыб из песчаника. Если навернусь, могу сам здесь зафиксироваться. И тут вспомнилась картина «Переход Суворова через Альпы» и слова из миниатюры А. Райкина: «Солдаты спускаются вниз. На чем? На всем».
Йес! Русские не сдаются! Беру кулек с причиндалами в зубы, опускаюсь на пятую точку и, перебирая всеми конечностями, – вперед и вниз, а там...
Спустился. Даже штаны не протер. Как хорошо, что надел старые, из вельвет-корда.
Восхождение в обратном направлении планировалось совершить уже на четырех точках (пятой вверх), в расчете на покрывавшую обрыв довольно высокую траву, за которую можно было цепляться руками. Подобным образом мне однажды в молодости пришлось в Новом Свете переплывать из одной бухты в другую. Попал на встречное течение. Выручили водоросли на береговой скале. Заплыв тот продолжался часа два с половиной. Но ни судороги, впервые в жизни случившиеся в воде, ни поднявшиеся волны, то и дело швырявшие на скалу, не смогли утопить.
Сначала хотел было поплавать, но очко сыграло. Дул ветер, с океана несло изморось. Побоялся, что пойдет дождь, и тогда уже никакая трава вкупе с суворовским опытом не помогли бы подняться наверх. А если бы еще и заштормило во время моего заплыва, всю бухту накрыло бы водой и смыло бы мои шмотки к чертовой матери. А это уже, считай, полный писец. Прослыть без вести пропавшим в дебрях Южной Америки в мои планы на ближайшее будущее не входило.
Короче, решил я ограничиться забором пробы черного песка и рвать оттуда когти пока не поздно. Черный слой оказался толщиной всего миллиметров пять. Дальше шел желтый. Песок этот, как пыль: крупинки на коже не ощущаются. Просто стряхнуть его, не смывая, полностью невозможно. Остается чуть видимый сероватый налет, поблескивающий, вроде стекловаты. Такой сероватый оттенок и приобрели мои туфли, до того цвета слоновой кости, который держался на них дня два.
Выбравшись наверх, потопал обратно. На дороге встретил настоящего краснокожего индейца, плоскомордого, с чуть раскосыми глазами, верхом на коне – только что без перьев, – который метрах в десяти от меня приветственно поднял руку и сказал: «Буэнас!». Вот она – подлинная экзотика! Я почти что почувствовал себя если не Чингачгуком, то, как минимум, Натом Бумпо.
Вернувшись в гостиницу, пошел в душ, где меня ожидало очередное разочарование. Туалетный бачок оказался пустым. Вода в него не поступала. Из душа вода текла с таким напором, что для мытья, поочередно передней или задней части тела, нужно было почти что вмазаться в стену противоположной его стороной. Мыло – один кусочек, со спичечный коробок, только в два раза тоньше. К счастью, под умывальником было обнаружено мусорное ведерко, которое и было использовано для смыва. Идти куда-либо есть уже не было мочи, а потому я решил перебиться банановыми чипсами, в надежде хорошо покушать на следующий день в деревне перед отъездом, и, приняв душ, улегся, пристроив на пузе кулек с чипсами.
Через какое-то время в соседний номер вернулась молодая парочка. Ребята оказались веселые и, беспрестанно болтая, то и дело громко хохотали. Через какое-то время голоса смолкли, и я почувствовал, как подо мной стала покачиваться кровать. Поскольку сам я лежал неподвижно, нетрудно было догадаться, что парочка перешла к более активной форме проведения досуга, а поскольку бамбуковое строение не обладало достаточной жесткостью, то их телодвижения на кровати вызвали резонансные колебания всей конструкции, которые, в свою очередь, передались моей кровати, установленной, очевидно, по одной оси с их. Качка была несильная, никакими звуками не сопровождалась и продолжалась не слишком долго, однако ощущение умиротворения было нарушено.
Вскоре стемнело. Парень, по всей вероятности, сын хозяйки, зажег на веранде свет. Через какое-то время колебания строения возобновились, на этот раз сопровождаясь по ходу дела дружеской беседой в полголоса.
Не помню, когда заснул, но первым ощущением при пробуждении было то, что подо мной ходуном ходит кровать. Видимо, Бог в натуре любит троицу.
Открыл глаза. Закрыл. Никакой разницы. Свет на веранде не горит. На улице хлещет дождь. Попробовал включить настольную лампу, чтобы посмотреть время – дохлый номер. Несмотря на то что все окна и дверь были закрыты, комната добровестно продувалась сквозняком, от которого хотелось с головой укрыться покрывалом. Приподнялся посмотреть в окно – ни-че-го. Ни неба, ни океана, только шум прибоя. Нигде ни огонька, ни отблеска. Вот она – тьма египетская! Я бы, на месте фараона, уже после этого всех евреев по домам распустил.
К утру дождь поутих, но продолжал моросить с переменной интенсивностью до самого полудня, когда нужно было уже трогаться в обратный путь. Колебаний шедевра гостиничной архитектуры до моего ухода больше не наблюдалось.
Проходя мимо кухни-администраторской, решил заглянуть в окошко, чтобы сказать любезной хозяйке «чао» и напомнить о том, что дверь моего номера осталась незапертой. Но окошко было закрыто, а внутри никого не было. Пришлось удалиться по-английски.
Пока шел до протоки, меня обогнали голубки из соседнего номера, а из крайнего, самого большого бунгало, отбыла на джипе компания человек из шести. Из-за дождя вода в протоке поднялась, сделав водное препятствие шире и глубже. Причем еще не унявшийся после бурной ночи прибой то и дело гнал по ней волну. Все это сделало форсирование еще менее приятным, чем накануне, однако мне удалось не искупаться против собственной воли в этой луже, глубиной чуть ниже колена.
В деревухе машины развезли грязь. Народ шастал кто босиком, кто в резиновых сапогах. В забегаловках предавались воскресному отдыху местные обитатели. Автобуса не было, хотя он должен был прибыть еще полтора часа назад. Времени у меня оставалось достаточно, и я заглянул в два расположенных рядом ресторана.
С аппетитом произошло то же, что и сутки назад возле кухни в гостинице. Цены – от трех с полтиной за одно блюдо. Выручили все те же банановые чипсы. На вкус они не очень, много их не съешь, а потому наесться ими невозможно, но кое-как затормозить процесс слюноотделения удается.
Сел под навесом. Дожевал чипсы, запил водичкой. От не фиг делать глазею по сторонам. Прямо передо мной, впритык к одному из ресторанов, – что-то типа голубятни из некрашеных досок, на стойках, высотой метра три. Для подъема в это не знаю что пристроена деревянная же лестница, почти вертикальная. На обращенной ко мне глухой стене краской намалевано: «Учебный центр». Чему в нем обучают, хрен его знает, но, видать, образование тут «на высоте».
Между тем время идет. До отправления автобуса остается минут пять, но автобуса нет. Следующий – в шесть вечера, то есть через четыре с половиной часа. В Эсмеральдас прибудет после девяти. А это, с учетом местонахождения автостанции и криминальной обстановки в городе, почти что девяносто гарантии того, что с тобой случится примерно то же самое, что случилось с Муркой в темном переулке.
Дождик моросит не переставая. Настроение – под стать погоде. Подхожу к какому-то автобусу, на котором написано совсем другое место назначения, и спрашиваю водилу, не едет ли он, случайно, в Эсмеральдас. Нет. Не едет. Подхожу к парню с большой сумкой, стоявшему под грибком. Спрашиваю, не ждет ли он автобус на Эсмеральдас. Нет. Не ждет. Уже 13.30. Время отправления.
Делать нечего. Иду назад под навес. Жду. Проходит еще пятнадцать минут. Появляется автобус с надписью «Эсмеральдас». Подхожу. Спрашиваю с замирающим сердцем, мой ли это автобус. Мой. Ура! Залез. Уселся. Чипсов больше нет, жевать нечего, слюни текут, но идти в забегаловку, даже за три пятьдесят уже поздно. В 14.00 трогаемся.
Вдоль дороги перед тобой, во всей своей непосредственности и убожестве, разворачивется панорама существования местных обитателей. Описывать увиденное нет смысла. Это надо снимать. Лучше всего на видеокамеру. Единственное, что отмечу: в первый раз видел тут пьяных. «Пара гнедых, запряженных зарею», в обнимку, зигзагами чесала по дороге по ходу движения транспорта.
Приехали в пять вечера. Остановились возле какого-то парка. Место вроде знакомое, но никак не пойму, в какую сторону мне топать. Вежливо торможу на углу парочку чумазеньких сеньорит лет восемнадцати спросить, как пройти на Ольмедо. Сеньориты с перепугу аж в сторону шарахнулись. Глаза выпучили, тыквами кучерявыми крутят и ни звука.
Отпустил с миром. Стою, жду, когда кто-нибудь посолиднее появится.
Рулит мужик, с виду, под семьдесят, красноватый. Подхожу, обращаюсь, как в школе учили, типа: «Пардон, сеньор, скажите, пожалуйста, как пройти на Ольмедо, угол с Пьедраита...»
Совсем другое дело: изрядно усохший потомок древних инков останавливается, поворачивается ко мне и обстоятельно, с помощью верхних конечностей, начинает рассказывать, что это – Сукре, что мне надо пройти три квартала туда-то, потом свернуть направо, пройти квартал, и там будет то, что мне нужно.
Благодарю, жму руку (они это любят, даже курсистки наши, уходя после занятий, лапку протягивают) и топаю по указанному маршруту.
Жрать охота – спасу нет. Сворачиваю за угол, вижу, на тротуаре «полевая кухня» стоит: столик под навесом, несколько стульев; возле очага на древесных углях суетится пара «папуасок» преклонных лет, за столом два мужика рис хавают. О, думаю, то, что надо. Перед этим я собирался в курином ресторане напротив нашей конторы «позавтракать» за два бакса, а тут, на улице, наверняка должно быть дешевле.
Подхожу, здороваюсь, спрашиваю, есть ли суп. Есть. С чем желаете? С курицей или с тра-ля-ля? Последний термин надо понимать как слово, мне не понятное. Ясное дело, с курицей. Откушал, вытер морду салфетками. Понадобилось две штуки, потому как курочка попалась очень уж гуттаперчевая, и, обгладывая предварительно сдобренное мною какой-то острой красной приправой крылышко, я сильно обляпался.
Встав, спросил ближайшую ко мне кухарку, сколько с меня, разразившись при этом очередным приступом бронхиального кашля.
– Заболели? – участливо поинтересовалась лоснящаяся от напряженной трудовой деятельности в горячих условиях афро-эквадорская мадонна.
Давясь кашлем, киваю в ответ.
– Грипе? – спрашивает.
Кручу башкой и отрывисто отвечаю:
– Бронкитис.
Затем, отдышавшись, повторяю вопрос о стоимости трапезы.
– Ун долар синквента.
Оба-на! Сэкономил! Полтора бакса за один суп с крылышком под соплевышибательной приправой и пару салфеток?
В нашей куриной забегаловке комплекс, состоящий из супа плюс четверть курицы, жаренной на вертеле, с рисом и фасолью плюс банановые чипсы, подавали за два бакса.
Но что поделаешь, торговаться поздно: суп с крылышком назад не вернешь.
Топаю дальше. Подхожу к нашему подъезду. Окно в конторе закрыто. Дверь подъезда заперта: колумбийский отморозок по воскресеньям не торгует. Мартин знает, когда приходит автобус, а потому должен быть здесь. Позвал несколько раз – глас вопиющего в пустыне. Пока туда-сюда, начало темнеть. Решил пойти в Интернет-кафе и посмотреть в письме Мартина номер его мобилы. Сходил, записал. Вернулся. Подхожу к телефону возле куриного ресторана. Попытался найти в инструкции, какие монеты нужно бросать, – не нашел.
У входа в ресторан торчит охранник: молодой парень, цвета сгущающихся сумерек. Спрашиваю, какие нужны монеты, и показываю ему на ладони содержимое моего кармана. Он, тыча пальцем, называет номиналы. Я уже ни хрена не вижу, что там на них нарисовано.
Сую одну в прорезь, набираю номер. В ответ: пи-пи-пи... Сую другую – то же самое. Возврата нет. Последняя вообще застряла.
Снова подхожу к стражу частной собственности. Помоги, братан, может, чего не так с вашим долбаным заморским таксофоном. Вот номер.
Парень с готовностью подошел к аппарату, взял трубку, набрал номер, послушал, поклацал рычагом и сказал, указывая на другой угол через улицу, что надо идти на переговорный пункт.
Иду.
Сразу, чтобы не мучиться, прошу дежурную мучачу набрать номер, объяснив, что звоню на мобилу по месту. Мучача взяла мою бумажку, поклацала по кнопкам и с прискорбием сообщила, что номер неправильный.
Быть такого не может! Я дважды каждую цифру проверил, переписывая номер из письма. Что делать? Охранник у харчевни уже почти совсем слился с окружающей средой. Номер Мартина есть еще в одном письме. Может, он ошибся. Но до Интернет-кафе телепать кварталов пять-шесть. За углом – гостиница, но это опять непредвиденные расходы. Покрутился-покрутился, пошел за номером.
Срисовал. То же самое, только с международным кодом. Возвращаюсь на переговорную. Сую мачаче бумажку с номерами, прошу попробовать еще разок. Пробует. Получилось! Мартин, пока я шастал туда-сюда, уже давно пришел и сидел в конторе. На столбе напротив нашего окна висел фонарь, свет от которого падал на стекло так, что, из-за отблеска, с угла улицы света внутри не видно, потому я его после первого похода в Интернет-кафе и не заметил.
Когда я вышел из переговорной, Мартин уже высовывался из двери подъезда. Все. Экскурсия на черные пески завершилась. Удачно ли? Может, и не совсем, но в памяти запечатлелось очень многое.
Служебный конфликт на бытовой почве
В один прекрасный день я заметил, что Габи ведет себя в моем присутствии как-то странно. Попросту говоря, воротит от меня рыло. Спрашиваю Мартина (которого про себя стал называть русским именем Мартын), в чем, собственно, дело. Он мне и говорит, что, дескать Габи жалуется, что ты не моешь за собой посуду.
Ну, думаю, твою мать, приехали! Дело в том, что она приносила мне хавчик в таких гофрированных пластмассовых емкостях, типа широкого стакана, в каких во многих харчевнях отпускают первые блюда на вынос. А ее мамаша – в целлофановых кульках. Поскольку с водой у нас был напряг, я решил, что, в целях экономии, мыть эти лоханки и кульки не буду, потому как воду таскают они, к тому же ей все равно приходилось забирать домой такие же немытые посудины, из которых по вечерам хавал Мартын. Ну, и оставлял я все это на кухне в раковине.
Ан не тут-то было. Видать, эта мартышка усмотрела в моих действиях проявление расовой дискриминации с унижением ее человеческого достоинства.
Ладно, говорю, раз так, буду мыть. Только к чему было разыгрывать эту драму, когда можно было просто сказать..?
Тут Мартын понес что-то про особенности психологии черной расы и все такое прочее. А закончив, добавил, что студенты жаловались ей на то, что от меня исходит запах пота.
До той поры я ничего подобного в свой адрес не слыхал, дезодорантом сроду не пользовался, а потому решил, что речь идет о запахе, исходящем от ног, поскольку в такую жару мои упакованные в пластмассу и обутые в туфли ноги к середине дня горели синим пламенем и увлажнялись до такой степени, что носки становились мокрыми.
Приспустил я носки, показал ему, что под ними, и говорю:
– Может, из-за этого? Так что я должен делать?
– Нет, это из-под мышек. Просто тебе нужно чаще мыться.
Во, думаю, чувак дает. Я и так в перерыве, помимо того, что ноги мою, ополаскиваюсь до пояса. А если еще чаще это делать, так через неделю от их запаса дождевой воды вообще ни хрена не останется. А за этим может последовать упрек в том, что я, дескать, расходую слишком много воды на свою персону.
Ладно, говорю, учту, но теперь, раз уж на то пошло, позволь и мне пожаловаться. В твое отсутствие, говорю, сюда частенько шастают подружки твоей Габи языки почесать, при этом и мне мешают, и студентов своей болтовней отвлекают. А ведь есть совершенно пустая комната.
В общем, стал я с тех пор лоханки мыть, кульки кидать в мусорное ведно, подмышки полоскать не в начале перерыва, а в конце, и вообще к студентам подходить с подветренной стороны, соблюдая при этом максимально возможную дистанцию.
Мелочи жизни
Через некоторое время у меня закончились лезвия для бритья. Обошел окрестные аптеки и точки, торгующие галантереей. Ни фига. Спрашиваю, где купить. Оказывается, дело это непростое. Здешние обитатели до того избаловались цивилизацией, что бреются исключительно электрическими или механическими бритвами.
Без особого энтузиазма вспомнил «Тихий Дон», где описывается эпизод, как казаки избавлялись от лишней растительности в полевых условиях. Все делалось очень просто: растительность поджигалась, а когда огонь достигал кожи, на голову набрасывалась мокрая тряпка. Cпособ назывался: «по-свинячьему».
В конце концов, один из наших студентов нашел магазин с расширенным ассортиментом товаров и купил мне пару пачек.
Потом мне понадобились шнурки, поскольку от моих, в результате длительной эксплуатации, остались огрызки сантиметров по пять. Но эта проблема оказалась еще сложнее. Людей просил, сам все окрестные магазины облазил. Наконец, нашел. В обувной мастерской... метровой длины. Спрашивается: на кой хрен? Вешаться, что ли?
В то же время у Мартына нарисовалась катастрофическая ситуация с обувью: его раколовки сорок пятого размера доживали последние дни, а нижние конечности у местного населения редко дорастают до сорок третьего.
Как-то раз я обратил внимание на торчавшие из сумки Габи две полуторалитровые бутылки кока-колы. Спрашиваю Мартына, она, мол, что, любитель кока-колы? В ответ: из нее с добавлением чего-то еще делают снадобье от глистов, которыми домочадцы Габи периодически снабжают друг друга. У них, оказывается, прямо в кухне живут утки и кролики. Все домочадцы, соответственно, топчутся в их дерьме, которое, засохнув, во взвешенном состоянии поднимается в воздух и парит в окружающем пространстве, оседая куда попало.
Услыхав такую новость, в первый момент ощутил некоторое беспокойство. Это что ж выходит? Что я один из претендентов на эдакий серпентарий в своей собственной утробе? Но потом успокоился, поскольку хавчик мне Габи готовила у Мартына на квартире, а ее мамаша – в доме какого-то сеньора. Нет, думаю, ни тот, ни другой не потерпели бы присутствия в своих внутренностях такого рода живности.
Кстати, о живности. Тараканов здесь, как выяснилось, вполне достаточно. К тому же, двух видов. Так что отряд, наверно, даже «не заметил потери бойца». Причем один вид прекрасно летает. По неведению или спросонья можно за жука принять.
Москитов здесь, как оказалось, пять видов: малогабаритные, о которых уже упоминалось; точно такие, как у нас; размером, как у нас, но с длинными ногами, и крупные с длинными ногами. Кроме указанных, есть еще совсем крошечные, не больше фруктовой мошки; но укус этих тварей очень хорошо ощущается, место укуса припухает, как после укуса слепня, и здорово чешется.
Еще один вид «домашних животных» – муравьи. Причем две разновидности. Такие, как у нас, и совсем маленькие, едва видимые. Когда они не движутся, можно принять за пылинки. В сумерках их практически не видно. Стоит положить где-нибудь банан с поврежденной кожурой, как через несколько минут откуда ни возьмись набежит целая шобла. Возьмешь фрукт в руки и тотчас чувствуешь, что по тебе что-то ползает.
А еще, говорят, тут весьма сильнó влияние соцпартии. Только непонятно, в чем оно проявляется. То ли в театрализованных шествиях в знак протеста против чего-нибудь, то ли в наличии платного обучения в школах и университетах, изрядная часть которых принадлежит церкви; или же во множестве магазинов, ресторанов и прочих заведений, владельцами которых являются бедные колумбийские беженцы, с помощью которых бедные колумбийские наркодельцы отмывают бабки.
Еще через некоторое время один из студентов пригласил меня съездить к нему на работу, на нефтеперекачивающий терминал. Вся эта хренотень располагается на высоком прибрежном холме. Вокруг – зелень, на территории – цветущие деревья и кустарники. Тишина – эдемская! Плюс романтический вид на океан. А в столовой такое меню, что и перворазрядный кабак не устыдился бы. Все за счет предприятия – «Петроэквадор».
Видел там интересных птиц: черных, с толстенным, в палец, клювом и длинным, как у сороки, хвостом, но поменьше, чем сорока. Называется «чанго». А еще довольно крупных, светло-коричневых, чуть больше голубя, с длинным хвостом и шеей. Эта зараза время от времени нарушала библейскую тишину, оглашая окрестности невероятно противным криком. Называется «гуачарака». Говорят, очень вкусная.
Еще ездил в соседний Атакамес, который нечаянно проехал и вышел примерно через полчаса в каком-то другом месте. Прошел к берегу. Длинный пустынный пляж. По пляжу прогуливается детвора. Возле лодок местные рыбаки перетряхивают сети. Место явно не курортное, однако на доме, стоящем на углу набережной, видел вывеску: «Гостиница». По дороге есть пара магазинов и забегаловок, где можно поесть. Это не считая всего того, что находится возле шоссе, где проходят автобусы. Там жизнь кипит. Народу – куча. Но по пути к пляжу, на протяжении четырех кварталов, на улице видел не более пяти человек. Тишь и благодать.
Сюрприз
В один прекрасный день, а точнее, вечер, по моей нервной системе был нанесен весьма ощутимый удар.
Мартын письмо от предков получил. Им – девятый десяток. Что там ему написали, не знаю, но, по его словам, он непременно должен был до Рождества уехать в Австралию. Минимум на полгода. А потому контора будет закрыта. И закрыть он ее решил в конце июля, когда закончивался срок аренды помещения. К тому же, продолжать курсы не было смысла, поскольку студентов становилось все меньше и в данный момент их количество уже не позволяло покрывать расходы.
Мартын предложил мне на этот случай несколько вариантов. Первый: перебраться в деревню возле его фермы и жить у кого-нибудь из туземцев. Второй: отправиться к родственникам Габи, которые жили на севере в лесной зоне. И третий: путешествовать по стране. Два первых могли бы быть приемлемыми на несколько дней, но не на два с половиной месяца. Последний был невозможен по финансовым причинам. Был еще один вариант: повторно совершить восхождение к апартаментам Матына и заякориться там до конца срока, продолжая выплачивать Габи тридцать пять баксов за кормление и стирку. Но в этом случае, все, что мне оставалось, это в течение двух с половиной месяцев, безвылазно, созерцать кусочек океана с балкона.
Впрочем, этот базар имел место быть на следующий день после получения письма, то есть не на совсем «трезвую» голову. Короче, я, хотя и был малость ошарашен таким сюрпризом, эмоции свои осадил и решил посмотреть, что будет дальше, поскольку знаю по опыту, что паника – самое последнее дело. А по ходу событий можно будет ненавязчиво следить за настроением босса и прорабатывать возможные варианты. Бог не выдаст, свинья не съест. Времени на размышления – месяц.
И положительный момент: незадолго до того заметил, что перестали расслаиваться и ломаться ногти. Очевидно, благодаря бессменной рисовой диете.
Путешествие в Перу
или
Перуанский облом
С целью продления трехмесячного срока пребывания в стране решено было совершить поездку в выше названное сопредельное государство, недельку там попутешествовать и вернуться, получив штамп в паспорте, позволявший находиться в Эквадоре еще три месяца.
По такому случаю, с помощью Мартына и его путеводителя «Одинокая планета», издананного четверть века назад, а также с учетом моих финансово-физических возможностей, был разработан примерный план поездки по малоизведанным местам северной части Перу, а также приобретен рюкзак за десять с полтиной, в который были уложены самые необходимые вещи, в том числе джинсовая куртка, дождевик, фотоаппарат, словарь, два литра кипяченой воды и тормозок, состоявший из пресловутого риса с поджаренной колбасой и салата. Проникнуться любовью к названному злаку я почему-то не смог, несмотря на трехразовое его употребление в день в течение трех месяцев.
Дорога от Эсмеральдас до пограничного городка Уакильяс по прибрежной равнине занимает двенадцать часов автобусом. Билет – девять баксов.
Удобнее всего было трогаться вечером, чтобы прибыть туда пораньше, сделать отметку в эмиграционном пункте, после чего пересечь границу на велорикше и, получив уже перуанскую отметку в местечке Тумбес, отлежаться там, собраться с мыслями и двигать в Чачапойас, в окрестностях которого есть местечко Куэлап с крепостью наподобие Мачу-Пикчу.
Оттуда можно было двинуть в Кахамарку: либо обратным путем по шоссе через Чиклайо, либо – при желании испытать судьбу – в южном направлении, по горному проселку. Там, в Серро-Санта-Аполония, находятся пещеры доинкского периода и каналы более позднего периода.
Затем, при наличии времени и здоровья, можно было податься в Трухильо, где имеются руины Чан-Чан, а оттуда, опять по проселку, через Чимботе и Карас – на Уарас, чтобы по дороге подивиться на живописный каньон и панораму, Белой и Черной Кордильер.
Очень скромно, но, дай боже, чтобы хватило времени хотя бы на это, учитывая многочасовые переезды из одного места в другое с последующим отдыхом.
Тронулись в 19.40. Все та же «Транспортес оксиденталес» с печеньем и кока-колой. На выезде из Эсмеральдас остановились, развернулись и, проехав совсем немного, стали. Вокруг мрак. Что? Почему? Ни хрена не понятно.
Наконец, в автобус зашли двое полицейских и пригласили мужской состав на выход. Сразу сообразил: шмон. Выходить на незпланированную прогулку у меня не было ни малейшего желания, а потому я сунул одному из блюстителей свою краснокожую, но уже давно не молоткасто-серпастую, паспортину. Тот, глянув на обложку, сразу же передал ксиву своему коллеге, который ту профессионально перелистал и тотчас же заметил, что срок моего пребывания в стране закончился. На что я ответил, что направляюсь в Перу с целью продлить этот срок еще на три месяца. Парень попался ушлый и осведомился, почему я не захотел сделать это в эмиграционном департаменте в Кито. Я сказал, что охота посмотреть Перу.
На этом дело и кончилось. Когда все мужики вернулись и автобус тронулся, я, преодолев смущение из-за несовершества моей разговорной речи, уточнил у соседки, что это за фигня такая. Она что-то провякала и помацала себя по ляжкам. Ясное дело: недалеко – граница с Колумбией, откуда прет наркота и оружие.
– Только мужиков? – спрашиваю.
– Да.
Где-то уже на юге был еще один шмон, но на этот раз я даже ухом не повел. При всей моей смугло-брюнетной внешности, за колумбийца меня тут никто не примет. И не ошибся. На мою персону даже внимания не обратили.
Около восьми утра подъехали к иммиграционному пункту совсем немного не доезжая Уакильяса, который находится на самой границе. Контора – через дорогу. Автобус не ждет, едет дальше.
Выгрузился. Подхожу к окошку, подаю паспорт. Парень за окошком пощелкал по клаве и что-то сказал. Я даже не расслышал, что, но каким-то местом почувствовал, что дело пахнет керосином. Спросил, в чем дело. Парень осведомился, читаю ли я по-испански, одновременно повернув ко мне экран монитора, в середине которого высвечивалось прямоугольное окошечко с расплывчатой строчкой текста красного цвета. Я покрутил головой. И тут парень сообщил мне то, о чем я и сам раньше догадывался, но не подозревал, чем это может кончиться.
Срок пребывания в стране исчисляется не в месяцах, а в днях, и на пятнадцатое июля я находился в Эквадоре девяносто два дня, что на два дня превышало дозволенное законом время.
После этого я услышал такое, что, даже если бы и расслышал как следует, не поверил бы своим ушам. С меня причитается...
Что я точно расслышал, так это «дос», а потом что-то вроде «синко» и «доларес», и тотчас же, чисто инстинктивно, на подсознательном уровне стремясь к минимуму и зная, что в этой благословенной стране все очень дешево, быстренько слепил из услышанного два с полтиной. На душе резко полегчало, и я, с готовностью достав из нагрудного кармана два бакса, полез уже было в джинсы за полтинником. Парень покачал головой и повторил сказанное еще два раза.
И тут до моих размягченных двенадцатичасовой поездкой и бессоной ночью мозгов, как-то замедленно, точно на тормозах, стали доходить несколько раз отраженные барабанными перепонками одни и те же звуковые колебания. «Дос... сьентос... доларес». Двести долларов.
Двести!!!
Я опустил безнадежный взгляд на два бакса в моей резко ослабевшей длани, еще не успев почувствовать себя идиотом. Шок был вызван не столько размером суммы и тем фактом, что у меня нет при себе таких денег, сколько осознанием того, что всё, занимавшее мысли и чувства последние несколько дней и находившееся уже совсем близко, так и не будет увидено и пережито. ... ... Здесь следует выражение, абсолютно адекватное ситуации, но которое я не позволю себе употребить в данном повествовании.
Поскольку мое ополоумевшее сознание по-прежнему не желало адекватно воспринимать услышанное, то есть я попросту не мог поверить своим собственным ушам, я – опять же инстинктивно не то разделив двести, не то умножив два на десять, – переспросил:
– Двадцать?
Парень, с профессиональным равнодушием взиравший на отражение душевных мук в моих глазах, жестом дал понять, чтобы я прошел ко входу в контору, и вышел сам.
У двери он указал мне на висевшую на стене бумажку и ткнул пальцем в строчку, где вполне четко, даже без очков, просматривалось число 200. Я попытался было прочесть текст, но понял, что это упражнение займет довольно много времени. К тому же, узнав в первых строчках слово «правительство» и догадавшись о значении нескольких других, я окончательно избавился от сомнений относительно реальности требуемой суммы. Между тем парень для убедительности еще раз назвал сумму и пояснил, что это «мульта» за просроченные два дня и что я должен заплатить эту мульту в Кито, в банке «Пичинча». Слово это, похоже, ему очень нравилось, поскольку он с явным наслаждением повторил его несколько раз, так что я, без особого труда, понял, что это штраф.
Сообразив, наконец, что, невзирая на мои незаурядные математические способности, превратить двести баксов ни в два, ни в двадцать мне не удастся, я промямлил, что таких денег у меня нет, и спросил, что мне в таком случае делать. Парень пожал плечами и еще раз сказал, что нужно заплатить штраф в Кито в вышеназванном банке.
Я продолжал топтаться перед ним, то и дело повторяя, что у меня нет двухсот долларов, пытаясь тем самым вызвать у стража закона некое сочувствие к моему бедственному положению, но тщетно. В конце концов, кое-как организовав растрепанные чувства, я решил прибегнуть к общепринятой в подобных ситуациях, но никогда прежде лично мной не использовавшейся тактике. Напрягши изо всех сил всё еще не способные оправиться от контузии мозги, я попытался слепить фразу, которая должна была более-менее адекватно выразить мое намерение, и спросил неумолимого блюстителя визового режима, не может ли он мне как-нибудь помочь...
Впервые за все время нашего не слишком долгого и совершенно непродуктивного общения в глазах честного государственного служащего отразился интерес, и тотчас же последовал вопрос:
– Сколько вы можете заплатить?
Прикинув так, чтобы названная сумма выглядела более-менее ощутимой и вместе с тем не заставила меня потом пожалеть о моей чрезмерной щедрости, я ответил:
– Пятьдесят долларов.
Интерес в устремленном на меня взгляде мгновенно потух, коротко стриженная круглая башка равнодушно качнулась из стороны в сторону, и чувак тут же вышел из-под навеса, присоединившись к своему коллеге и дав мне тем самым понять, что инцидент со мной для него исчерпан.
Видимо, я это понял, потому как страшно захотелось закурить, чего я тут не делал со дня своего приезда. Зашел в забегаловку напротив, взял маленькую пачку «Мальборо» и, сев за столик, без всякого удовольствия закурил, пытаясь, осадить отрицательные эмоции и собрать до кучи разбежавшиеся куда попало мысли.
Вполне естественно, что в такой ситуации возникает желание спросить у кого-нибудь совета, что теперь делать-то, хотя все та же интуиция уже подсказывала, что делать, кроме как двигать отсюда восвояси, больше нечего. И если бы не стоявшие в ряд прямо перед носом несколько телефонных кабинок, так и сделал бы.
Зашел в одну из них, набрал номер Мартына. В ответ – поток слов и пи-пи-пи... В бога душу... Подхожу к пацану лет двенадцати, который обслуживает автоматы, и говорю, что у меня ни хрена не получается. Пацан достал калькулятор, поклацал и выдал некую сумму в сентаво. За что? В ответ бла-бла-бла. Ладно, думаю, теперь сам будешь набирать.
После третьей попытки связь была установлена. Но какая! Слова обрываются, доходят с задержкой. Да еще и язык чужой. В общем, сообщить о своем горе я сообщил, а что было сказано в ответ, так и не понял.
Делать нечего, возвращаемся восвояси. Мимо, с небольшими интервалами, проходят автобусы от границы, из которых кондукторы орут: «Мачала!»
Проторчав у дороги минут сорок, не меньше, я понял, что дилижанс на Эсмеральдас скоро не подадут, и решил брать то, что предлагают.
Тормознул очередной автобус на Мачалу и – вперед. Проехали несколько километров. Автобус останавливается. Заходят двое в униформе. Знакомая процедура. Выглянул в окно. На дороге стоит транспортное средство землистого цвета, эдакая помесь броневика – вроде того, с какого вождь мирового пролетариата толкал пламенную речь на Финляндском вокзале, – и бульдозера. На хрена броневику бульдозерный нож, не ясно. Может, сгребать с дороги, в случае необходимости, всякие там баррикады вместе с оппозицией, чтобы кишки на гусеницы не наматывать?
Шмон закончился, едем дальше. В пути часа два с половиной. Приезжаем в Мачалу на автостанцию. Спрашиваю у водителя, есть ли отсюда автобусы на Кито.
Нет. Нужно ехать на другую станцию. Тут недалеко.
Беру тачку. Один доллар. Минут пять езды. По дороге замечаю, что улицы тут пошире и почище, чем в Эсмеральдас, тротуары ровные. В Эсмеральдас же, если съехать с дороги на тротуар и продвигаться дальше, то только на джипе. Чего-то более корявого не встречал нигде, разве что в родном Ростове на улицах, в двух, трех кварталах от Энгельса вниз к Дону.
Приехали. Малюсенькая автостанция, внутри несколько телефонных кабинок. Есть автобус часа через полтора. Покрутился-покрутился, дай, думаю, еще разок Мартину позвоню, может, получится. Снова та же петрушка. Прошу дежурную мучачу набрать номер. Связались. На этот раз уже лучше. Мартын посоветовал ехать в Гуаякиль и попробовать решить вопрос в тамошней конторе.
Станция, откуда идут автобусы на Гуаякиль, в одном квартале.
Потопал.
Повезло: автобус минут через тридцать. В автобусе сопровождающий. В гражданском, но с волыной на поясе. До Гуаякиля часа четыре. Приезжаем. В Гуаякиле один автовокзал, недалеко от аэропорта. Машин – тьма! Автобусов – туча! У въезда – пробка. От въезда до платформы – метров пятьдесят и двадцать минут, а то и больше. Выгрузился. Куда? Захожу в здание и топаю налево к выходу в торцевой стене, взяв по ходу расписание в кассе.
Выхожу.
Маленький дворик и трехметровый забор из сетки. Выход наружу – только через переходной мост. Самого моста не видно, он – над зданием вокзала. Куда ведет – хрен его знает. Твою мать! Пятый час пополудни. Двенадцать часов без сна от Эсмеральдас до границы. Драма на КПП. Еще часов семь обратно, и... ступеньки куда-то вверх, в полную неизвестность.
Откуда-то нарисовался охранник. Спрашиваю, как отсюда выйти и где находится иммиграционный департамент. Не успел парень открыть рот, как откуда ни возьмись возник мужик лет пятидесяти-шестидесяти (их тут хрен поймешь, этих долгожителей) и, услышав мой вопрос, предложил показать дорогу. С виду, мужик, как мужик, сутуловатый, в затрапезном пиджачке и такого же фасона шляпе, в руке – матерчатая торбочка. С моей точки зрения, – как представителя одной из великих держав, – эдакий пожеванный пролетарий на пути с родного завода домой.
Мужик двинулся внутрь здания, где с противоположной стороны такой же выход. Здание дли-и-нное. И чего я сразу туда не повернул? Почему всегда налево тянет? Что за фигня такая?
Естественно, я за мужиком не поспеваю, и тот, время от времени оборачиваясь через плечо, делает мне знаки следовать за ним. Следую. А что делать? Хотя, вспомнив неоднократные предостережения Мартина о всякого рода мошенниках и разводилах, уже прокручиваю варианты возможного развития событий. Хрен с ним, думаю, на Джека Потрошителя он не тянет да и я – не лондонская шлюха, так что, хоть и на трех ногах, но с помощью этой самой третьей голыми руками себя взять не дам.
Выходим из здания вокзала. Дальше – справа, слева – ряды киосков. Конец всего этого «супермаркета» где-то далеко впереди. Теперь, после того, что осталось позади, все, что было впереди, казалось очень далеким. Проходим через этот базар, сворачиваем налево, потом направо и выходим на улицу. Широкое двухполосное шоссе. Машины мимо аж свистят. Мужик останавливается и показывает мне рукой через дорогу вправо наискосок. Иммиграционный департамент. Здание солидное, этажей десять, может.
Муй бьен: цель найдена. Но по времени – пролет. Теперь только завтра. Благодарю своего пожеванного благодетеля и спрашиваю, где тут поблизости недорогой постоялый двор. Мужик с готовностью сообщает, что совсем недалеко, вон туда, налево, три доллара. Три доллара – это, конечно, несколько меньше, чем «недорогой», но мне бы только упасть где-нибудь и отключиться от всей этой столь насыщенной яркими впечатлениями действительности. Где остановка, спрашиваю. Пожимает плечами: «Такси». Кое-как пересекли транспортную артерию и на другой стороне тут же тормознули тачку. Мой проводник-волонтер, ни слова не говоря, мигом заскочил на переднее сиденье и очередью прочирикал что-то водителю насчет гостиницы. Открываю заднюю дверь и, на всякий случай, спрашиваю, сколько это будет стоить. Один доллар. Годится.
Мне уже интересно: что же эта латиноамериканская бестия надеется с меня поиметь? Или просто ему по дороге, и он решил прокатиться на халяву? Ну, поглядим.
Шоссе уходит впред насколько хватает глаз. За доллар далеко не отвезут. А в поле зрения по сторонам дороги ничего гарлемского не просматривается. Аделанте, кабальерос!
Несколько минуток, и почти сразу за аэропортом останавливаемся. Отель «Европа». Ну, прям как в радиокурсе «Дойч – варум нихт?»! Если там еще и Андреас с Экс, то я – у себя дома!
Здание – не менее шести этажей. Какие там на фиг три доллара! Рядом кафе.
Выходим. Провожатый, мило улыбаясь, показывает на кафе и спрашивает: «Покушать не хотите?»
Какая проза! Ни тебе ножа к горлу и хрестоматийного «жизнь или кошелек!». Ни неоклассического «гони бабло, фраер, а то прирежу!». Примитив.
Я – не жадный. Но не ВЫНОШУ, когда из меня делают клоуна. Да скажи ты мне до этого по-человечески: «Слышь, корешок, жрать охота, бабок нету, я тебе покажу, провожу, дай хоть на бутерброд». Своим давал и тебе дал бы. Но так! Западло.
О том, что, он, может быть, хотел угостить меня, я как-то не подумал, а потому сказал, что неголодный, очень устал и хочу в люлю.
Короче, после непродолжительной дружеской беседы на тему «вы откуда, где чего, как?», я двинулся к гостинице. Люмпен-волонтер услужливо ухватился за мой рюкзак, но получил отказ и мысленно был послан на пене. Ругаться не по-русски я не люблю, а по-русски – какой смысл?
Мой ангел-хранитель быстренько проскочил вперед, чтобы открыть мне дверь, а когда я вошел, вскарабкавшись на высокую ступеньку, он в полсекунды подскочил к стойке, запрыгнул на высокий барный табурет и, по-свойски боком облокотившись о стойку, затарахтел что-то администраторше. Тут прихромал я и, поздоровавшись, первым делом поинтересовался:
– Сколько за ночь?
– За двоих?
Бомжара, опередив меня, выпалил:
– Нет-нет, синьор один.
– Пятнадцать.
То, что будет не «три», я понял сразу, еще на улице, но «пятнадцать» – это уже выше моего обычного лимита. При этом мне показалось, что мучача, скромно потупив очи долу, едва заметно улыбнулась. Может, этот хмырь подвизается тут на процентах?
Поворачиваюсь к нему и, вложив в свой взгляд все, что я о нем думаю в данный момент, говорю:
– Ты же сказал, что три доллара!
На что это чмо в шляпе а ля Киса Воробьянинов после того, как по ней попрыгал товарищ Бендер, с невинной улыбочкой, пожав плечиками, отвечает:
– Можем поехать в другой.
– Куда, в другой?
– В центр.
«Можем». Как мило! Чувак в натуре решил взять на себя миссию экскурсовода по трехдолларовым караван-сараям трех с половиной миллионного Гуаякиля. Не надо быть Лобачевским, чтобы прикинуть, что от аэропорта до центра только тачка за пятерку потянет.
Достаю из нагрудного кармана двадцатник и кладу на стойку вместе с паспортом. Как всегда в таких случаях, возникают трудности в переносе данных из ксивы в регистрационный журнал. Расписался, получил сдачу; беру с табурета рюкзак.
Бомжеро экваториано, все с той же воровато-кроткой улыбочкой, переводит взгляд на мой карман, куда ушла пятерка, и дергает головой. Ну, вот, наконец и долгожданный финал!
Нет, говорю, у меня лишних, мне еще в Эсмеральдас ехать, а ты меня на пятнашник сделал.
– Ну, хоть пару долларов на обед.
Достаю из брюк жменю мелочи и подаю. Чувак хватается за рюкзак.
– Спасибо, я сам.
Не глядя на его паскудную рожу, обхожу табурет и следую за мучачей к лестнице. Номер на втором этаже. Двуспалка с окном в боковой стене, из которого виден кусок шоссе. Вокруг ложа – три квадрата свободной площади. Причем с двух сторон – ноль, а со стороны окна только боком, и то, если у вас, пердонс, жопа не а ля Дженифер Лопес. Душ, телек под потолком, пульт и какая-то пародия на вешалку. Пять звездов – не ниже. А чего вы хотели за пятнадцать баксов в крупнейшем мегаполисе «Сентро дель Мундо»?
В рюкзаке со вчерашнего вечера оставался рис с какой-то фигней. Ковырнул пару раз – фу! Запил водичкой, включил потихоньку ящик и в люлю. Уже смеркалось.
Отрубился быстро, проснулся – еще темно. Встал часов в восемь, собрался и на воздух. Чтобы ехать в контору, нужно на другую сторону. Перекресток далеко. Подождал, пока поток машинок проскочит, сделал шаг с тротуара, а они опять тут как тут. Скорость передвижения у меня неадекватная. Вероятность проскочить – почти нулевая. Дергался, дергался, в конце концов, проскочил на середину бульвара. Там – такая же история. Минут десять прыгал, пока перешел. Остановил тачку и в контору, но уже за полтора. Там им, видите ли, разворот делать надо.
Продляют визы на втором этаже. В холле несколько пустых кресел, типа фикус в деревянном горшке и человека три клиентов. Всё по-деловому, ничего лишнего. Фикус – исключительно в экологических целях. Кладу рюкзак на кресло рядом с фикусом, подхожу к нужному окошку и подаю паспорт. Молодой парень, белее меня, развернул ксиву, поклацал по клаве и сообщил уже не новость о том, что мне нужно заплатить мульту двести баксов. И сразу же дал бумажку, размером со спичечный коробок, где были указаны названия двух банков, «Пасифико» и «Пичинча», стояло заветное число и еще не понятное мне на тот момент выражение «соло эфективо» (только наличными). Я попытался было пролепетать что-то, типа я болел, на что бледнолицая собака отреагировала вопросом «манде?», а когда я, скривив максимально жалостливую рожу, запинаясь, повторил, молча вышла из будки и протопала мимо по своим текущим делам.
Усё. Кина не будет, как сказал бы всенародный комик Советского Союза. Повторять спектакль, имевший место быть на границе, не имело смысла. Потому как ежели премьера провалилась, то аншлага на завтра не жди. Разворачиваюсь – рюкзака на кресле нет. Внутри – ёк! В холле – никого. Веду глазами туда-сюда. Вот он, родимый! В горшке с фикусом. Какая падла его туда пристроила? Зачем?
Уже, если вспомнить Есенина, «давно на все готовый, ко всему безжалостно привык», метусь на вокзал. Дорогу перехожу на светофоре. Ну его на... Да и недалеко.
Прямо передо мной – остановка местных автобусов. Где мы вчера выбрались из недр привокзального базара, я не помню. Где кончается этот долбаный забор из сетки, которым окружена вся территория, включающая в себя и вокзал, и базар, не видно.
Не беда, язык, он ведь и до Киева, не то что до какого-то там Эсмеральдас, доведет. Правда, язык здесь не киевский, но мы уже и этим владеем «ун покито». А вчера пополнили свой лексический запас еще одним словцом. О-о-чень важным. Особенно для таких придурков... которые время по визе в месяцах считают.
Короче, путем опроса всяких разных рабочих и служащих в униформе и спецодежде дорога к автовокзалу была найдена. Согласно расписанию, которое мне еще вчера услужливо было переписано на бумажку в кассе компании «Транс Эсмеральдас», ближайший автобус отходил в 11.20. Времени было навалом, больше часа. Можно было спокойно посидеть и поглазеть по сторонам, наблюдая за вокзальной кутерьмой. Но я, движимый хрен его знает чем, решил подойти к моей кассе и уточнить расписание.
Все чудненько: ближайший автобус – через двадцать минут. Сверяю свою бумажку с расписанием на стене за стеклом. Ни фига подобного. Кассир другой. Откуда переписывал вчерашний, опять же ж, может знать только тот, что на букву «х».
Билет, туалет, скамейка. Моя платформа прямо напротив выхода. Выход к автобусам – через турникет. Десять сентаво.
Смотрю на часы: пора на посадку. Выхожу. На моей платформе автобус до Манты. Прошелся туда-сюда: автобуса на Эсмеральдас нет. По часам – пора отчаливать. Подхожу к автобусу на Манту, спрашиваю шофера. Тот что-то протарахтел, руками помахал, я ни хрена не понял. Тут на перроне появилась мучача в синем, со знаками отличия. Я к ней: сеньорита, пор фавор, где мой, в бога душу мать, бус на Эсмеральдас? Сеньорита крутнулась, подскочила к какому-то мужику, потарахтела и ко мне:
– Вон туда, в конец перрона.
– Мучас грасиас.
Метусь вдоль перрона.
Нэмае. Зеаз ноу бас. Но ай эль бус. Дер Бус ист нихт да. Нету ни х...
Возвращаюсь к своей платформе. Там – все та же Манта. Время отправления моего уже прошло. Десять минут назад. Я – в кассу.
– Где автобус на Эсмеральдас?
И продолжаю про себя на русском... Один из мужиков встает со стула и говорит, чтобы я шел на перрон. Выхожу. Подскакивает этот мужик.
– Бла-бла-бла, стой здесь.
Стою. Манта стоит. Нервы на пределе. Время – двадцать минут после отправления моего автобуса. Ну, думаю, щас пойду, обложу на великом и могучем, как умею, чтоб хоть душу отвести. Мое владение языком Лопе де Вега и Сервантеса, пребывавшее на ту пору на эмбриональном уровне, не позволяло пока еще выражаться средствами торжественно-приподнятой лексики на их языке.
Когда смотрю, Манта начинает сдавать назад. Разворачивается. А за ней – будьте любезны! – стоит мой, на Эсмеральдас. Весь этот сложнейший маневр с отходом Манты от платформы и подходом туда Эсмеральдас продолжался не менее пяти минут. Оба дергались вперед-назад, освобождая место один другому. Наконец, суходрочка закончилась, народ погрузился, и мы тронулись. Аналогичные маневры были проведены и при выезде нашего автобуса.
Прямой маршрут Гуаякиль-Эсмеральдас пролегает по прибрежной равнине. Океан далеко; из-за складок местности не видно. Вдоль дороги то тут, то там банановые, пальмовые и тростниковые плантации. Ясный перец, больше всего банановых. Бананы – зеленые, обернутые пленкой. Пальмы – масличные. Тростник, надо полагать, сахарный.
Вернулся я восвояси с почти что твердым намерением ни хрена никому не платить и улететь отсюда в свое время, сделав морду кирпичом, решив при этом, что ни у кого не хватит дури развернуть меня при регистрации фейсом к банку «Пасифико». Или «Пичинча». Один хрен. Денег у меня, типа, нет. И взять мне их негде. Опоздаю на рейс – останусь тут нелегалом. А оно вам надо?
Вот так и закончилось путешествие в Перу, не доезжая Перу.
Бабки будем подбивать потом. А пока во всем происшедшем просматривался лишь один положительный момент: в памяти прочно, навеки, как загнанный в бетонную стену по самую шляпку дюбель, засело испанское слово «мульта».
На новом месте
Подходил к концу июль. К тому времени Мартын решил продолжать вести курсы до октября, перебравшись на другую квартиру, подешевле. К тому же первого августа заканчивался срок аренды старой.
Хату он нашел недалеко, в двух с половиной кварталах, на другой улице. Но это было уже совсем иное окружение. Дорога немощеная, почти никакого движения, никаких праздничных шествий, а также никаких демонстраций в защиту прав трудящихся и права на жизнь эмбрионов в утробах учащихся.
Квартира была во дворе, на втором этаже и состояла из двух смежных комнат. В той, что побольше, в одном углу находилась кухня, ничем не отделенная от комнаты, и рядом – туалет с душем.
Ложе мне устроили в маленькой комнате, положив матрас на поставленные рядом два стола, для которых не нашлось места в другой комнате. От остального пространства, где поставили письменный стол с телевизором, мой альков отгородили занавеской.
Компьютера уже не было. Он накрылся еще на старой хате, и Мартын отдал его в ремонт.
Здесь была вода, было тихо, спокойно, но скучновато. Утром занятий не было, потому как большая часть студентов разбежалась еще до переезда, после того, как Мартын задрал плату в полтора раза, с сорока до шестидесяти баксов в месяц.
В первых числах августа народ гуляет: празднуют День независимости провинции Эсмеральдас. Пять дней. В центре днем – праздничные шествия, вечером на окраине – ярмарка, а в Детском парке и на набережной – народные гулянья.
Приезжал новоизбранный президент. Толкал победную речь с трибуны. По флангам – ряженные в камужляж с автоматами наперевес.
Смотрел по телеку. Переться четыре квартала в центр и топтаться в толпе, чтобы поверх голов поглазеть на очередного народного избранника, которых тут избирают на пять лет, а переизбирают почти столь же регулярно через каждые два года, не было никакого желания. Я и нашего родного Ильича никогда не мечтал увидеть, ни живьем, ни засушенным.
Экскурсия на ферму
Со времени моего приезда я неоднократно слышал от Мартына обещание показать мне его ферму. Мероприятие это постоянно откладывалось по той или иной причине, но большей частью из-за его страха за собственную жизнь...
Убить его пока что никто не обещал, но через знакомых из ближайшей к ферме деревни до него дошел слух о том, что к нему имеет финансовые претензии какой-то хмырь из другой близлежащей деревни, который незадолго до того вышел из тюрьмы, где сидел за убийство.
По словам Мартына, часть земли, на которой располагалась его ферма, когда-то принадлежала матери этого хмыря. Потом та продала ее кому-то, у кого ее купил Мартын, и теперь этот хмырь, неизвестно на каком основании, загорелся желанием стянуть с последнего пять тысяч баксов. Потом у них состоялась встреча в городском парке, на которую Мартын пригласил в качестве эскорта (исключительно для моральной поддержки) одного из студентов, после чего состоялась еще одна встреча, уже у адвоката, где убийце и вымогателю компетентно объяснили, что его претензии к новому владельцу земли не имеют под собой никакой юридической почвы.
И вот, наконец...
Я должен был в 6.10 утра явиться к месту, где проходящий автобус подбирает пассажиров, которым необходимо попасть в какой-либо населенный пункт, находившийся по маршруту Эсмеральдас – Сан-Франсиско. Конечный пункт находится к югу по побережью, часах в четырех езды от первого. Ферма располагается часах в трех с половиной от Эсмеральдас, немного не доезжая деревни Тонгорачи.
Выезд должен был состояться в субботу, возвращение планировалось либо вечером того же дня, либо, при хорошей погоде, в воскресенье, после ночевки на пляже.
В то же самое время и место должен был подойти Мартын со своей гелфренд-секретаршей.
Встал я утречком, кинул в рюкзак бутылку с водой, рубашку с длинным рукавом, штук пять бананов с фотоаппаратом и вышел... хотел было сказать «на Божий свет», ан нет. В это время там еще все покрыто мраком. Но пока дошел, рассвело.
С перепугу, вышел я из дому, рановато, не зная, за сколько доплетусь к нужному месту. Ждать пришлось довольно долго. За это время проехало, подцепив двух ожидавших вместе со мной пассажиров, транспортное средство, под названием «ранчера».
По происхождению, это грузовик, оборудованный для перевозки пассажиров. Кузов представляет собой платформу с несколькими рядами скамеек, очень близко расположенных друг к другу. Стоять в этом кузове можно, лишь согнувшись в три погибели, потому что крыша, опирающаяся на задний борт и боковые стойки, расположена слишком низко. Никаких ступенек, только узкая подножка в виде деревянного бруса на высоте колеса, во всю длину кузова по обеим его сторонам. Небольшая часть платформы от заднего борта до конца имеет ограждение и выполняет функцию багажного отсека. Такую же функцию выполняет крыша, где, наряду с багажом, могут пристроиться желающие компенсировать высотой положения в пространстве недостаточную высоту своего положения в обществе.
Наконец, из-за угла показался Мартын со своей «мартышкой», навьюченный рюкзаком и тазом, заполненным саженцами в стаканах от разрезанных пластиковых бутылок. Габи тащила ведро с таким же добром.
Опустив все это хозяйство на тротуар, Мартын вышел на середину бульвара и, достав «из широких штанин» другое хозяйство, как ни в чем не бывало отлил под первое попавшееся дерево.
Видать, за пять лет своего пребывания в этом оазисе цивилизации он вполне адаптировался к местным нравам и традициям.
Тут в самую пору вспомнить ставшее крылатым восклицание Цицерона, которым начинается его «Вторая речь против Катилины»: «О темпоре! О море!». Но что делать, если организм распирает, а общественные туалеты в проекте застройки города не предусматривались; вероятно, по той причине, что тамошние градостроители не были знакомы с античной историей, и как хитроумный император Веспасиан решал проблему налогообложения римских граждан, были не в курсе.
Через некоторое время подрулила вторая ранчера.
Я, – еще при появлении первого такого чуда транспортной техники начав волноваться по поводу того, как мне туда влезть, – все-таки решил обойтись своими собственными силами. Восхождение на борт было совершено в два приема: сначала я, обеими руками ухватившись за стойки кузова и поставив одну ногу на подножку, рывком на нее поднялся, а затем, также рывком, подался вперед. Правда, при этом так вмазался головой о кромку крыши, что хряснуло в шее. Но: на войне не без потерь.
Мартын поставил лохань со своими цацками в хвосте ранчеры, а ведро Габи взяла с собой в кузов.
Поехали.
По мере того, как в ранчеру подсаживались новые и новые пассажиры, кондуктор вылазил из кабины и взимал плату за проезд, на ходу перемещаясь вдоль подножки и хватаясь одной рукой за стойки. Когда это происходило на шоссе, еще куда ни шло, но на некоторых участках дорогу размыло дождем и асфальт снесло, а на раздолбанной грунтовке это уже смахивало на цирк.
Поначалу народу в тарантасе было совсем мало, и мы разместились, кто где хотел. Мартын сидел в первом ряду, Габи во втором, я за ней. Поскольку выходить предстояло с левой стороны, то все сели слева, дабы не перелезать потом через подсевших пассажиров.
Когда тарантайка оказывалась набитой до отказа, желающим выйти приходилось, ввиду того что скамейки расположены почти впритык, в буквальном смысле, лезть по головам. Это тоже был цирк.
Дорога длинная, встали мы рано, а потому было вполне естественно, что кое-кого могло укачать. Куняли все. Я – в том числе.
Вдруг в мое умиротворенное полудремой сознание ворвался глухой удар чего-то увесистого о пол тарантаса, и тотчас же последовал истошный вопль Мартына:
– Стой!
Водила застопорил тачку, и Мартын, спрыгнув на дорогу, крупной рысью рванул в обратном направлении. Вроде как вспомнил, что его гелфренд оставила в постели включенную плойку, которой она, прихорашиваясь перед выходом в свет, пыталась распрямить свои мочальные кучери.
Но все оказалось куда драматичнее. Мартышка, несмотря на колдобины, конкретно отрубилась и, будучи неизбалованной светским воспитанием, излишне раскорячилась во сне. Дилижанс на какой-то не то рытвине, не то ухабине подпрыгнул, ведро с саженцами, стоявшее между ног несветской дамы, опрокинулось, и один из стаканов, в котором торчало взлелеянное австралийским биологом чудо местной флоры, покатившись на край платформы, выпал на дорогу.
Вот тут-то очухавшийся в мгновение ока Мартын, в мгновение другого ока обернувшись и в мгновение третьего оценив ситуацию, исторг из своей почти что смертельно раненной души вышеупомянутый вопль.
Водила попался с понятием и ждать не стал, а дал задний ход, с тем чтобы сократить время на пробежку бывшему мастеру австралийского спорта по троеборью.
Вернувшийся со своим сокровищем новоиспеченный эквадорский землевладелец, поднялся на борт, извинился за вынужденную остановку, и мы двинулись дальше.
На одном из зигзагов дороги, Мартын подал сигнал шоферу, чтобы тот остановился, и мы высадились.
Справа – сплошной лес. Слева – небольшая поляна. На краю поляны, у самой дороги, две или три грозди зеленых бананов: на продажу проезжающим мимо. В дальнем конце – избушка на курьих ножках, из некрашеных досок, заметно тронутых временем и климатическими условиями. С фасада – оконный проем и дверной проем с лестницей в три корявых полена в качестве ступеней. Порог – на уровне моего плеча. У меня – метр восемьдесят два. Господи, как они в этот «кошкин дом» лазят!
Теремок этот Мартын приобрел вместе с земельным участком, за двадцать штук зеленью. Участок – несколько поросших лесом холмов, где вперемежку с прочими деревьями росли и фруктовые.
Под домом – зогородка, слепленная из каких-то деревяшек и занавешенная тряпьем: куриные апартаменты.
Из дому, как щенки из конуры, навстречу нам полезла детвора: два пацана и девчушка.
В окне, словно в портретной раме, появилось некое, отдаленно напоминавшее «Сикстинскую мадонну», создание неопределенного пола с младенцем на руках. В затрапезном платьишке, тощее, нечесаное, плоскогрудое, одноглазое!..
Первая мысль: «Мама миа! Это ж каким энергетическим потенциалом должна обладать особь противоположного пола, чтобы прийти в соответствующее возбуждение, необходимое для выполнения функции воспроизводства в паре с данным объектом!»
Подошли к хате, и Мартын, как-то расплывчато, меня представил:
– Мой друг из Европы.
Видимо, счел, что раскрывать тайну моей личности обитателям этой обители в более полном объеме ни к чему.
В последствии, в непродолжительной беседе с «мадонной» выяснилось, что девчушке пять, пацанам шесть и восемь лет, а младенцу восемь месяцев.
Главы семейства дома не оказалось: отбыл по каким-то делам в деревню.
Обреталось семейство в этих хоромах на птичьих правах. Главе вменялось в обязанность выполнять функции смотрителя фермы. За это ему предоставлялось даровое жилье с правом вкушать плоды сельскохозяйственной деятельности подлинного хозяина.
Разобрав свою поклажу и рассортировав саженцы по одному ему известным признакам, Мартын предложил мне подняться на холм с целью обозреть живописные окрестности.
Склон хоть и не очень крутой, но тропинка узенькая, корявая да еще и скользкая после дождя. Пришлось Мартыну тащить меня за руку.
Затащил. После чего опять отлил под дерево, не удосужившись даже повернуться к своей Мартышке спиной, и они нырнули в заросли по тропинке, уходившей вниз с другой стороны холма.
Постоял, посмотрел вокруг. Смотреть особо не на что. Со всех сторон такие же холмы, одни только холмы, и ничего, кроме холмов.
И тут откуда ни возьмись появилась пара синих бабочек. Попорхали они почти перед самым моим носом и уселись расслабиться на ствол дерева, которое незадолго до того удобрил продуктами азотистого обмена хозяин фермы.
Бабочки большие, крылья в размахе – во всю ладонь. Самка – чуть поменьше самца, с очень частыми белыми крапинками по синему фону. Но самец! Красавец писаный! Несколько оттенков синего, плавно переходящие один в другой: начиная от темного возле туловища и кончая бледно-голубой, почти белой, оторочкой по краям. Без всяких вкраплений. Завораживает!
Завороженный, я бросился дрожащими руками вытаскивать из футляра свою «мыльницу».
Навел, кнопочку нажал – ни фига. Давил, давил – не срабатывает. Что такое?! Покрутил-повертел, проверил вспышку. Дохляк. В чем дело?! Батарейки ведь почти совсем новые! Всего несколько снимков на них сделал до этого!
Начинаю прокручивать, в свойственной мне манере, события: где? когда? как?
Вот оно!
Была у нас в вечерней группе одна мучача, Анхелика. Смугленькая, смазливенькая – даже очень, – росточком, правда, не вышла: метра полтора в тапочках, не более. Но зато ананасы! Во всю ширь!
По всему видать, это сокровище было для нее предметом особой гордости, потому как носила она блузки и футболки неизменно с таким вырезом, что, наклонись она или подпрыгни, вывалилось бы оно, это сокровище, наружу во всей своей красе к чертовой матери!
Но ей и этого было мало...
Были у нас барышни, имевшие такого сокровища и поболе. Однако никто из них не старался каким-либо образом выпячивать то, что и так уже само по себе черт-те куда выпячивалось.
Эта же, Барби в тапочках, несмотря на свой почти карликовый рост, ухитрялась сидеть за столом так, что ее вымя оказывалось не иначе как на столе, притом что, судя по высоте стола, этой части ее тела надлежало находиться под ним и всего лишь скромно оттуда выглядывать.
Помогала ей в этом ее непропорционально длинная, по отношению к ногам, верхняя часть туловища и, что теоретически возможно, упорные тренировки на растяжку.
Писала она при этом, по мере заполнения страницы постепенно отодвигая от себя тетрадь, дабы, увлекшись писанием, ненароком не перескочить ручкой с бумаги на ту, безмерно оголенную, часть самой себя, которая возлежала – трепеща от нарочито глубокого дыхания – на большой, альбомного формата тетради, накрывая собой без малого полстраницы.
Так вот, пришла как-то раз эта кукла за полчаса до начала занятий после перерыва, во время которого я проверял работоспособность моей «мыльницы», и, усевшись рядом, от не фиг делать, взяла аппарат и, повертев его в своих кукольных ручках, навела на меня, делая вид, что фотографирует. На том дело и кончилось. Затвор она не спустила... но питание осталось включенным. А времени с тех пор прошло немало, вот батарейки и сели к едрене фене.
Ох, и склонял я ее тогда! По всем падежам как своего родного, с преобладанием винительного, так и других известных мне языков.
Но, как гласит пословица, «после пожара и х... насос». Так что пришлось мне подобрать слюни и успокоиться.
А синие бабочки тем времени, вероятно, почувствовав исходившую от меня горячую волну, сделали крылышками «бег-бег-бег-бег» и упорхнули в неизвестном направлении, искать другое место, где они могли бы в более спокойной обстановке беспрепятственно совершить акт, имеющий целью сохранение вида.
Вдоволь налюбовавшись окружающим ландшафтом, навалявшись на куче сухой травы и наобщавшись с поднявшимися на вершину детишками, я, движимый жаждой более глубокого проникновения в жизнь и быт аборигенов, с большой долей риска кувыркнуться с тропинки вниз по крутому боковому склону, застряв среди буйной растительности неизвестно на какой высоте от дна впадины между холмами, бочком, приставным шагом сполз на поляну.
Детки тем временем тоже спустились и теперь, пристроившись кто где, трескали из небольших тарелок рис. При виде этой идиллии у меня неудержимо потекли слюни.
Походил вокруг дома, сделав несколько шагов по боковому склону вниз, где шла тропа к ручью, скрытому от взора растительностью, но, поняв, что спуститься туда мне удастся разве что во сне, потопал к дороге прогуляться по асфальту.
Дохромал до пенька какого-то спиленного дерева не доходя метров десяти до трассы, как вдруг слышу, зовут меня:
– Сеньор! Сеньор!
Оборачиваюсь: от сказочной избушки мелкой рысцой направляется в мою сторону создание, которое в момент нашего прибытия торчало в окне и которое теперь, без младенца на руках, несмотря на тщедушное телосложение более напоминало гомеровского Полифема, нежели рафаэлевский шедевр.
В одной руке – тарелка, в другой – кружка.
Подходит и – с улыбкой, абсолютно адекватной всему своему жалкому облику, тускло поблескивая единстввенным глазом, – протягивает все это мне.
В тарелке – две горсти риса, куриное крылышко с прилегающей к нему небольшой частью тела и два кусочка вареного банана. В кружке – вода.
Не знаю, может, из приличия или же внимая гомеровскому совету-предостережению «бойтесь данайцев, дары приносящих», следовало бы вежливо отказаться от такой жертвы; но, глядя на эту физиономию с бесформенными, бесцветными губами, приоткрывшимися в некоем подобии улыбки, являвшей неполный комплект не соответствовавших никакому ГОСТУ, цвета древесной коры зубов, я скорее почувствовал, нежели понял, что это – не «жертва богам», а наоборот –– «дар свыше», и если и «отрывалось от тела», то отдавалось от души; а стало быть, отказаться – значило бы просто плюнуть в эту душу, которой в этом тщедушном теле, видать по всему, было куда больше, чем у иных, упитанных и цветущих как маков цвет, представителей рода человеческого.
А потому, промямлив давно заученные слова благодарности, которые ни в какие подметки не годились сделанному мне подношению, я взял из этих рук – худых, с выпиравшими через сероватую, какого-то несвежего вида кожу венами, с ногтями, которые знали про маникюр разве что понаслышке, – то ли обед, то ли завтрак, то ли два в одном, сел на оказавшийся весьма кстати пенек, к избушке задом, а к лесу передом, и, давясь слезами невысказанной благодарности и прожигавшей насквозь жалости, принялся поглощать самое популярное среди всех слоев местного населения блюдо.
Не успел я должным образом обглодать крылышко, как был взят в полукольцо тремя малолетними обитателями этого оазиса, которые, покончив со своей трапезой, бесшумно приблизились ко мне и замерли на расстоянии вытянутой руки, глядя мне в рот глазами, в которых читалось то, что безошибочно мог понять любой, будь то полиглот или вообще неграмотный.
Делить два почти одинаковых куска банана на три части дрожащими руками я не сподобился, а потому тот, что поменьше, подал девчонке, а второй тут же выхватил у меня из тарелки пацан, стоявший напротив.
Еще до поездки, рассказывая мне о своей ферме, Мартын говорил, что в присутствии этих детей невозможно поесть. Стоит достать еду, как они тут же налетают, точно стервятники. Именно так – в переводе с английского – «стервятники». Причем он несколько раз повторил это слово, делая на нем эмоциональное ударение.
Интересно, сказал бы так этот защитник природы и провозвестник социализма – предрекавший конец капиталистической системы, поскольку та, дескать, себя изживает, и купивший между делом в этой стране подешевке землю, – доведись ему разок всю зиму жрать наполовину мороженую, наполовину гнилую картошку с вяленой рыбой на второе и суп с такой же картошкой и головами той же рыбы на первое? А в другую зиму трескать перловку с салатом из лука репчатого, запивая этот деликатес чайком? Вопрос – чисто риторический.
Поделился ли мальчишка бананом со своим братом, не знаю. Опустив морду, чтобы никто не видел моих глаз, я сделал несколько глотков из кружки, где на дне явно просматривался какой-то осадок, не вызывавший желания выпить все, встал и, положив посуду на пенек, направился к дороге.
Эта неожиданная трапеза оказалась для меня весьма кстати, поскольку дома я не позавтракал, полагая, что мой босс поступит так же и по прибытии на этот хутор организует пикничок. Если он правильный босс.
Ан не тут то было. Позавтракал он с Мартышкой дома или нет, мне неизвестно, но по прибытии никто о еде даже не заикнулся, а потому процесс пищеварения, начавшийся в моей утробе еще по дороге, продолжался в режиме холостого ходя еще часа два потом, до того момента, когда хозяйка совершила вышеописанный акт гостеприимства, избавив меня тем самым от почти что танталовых мук.
Вышел я на дорогу, протопал пару десятков метров, вижу: валяется на обочине сухой ствол дерева. Нетолстый, сантиметров десять, но длиной метров пять.
Дай, думаю, отволоку им на дрова. Отволок, положил на поляне.
Было уже часов пять, когда вернулись Мартын с Мартышкой. Про еду – ни слова. Мартын уже принял решение заночевать на пляже, и мы двинулись в сторону деревни, до которой, по его словам, было четверть часа ходу, плюс еще столько же до пляжа.
Шли они неторопясь, однако довольно быстро оказались метрах в ста впереди меня. Остановились, подождали, пока расстояние между нами сократилось примерно втрое, и пошли дальше.
Вскоре на дороге появился идущий навстречу мужик, судя по всему, отец семейства на хуторе, потому что, встретившись, все трое остановились, и, не сходя с середины дороги, стали о чем-то разговаривать. Поравнявшись с ними, я прошел чуть вперед и остновился подождать.
Из их беседы я ничего интересного для себя не почерпнул, уловив только одну фразу «как собака», которую несколько раз с нажимом повторил слегка поддатый абориген. Видать, жаловался на свою жизнь.
Кроме того, находитья в статическом положении долго мне не в кайф: начинаются боли в ногах и пояснице, а потому я, потоптавшись до не могу, потелепал вперед, предоставив им возможность на этот раз догонять меня. Дошел до принадлежавшего Мартыну недостроенного двухэтажного дома, который стоял метрах в трех слева от дороги, и решил передохнуть, пока не появятся мои компаньоны.
Посидел на бугорке, потоптался вокруг дома. Снова посидел, еще раз потоптался. Ждать пришлось довольно долго, поскольку, когда черно-белая пара вырулила из-за поворота, уже смеркалось, а стало быть, время подходило к семи.
Здесь мы задерживаться не стали. Мартын остановился лишь на пару минут, потарахтел о чем-то с Габи, а потом, указывая на свой новый терем пожаловался, что деревенское жулье сперло у него кучу досок, демонтировав часть стен и пола первого этажа; что его сторож, которому он предоставил даровое жилье и возможность использовать урожай в своих потребительских интересах, ни хрена ничего не сторожит и так далее.
Через какое-то время подошли к деревне. Здесь дорога, сворачивая под прямым углом, уходила влево, теряясь во мраке. Перед повором стояла какая-то мастерская, откуда вышел мужик лет тридцаи пяти, и Мартын остановился на пару минут с ним поговорить, после чего мы прошли через протянувшуюся вдоль дороги деревню и вышли на тропу, которая резко ныряла в заросли.
Нырнули и мы. Тропа узенькая, и кроны стоявших по сторонам деревьев смыкались над головой, образуя сплошной покров, что делало дальнейший путь совершенно невидимым. По крайней мере для меня, поскольку я, еще черт-те когда, после техникума, поработав на одном из родных заводов пару недель контролером ОТК на сварочном участке, чувствую себя с той поры в темноте как слепой.
Мартын, несмотря на свою белую масть, – про Мартышку и говорить нечего – тотчас же растворился во мгле. Попытался я было продвигаться на ощупь, но какая там, к черту, ощупь, когда у тебя под стопой три миллиметра пластмассы. А тут еще, на горе, перед нами по мокрой земле мало того, что люди походили, так еще и «протопали лошади, лошади, неизвестно к какому концу унося седоков». Так вот, сделал я каких-то несколько шажков, и вполне закономерно кувыркнулся.
Кувыркнуться, оно, как говорится, не проблема, а вот подняться... Я, еще не доходя деревухи, так нагулялся, что едва ноги переставлял.
Короче, пришлось издать крик о помощи.
На счастье, навернулся я вполне своевременно: Мартын еще не успел уйти далеко вперед и быстренько вернулся, что избавило меня от необходимости повторно, уже громогласно, оглашать окрестности тихоокеанского побережья воплем типа: «Хелп ми!», вызывая тем самым нездоровую активность в среде окрестных собак.
Вернуться-то вернулся, подобрать подобрал, поставить поставил. А толку? Я уже и ногу с места сдвинуть боюсь. Куда? В очередную колдобину? И опять: «Хелп ми!»?
Не могу я, говорю, идти: не вижу ни хрена под ногами. Ну, говорит, тогда давай руку, ощупывай почву ногой и переноси на нее центр тяжести.
А у меня в одной руке палка, адругой я за лямку рюкзак на плече придерживаю.
А, рюкзак, говорит Мартын, нормально за спину повесь.
Повесил, уцепился за его клешню, пошли дальше.
Прошли немного. И тут я то ли чего-то не так нащупал, то ли центр тяжести не на ту ногу перенес, то ли ухабина какая-то неправильная попалась... Короче, лежу я на рюкзаке, Мартына за руку держу.
Начал он меня поднимать. Поднять поднял, а поставить не может. Стоять я не могу: ног не чувствую, совсем, бедный, из сил выбился. Мартын меня опустит – поднимет, опустит – поднимет: никак я не могу одной ногой ровное место нащупать. А тут еще рюкзак назад тянет.
Сними, говорю, с меня, эту долбаную торбу, а то тебе скоро это упражнение надоест, что тогда делать будем?
А Габи уже далеко впереди силуэтом маячит. Растительность над головой все же кое-где просветы имела, да и я мал-мал в потемках пообвыкся.
Опустил он меня, снял с меня рюкзак, свистнул Габи и отдал его ей. Меня поднял, поставил. Пошли.
Долго ли, коротко ли... Забрезжило, наконец, впереди что-то, вроде как свет в конце туннеля, и гул характерный обозначился. Я даже как будто духом воспрял.
Однако телу это не передалось; копыта я свои едва переставлял.
Подошли к длинному бугорку. Заветная тропинка кончилась. В лицо – свежий ветер, в уши – сладкий шум прибоя.
Взошли на бугорок. Метрах в десяти по курсу песчаный пляж с накатом, за которым гладкая, как стекло, полоса прилива. Метрах в пятидесяти слева поперек пляжа – уходящий в воду невысокий утесик; справа, метрах в пятистах, пляж заканчивался немного не достающим воды высоким утесом с крутым обрывом. Впереди, в воде, в двух десятках метров от берега несколько большущих глыб. Сразу от бугорка по песку разбросано что-то почти черного цвета. Чуть слева несколько крупных обломков деревьев, выброшенных на берег волнами. Сойдя с бугорка, чуть опять не кувыркнулся, застряв ногой в том самом, чем-то черном, разбросанном по пляжу. Оказалось, какая-то ползучая трава.
Перешли мы эту опасную зону, оставил меня Мартын на чистом месте, а сам пошел разбивать лагерь. Хорошо, что ветра не было: меня и без него штатало взад-вперед.
В конце концов, бивак был готов. Уложив два бревна буквой «Г», Мартын с внутренней стороны развел костер, а чуть поодаль поставил палатку.
Я сразу же пристроился на бревне. От костра уютно и романтично веяло теплом. Языки пламени разбрасывали по пляжу причудливо колеблющиеся тени. Я уже был почти что счастлив, не хватало только одного...
Но вскоре явилось и оно: Мартын принес миску с рисом и кусочком курицы; а сам устроился вместе с Габи возле палатки.
Это черно-бурое чучело, с неярко выраженными женскими формами и с профилем а ля мопс, с некоторых пор, по неизвестной причине, опять перестало со мной разговаривать.
Я как-то поинтересовался у Мартына:
– Где ты ее нашел?
Он усмехнулся:
– Хороший вопрос! По объявлению.
Бедолага, приехав в эту «землю обетованную», два года не мог подобрать себе пару. Не шли на контакт. Здоровый, симпатичный парень спортивного телосложения, ростом метр девяносто два, белый; поначалу был при бабках, пока не купил ферму. А вот поди ж ты, не истекали, глядя на него, слюной мучачи местной породы. Вот и вцепился он в эту Габи (по удостоверению личности, почему-то Мерседес), как крыса в шкварку. Ничего не попишешь: любовь зла – полюбишь и... в данном случае, козу.
Но в любом случае, если сказать о такой: «Она явилась и зажгла, как солнца луч...», вероятно, и можно было бы при каких-то совершенно невероятных обстоятельствах, то продолжить, как у Пушкина, лично я не смог бы ни за какие коврижки.
Жили они порознь, каждый у себя, но на обед всегда ходили вместе на квартиру к Мартыну, а изредка Мартын ходил к ней домой, где и ночевал. Она в его квартире убирала, стирала его барахло и готовила, а после обеда они вместе предавались сиесте на матрасе, лежавшем посреди его «кабинета», где, помимо матраса, стоял стол и висел гамак, выполнявший функции гардероба и, отчасти, кладовки, куда было кучей свалено все, что только способно принять в себя это изобретение южно-американских индейцев. Чтобы здешние индейцы изобрели что-нибудь еще, я пока не в курсе.
Подобного рода отношения полов в этой стране называются «реласьон либре». Весьма практичная форма, однако. Хочешь, чтобы эти узы были признаны браком, а дети носили твою фамилию, достаточно, чтобы по два свидетеля с каждой стороны засвидетельствовали продолжительность ваших отношений в течение не менее двух лет. Захотели разойтись – никакой канители.
Случаи, когда один мужик состоит с одной дамой в «матримонио офисиаль», а еще с двумя, тремя (законом не лимитируется) в таких вот «реласьон либре», весьма распросранены. Было бы здоровье. Ну, и, само собой, «мани-мани». А то как же без них, родимых-то? Как там у «АББА»: «Мани, мани, мани, маст би фани ин зе ричменс уорлд».
Отужинав, Мартышка ушла в нору, а Мартын сел у костра вместе со мной.
Через некоторое время на бугорке появились двое: он и она. Он, шаря лучом карманного фонаря под ногами, что-то прокричал. Мартын крикнул что-то в ответ и помахал рукой.
Подошли. Босс представил нас друг другу, и они сели рядом с ним на бревно. Он – мужик, как мужик, ничего примечательного. Она же...
Во-первых, цвет: кофе со сгущенкой, больше – сгущенки. Во-вторых, премиленькая мордашка. Потом, полненькие, душещипательной формы ножки. И...
Волосы! Чтоб я сдох! Какие это были волосы! Черные, искрящиеся и переливающиеся в отблесках пламени волны, ниспадавшие ниже пояса. По объему, выражаясь математически, одна треть от целого. Ляжет рядом – обоих накроет, с руками и ногами! Зароешься в них – и забудешь, кто ты есть и где твой дом!
Отбросив все остальное, только от этого черного великолепия в пору было подвинуться рассудком. Способен ли был обладатель всей это прелести оценить ее по достоинству? Сомневаюсь. Здесь превыше всего ценят «мясо», что он и подтверждал, время от времени увесисто, всей пятерней, похлопывая свою прелесть по оголенной до верхнего предела скромности ляжке, видать, вполне довольный тем, что имел. Прелесть же, уютно прильнув к плечу своего обладателя, блаженно щурилась, глядя на огонь.
Он был смотрителем прибрежного участка, включая пляж, который принадлежал какому-то латифундисту. Она – его супруга. Жили они в доме возле тропы, недалеко от пляжа. По дороге сюда я этого дома в темноте не заметил.
Вместе с ними прибыла добавка к нашему ужину: горячие жаренные в масле бананы, с сыром и какао. Вкусовые ощущения описывать воздержусь, потому как не имею под рукой салфетки утирать слюни. Скажу лишь, что эквадорское какао, по своему аромоту, признано лучшим в мире; а жареные бананы – это совсем не те бананы, которые пришли к нам на смену тоталитарному режиму, апологеты которого сами их жрали, а другим не давали.
Этот вид бананов называется «платано», и сырыми их не едят. Недозрелые, то есть зеленые, они называются «верде» (на вкус – сухое полено), а пожелтевшие, то есть зрелые, называются, соответственно, «мадуро»; эти – сладкие, но какие-то противные, и жрут их только бомжи, обитающие на городской свалке.
Из верде готовят уйму всякой всячины; мадуро едят вареными или жаренными в масле. Последние – горяченькие, вприкуску с ихним белым, недозрелым сыром... У-ух! Ням-ням-ням-ням!
Как оказалось, мой австралийский босс, помимо всего прочего, вел среди местных обитателей просветительскую деятельность на предмет охраны окружающей среды, и вся его беседа со смотрителем была посвящена этой теме.
Отведав экзотического угощения и многократно облизнувшись, я сполз с бревна и улегся на песок с противоположной от костра стороны, положив на бревно левую руку и пристроив сверху голову.
Поскольку рубашка у меня была с коротким рукавом, кора, еще местами оставшаяся на бревне, оказывала пренеприятнейшее воздействие на мою нежнейшую кожу, а потому я, привстав, без труда отодрал едва державшийся шматок древесного покрытия и снова улегся.
Трепались мужики долго, и я, оставшись не у дел, поскольку тема была не моя и баба тоже, обдаваемый с одной стороны горячим воздухом, а с другой прохладным бризом, на какое-то время отключился от окружавшей меня романтической действительности.
Очнулся, не знаю, отчего, но первым ощущением была боль в левом бедре – поскольку океанский песок не совсем то, что поролоновый матрас, – а потом какой-то зуд в зоне от подмышки до локтя левой руки, которая лежала на бревне.
Почухался, поменял положение, повернувшись спиной ко всем остальным, и снова улегся в надежде вновь погрузиться в объятья Морфея.
Долго ли, коротко ли, но, в конце концов, мужики устали трепаться, а обладательница роскошных ляжек и еще более роскошного волосяного покрова – зевать, и гости, встав с бревна и сладко потянувшись, отбыли восвояси.
К тому времени от костра уже мало что осталось, а с океана тянуло такой свежестью, что пришлось надеть джинсовую рубашку с длинным рукавом.
На мое счастье, Мартын принес мне покрытие от своей палатки и постелил его на песке, на некотором удалении от костра, не забыв при этом упомянуть, что оно дорого стоит.
Штука эта окзалась как нельзя более кстати: без нее к утру я если бы и не дал дуба, то определенно и основательно задубел бы.
Разувшись и заправив джинсы в носки, я улегся на свою подстилку, подвернув ее себе под ноги, под голову и под бок, полный желания вновь отдаться во власть Морфея, который уже давно и настойчио пытался мной овладеть.
Но, к несчастью, заснуть мне в ту багословенную ночь так и не удалось. Донимал зуд в уже упоминавшейся зоне, только теперь обеих, рук и весьма болезненные ощущения в том или другом бедре, в зависимости оттого, на каком боку я лежал. Сделать в песке углубление в нужном месте заранее я не догадался, а вылазить для этого из своего уютного гнезда под пронизывающий не то муссон, не то пассат, страшно не хотелось.
Так и промаялся, до тех пор, пока не услышал возню по соседству. А услышав, понял, что уже утро, что мои компаньоны встали и что мне придется сделать то же самое, потому как Мартын все равно вытряхнет меня из своей собственности, собирая шмотки, поскольку они планировали сразу с утра нанести визит кому-то, обитавшему в районе соседнего пляжа, а оттуда двигать обратно на ферму, где они еще чего-то там недопосадили или недоокучили.
Выбравшись из своей «постели», я, с восторгом новорождённого, огляделся по сторонам, стремясь вобрать в себя и навечно запечатлеть в своей и без того перегруженной всякого рода впечатлениями памяти всю прелесть окружавшего меня природного ладшафта, заметив при этом на бугорке, за которым начиналась тропа, какого-то парня, который мирно сидел там, наслаждаясь царящим вокруг покоем и умиротворяющим гулом прибоя.
Собрав вещи, Мартын подошел ко мне и, указав на парня, сказал, что это наверняка вор, после чего побежал к воде. Совершив короткий заплыв вдоль берега, он вернулся и еще раз предупредил меня, чтобы я был начеку, ибо это, скорее всего, жулик, который, надо полагать, только и ждал момента, когда все мы дружно бросимся в набежавшую волну принимать водные процедуры; а он тем временем беспрепятственно завладеет нашим оставленным без присмотра имуществом.
Похоже, что мой шеф – дипломированный биохимик и сертифицированный преподаватель английского для иностранцев, а заодно владелец пятидесяти га эквадорской земли с расположенной на ней деревянной недвижимостью, – помимо всего прочего, знал всех воров, грабителей и убийц, обитавших в прибрежной зоне провинции Эсмеральдас, республики Эквадор.
Приторочив палатку к своему бывалому, солидных размеров рюкзаку, мой многоопытный босс двинулся в сопровождении своей немытой секретарши вдоль берега в сторону высокого мыса, скрывавшего от взора соседний пляж.
Проводив их взглядом, пока они не скрылись за мысом, и оставшись на берегу один на один с потенциальным пляжным гопстоповцем, я разделся до своих любимых трусов из тайского шелка, с зелеными слониками по темно-синему фону, которые приобрел за одиннадцать баксов в последний вечер в Бангкоке на память о своем пребывании в удивительной стране, под названием Таиланд, и растянулся на пока еще прохладном, сероватом песке, с упоением предавшись пока еще безопасному воздействию лучей поднимавшегося из-за прибрежных холмов, беспощадного экваториального солнца.
Безмятежно глядя в высокое, чистое, светло-голубое небо, я тем не менее держал под рукой стальной рожок для обуви, который всегда таскал с собой в рюкзаке, поскольку без него не мог надевать туфли. Железяка имела длину двадцать пять сантиметров и, при случае, вполне могла сойти за тупое рубящее оружие. Перебить таким палец или ключицу, что два пальца об асфальт.
Тут, по ассоциации, на память пришли строчки:
Ты дан мне в спутники, любви залог немой,
И страннику в тебе пример небесполезный.
Да, я не изменюсь и буду тверд душой,
Как ты, как ты, мой друг железный.
Речь в них, правда, идет о другом предмете, да и мою железяку в залог любви мне никто не давал, а нашел я ее, скорее всего, еще черт-те когда в какой-то студенческой общаге. А может, спер где-то, по случаю крайней необходимости... Не помню. Да это и неважно: железяка – она и в Африке железяка.
По словам Мартына, автобус на Эсмеральдас должен был проходить мимо деревни примерно в 11.30. А в десять мне было назначено ждать их в доме обходчика, мимо которого мы проходили по пути на пляж.
Дело в том, что примерно в середине пути было гиблое для меня место. Тропу пересекал ручей. Глубина – коту до места, которое он лижет, когда ему не фиг делать. Но при участии лошадей в месте пересечения этих двух – танспортной и водной – артерий образовалась приличная грязевая лужа, форсировать которую пешим порядком, иначе как по щиколотку в густой грязюке, не представлялось возможным.
Поскольку ручей не пересыхал и лошади там топтались, судя по всему, регулярно, народ предусмотрел, так сказать, «байпас», то есть с одного боку от тропы в ручей положили трубу, насыпали сверху кучу земли примерно метровой высоты и протоптали на ней тропу. Делалось это, очевидно, группой энтузиастов из числа местных жителей, и, как обычно бывает в таких случаях, качество работы соответствовало количеству трудового энтузиазма.
Короче, вследствие длительной – судя по заросшей тропической флорой насыпи – эксплуатации данного дорожного участка, некоторое количество земли осыпалось, в результате чего тропа теперь проходила не по вершине этой рукотворной кочки, а по ее крутому склону, и имела такой профиль, что я не то что пройти по ней, но даже ступить на нее без посторонней помощи не мог.
Ушли мои компаньоны с пляжа около восьми, топать мне до того дома надо было минут десять-пятнадцать, а потому я, имея в своем распоряжении полтора с лишним часа, решил никого не ждать в каком-то доме, где меня самого никто не ждал, а в первый раз за всю свою горькую жизнь поваляться кверху пузом на берегу Тихого океана под пока еще не озверевшим, утренним солнышком.
Между тем отдыхавший на бугорке парень, видимо, налюбовавшись окружающим ландшафтом, встал и почесал на другой пляж, в направлении, противоложном тому, куда ушел Мартын с Мартышкой, то есть в мою сторону.
На основании каких исходных данных мой шеф вычислял жуликов, мне неизвестно. Видать, в результате частого общения с нечистыми на руку представителями местного населения в его высокоцивилизованном сознании наметился некоторый параноидный сдвиг, нечто типа клептоманофобии.
На мой взгляд, этот парень ни своим внешним видом, ни поведением нисколько не походил на представителя деклассированного слоя общества, каковых я немало повидал на своем веку; и прошел он мимо, даже не гянув в мою сторону.
Навалявшись под солнышком, лучи которого уже начинали оказывать на кожу воздействие обратное благоприятному, я встал, оделся и, пройдясь на прощанье по пляжу, испещренному норками крабиков, которые с бешеной скоростью носились по песку от норки к норке, направился к бугорку, за которым начиналась тропа.
Подойдя к дому обходчика, я остановился осмотреться. Вокруг – тишина. В доме – никаких звуков. Во дворе – никакой живности, если не считать неподвижно сидевшего на проводе небольшого красно-зеленого попугая без хвоста. Поскольку попугай был какой-то сутулый и пыльный, я решил, что хвост он потерял еще в период борьбы за независимость Эквадора против испанских колонизаторов. Попугай оказался неговорящим, потому что на мой вопрос, живет ли он там постоянно или случайно залетел, не имея органа рулевого управления, он мне ничего не ответил.
Присесть возле дома было не на что, а лезть в чужой двор без приглашения противоречило моим морально-этическим принципам. Поэтому я решил топать дальше, лишенный каких бы то ни было сомнений насчет того, что меня догонят.
Топал, топал, и дотопал до невысокой съемной загородки поперек тропы.
Два горизонтальных бревна с раскосами между ними – не тахта, но присесть можно, что я и сделал, решив именно здесь дождаться остальных членов нашей дружной тургруппы.
Ждать пришлось недолго. Минут через десять подкатили «белый с вороной», и мы двинулись дальше.
Уже почти у самой дороги тропа превращалась в улицу с домиками по обе стороны. По правую сторону стоял типа вагончик с пустыми проемами вместо окон и дверей – сельская школа. Была перемена, и счастливое будущее Эквадора вышло на променад.
С Мартыном, которого тут, видать, знала если не каждая собака, то, как минимиум, каждый учитель, здоровались.
Меня тоже почтили вниманием. С правого фланга пристроилась группа из трех или четырех представителей будущего, один из которых, несмотря на то что тут про «великого комбинатора» никто и слыхом не слыхал, выдал почти слово в слово переведенную на испанский фразу из знаменитого романа: «Дядь, а дядь, дай десять копеек!» Если кто не знает, копейка по-ихнему – «сентаво».
Почему-то у них тут принято просить именно «десять». Заветное число, что ли?
Тут мне вспоминаются «годы молодые с забубенной славой», когда мы, сшибая на бутылку, всегда начинали с двадцати, а десять или пятнадцать было под конец, когда до необходимой суммы оставалось именно столько.
Так вот, знакомый с вышеупомянутым романом не понаслышке, я хотел было ответить просителю, процитировав давно ставшую у нас хрестоматийной фразу «турецкоподданного» насчет ключей от квартиры, но, уже по опыту зная, что местным школьникам до наших беспризорников по части юмора расти-недорасти, отделался кратким «нету».
Однако про себя заметил, что, судя по наглой роже, этот несостоявшийся Ленька Охнарь через несколько годков, вполне возможно, будет уже не просить у прохожих, а просто изымать, и, скорее всего, уже не по десюльнику.
Перейдя дорогу, мы расстались. Мои компаньоны потопали на ферму, а я присел на бордюр ожидать ранчеру.
Вопреки информации Мартына, шарбан подкатил не в 11.30, а намного раньше, что было только к лучшему, потому как сидеть на открытом месте в ясную погоду при здешней солнечной активности удовольствие небольшое.
В ранчеру я, на этот раз, запрыгнул, идеально вписавшись в выделенное для этого пространство, и, не имея, несмотря на бессонную ночь, никакого желанию подремать, принялся глазеть по сторонам.
Проезжая мимо фермы Мартына, ранчера тормознула, и в нее забралась уже знакомая нам «мадонна». В белоснежной блузке и синей плиссированной юбке, причесанная, помолодевшая и посвежевшая.
Глядя на строение в глубине поляны, было невыносимо трудно поверить в то, что оттуда кто-то мог появиться, сверкая белизной чего бы то ни было.
Спросил, куда. По школьным делам в соседнюю деревню.
Судя по возрасту ее пацанов, из этоой убогой, цвета немытого асфальта обители, внутри которой готовили на дровах на открытом огне, – отчего доски на боковой стене даже снаружи частично обуглились, – пять раз в неделю должны были выходить еще двое обитателей, сверкающих если не белизной, то, как минимум, чистотой.
Доехали без приключений. По дороге из ранчеры ничего не выпало, даже кондуктор, который, невзирая на отсутствие хвоста, как обезьяна перемещался на ходу по подножке, взимая с пассажиров мзду.
Классный, однако, транспорт. Когда пассажиров много, ехать весело, особенно, когда кто-то высаживается, продвигаясь по ушам тех, кому посчастливилось оказаться на его пути. Последним – веселее всех. К тому же нежарко. Только прокатившись, особенно по грунтовке, – бегом в душ. А шмотки – в стирку.
На следующий день на руках у меня, от запястья до подмышек, появились какие-то маленькие красненькие пупырышки. В первый день их было штук десять, потом появились еще, потом еще, и так они прибавлялись в течение целой недели, пока не достигли количества более чем шестидесяти штук на каждой руке. Чухался я всю эту неделю, как вшивый кобель. А причиной этой радости, судя по всему, были такие-то малюсенькие блошки, похожие на тлю, которые гнездились под корой высохшего бревна, на котором я ловил кайф в ту незабвенную ночь на океанском пляже.
Конец миссии
Время шло. Засентябрило.
Однажды, вернувшись из Интернет-кафе поздно вечером, когда в квартире уже никого не было, хотел было включить телевизор. Но тот не работал.
Достал из ящика под столом, то есть под моим ложем, другой, маленький – собственность Габи; чего-то там посмотрел и упрятал его обратно. На всякий случай. А то мало ли чего.
На следующий день Мартышка его вытащила, посмотрела пару дебильных сериалов и... тщательно упаковав обратно в ящик, засунула под стол к самой стене, разрешив таким образом все сомнения насчет моего права пользоваться ее собственностью.
Ну и хрен с ним. Не последнее горе. Хуже было другое...
Дело в том, что хавчик мне на новую квартиру носила только Габи. Ее мамаша еще в самом начале принесла два, три раза и все. Далеко носить. С той поры мне приходилось делить на две части только Мартышкин паек, а в дополнение к нему покупать в магазине по соседству булочки и сыр или рыбные консервы, что весьма неблагоприятно сказывалось на моем карманном бюджете. Дело в том, что мой босс, за пятимесячный период моей работы на курсах, только за один месяц заплатил мне полностью, то есть обещанные им сто двадцать долларов (за вычетом стирки и кормежки). Все остальное время я не дорабатывал до положенных мне двадцати часов в неделю. По началу – он мне еще не доверял, так сказать, продвинутые группы, с которыми занимался сам, а потом – разбежались ученики. Две группы вообще перестали иметь место быть.
А разбежались ученики по двум причинам. Первая уже упоминалась, а второй был тот факт, что Мартын стал сильно опаздывать на занятия со своими группами – от тридцати до сорока пяти минут, – и студенты, устав ждать, просто расходились. Причиной же его опозданий послужило то, что через пару недель после моего приезда он поступил на работу в Католический университет, где ему дали график с окном. То есть у него были занятия в первой половине дня, а потом вечером, и это его расписание плохо стыковалось с расписанием занятий на курсах.
Прилетит, бывало, из университета аж в мыле (автобусы и такси он не признавал: экономил), мило улыбнувшись, извинится и, став задом к вентилятору, начинает вентилировать свою мокрую спину, помахивая задранной рубахой. При этом минут десять-пятнадцать ведется дружеская беседа о том о сем. После чего и начинался собственно урок, который длился... час пятнадцать минус опоздание сорок с болтовней пятнадцать, итого – двадцать минут. Возникает закономерный вопрос: стоит ли такой ликбез шестидесяти баксов в месяц?
Под конец осталось всего шестеро «продвинутых» из групп Мартына, да и те ходили нерегулярно. Ясное дело, что держать меня при таком раскладе было нецелесообразно, и не то двадцатого, не то двадцать первого сентября мой босс торжественно объявил об окончании нашего с ним трудового соглашения, сказав, что со следующего дня в моих услугах больше не нуждается. Еще он сказал, что пятнадцатого октября курсы закроет и будет готовиться к отъезду в Австралию. На вопрос, знают ли об этом студенты, он ответил, что пока нет.
К этому добавил, что я могу и дальше жить в квартире и что, при моем на то желании, Габи будет продолжать носить мне еду, но уже за отдельную плату.
Я, поблагодарив за доброту, сказал, что, в таком случае, через два дня уеду, что меня ждут в Гондурасе и что он может спать спокойно.
О том, что меня приглашали в Гондурас на работу в частную школу, он уже знал.
На другой день Мартын принес мне жалованье за последние дни, долларов тридцать, и сказал, извинившись, что там до полной суммы не хватает восьми баксов, поскольку у него больше нет.
Дело было в перерыве между занятиями, ученики очередной группы уже собрались, и я, отозвав его в сторонку, сказал, что он мог бы одолжить эти деньги у Луиса, который всегда имел при себе наличность.
В ответ на мое предложение не последовало никакой реакции.
Этот Луис несколько раз возил меня к себе на работу, и мы более или менее сблизились. Ему очень нравилось брать у меня уроки английского, сидя за рулем машины. Он даже предлагал мне остаться в Эквадоре нелегально, убеждая, что там можно спокойно жить и так, и тебя никто не тронет, если не вляпаешься в криминал.
На следующий день я собрал свою торбу, в последний раз сходил в Интернет-кафе проверить почту, а после занятий, когда Мартын уходил домой, вышел с ним за ворота.
На черном небе неярко светили звезды, что в Эсмеральдас бывает далеко не каждый день; из-за холма веяло океанским бризом; пряный ночной воздух вызывал желание дышать как можно глубже; народ уже попрятался по домам... Тишь да гладь, да Божья благодать.
Мы немного постояли, поболтав о том, о сем и, пожав друг другу руки, простились. При этом Мартын сказал:
– Надеюсь, тебе было здесь хорошо.
На что я ответил:
– Временами.
Босс усмехнулся, повторив это слово, и, пожелав мне счастливого пути, отбыл восвояси.
Провожать меня утром на семичасовой автобус у него, как видно, не было ни малейшего желания.
