Поезд лениво пожирал железнодорожное полотно. Время от времени он, фыркая, останавливался, чтобы набить длинный как тело змеи состав очередной порцией пассажиров.
Пассажиры топтались у кресел, трясли толстыми задами, перебрасывались сумками и взбивали пыль на багажных полках. Их тучные тела, покрытые сладковато-пряным потом, переваривались в кишечнике поезда и выплевывались на ближайшей остановке. Иногда по вагону шагала черно-белая власть. Она тыкалась равнодушным, заученным взглядом в билетные строчки. Иногда визжали дети, квохтали бабы, щелкали челюстями седые крестьяне, старые и мудрые как вот эти Карпаты, доедая плоды своего горбатого труда.
За окном мирно колыхалось пшенично-волосатое тело земли. Острые верхушки гор кололи тучи. Солнце весело моталось по небу, играя лучами на золотых зубах цыганки.
Я подъезжал в местечко под названием Чахтице.
Я вышел и увидел небо. Такое небо, какое я никогда не видал в Москве, — своенравное, насупленное. Я промолчал, хотя в душе у меня разгоралась буря. Я промолчал, как помалкивает молодость, когда говорит старость. Если бы мой дед выполз из могилы и увидел это небо, он бы сказал: «Мальчик мой. Ты молод и хорош собой. Ты можешь переспать с русской женщиной, и русская женщина останется тобой довольной. Если бы к небу прикрутили пару колец, то ты притянул бы небо к себе. Потому что ты молод и силен, а мою старую, немощную плоть уже пожрали черви».
Центр местечка Чахтице привлекает этакой европейской средневековой таинственностью, как будто в этой сельской тишине затаилось какое-то неизжитое зло.
Всю дорогу к замку я думал об ней, об Альжбетке Батори.
Что я, в сущности, о ней знал?
Что это была такая суровая тетка вроде панночки из «Вия» или боярыни Морозовой. Что эта злая словачка извела своего мужика барона, обложилась кровожадной прислугой и сошла с ума на почве косметологии. Это сегодня женщина может опустошить семейный бюджет в ближайшем центре красоты, а в те седые времена путь к красоте был тернист и в буквальном смысле требовал жертв.
Вот я поднялся на гору, как две тысячи лет назад поднимался Моисей, что обращался с известной речью к древним евреям: «Кладите себе в уши мои заповеди», и передо мною открылись обветшалые обломки знатного средневекового самодовольства и гордыни.
Я залез на стену, и передо мною открылось зеленое спокойствие природы. Об чем я думал, сидя на стене, отмахиваясь от назойливого солнца и пережевывая снедь, заготовленную в Братиславе? Я думал о том о сем, но прежде всего я думал об Альжбетке Батори. Я — жалкий московский босяк, сидящий на развалинах чужой гордыни и красоты, а она — графиня, заживо замурованная в башне. Разве мы пара? Разве не свалится Земля с орбиты от возмущения? Разве не перевернутся в гробах все эти рыцари, принцы, витязи от лицезренья такого союза?
Человек вмещает в себя пять-шесть литров крови. Советская ванна, изготовленная в Новокузнецке, — 140 литров.
Для того, чтобы наполнить, к примеру, советскую ванну кровью для панночки, озабоченной омоложением, надо израсходовать 25-30 девушек-девственниц. Вот какую цену были согласны платить средневековые графини за подобный косметологический процесс. Сами понимаете, на эту косметику столько девственниц не напасешься, поэтому, когда их стало не хватать, Кровавая Графиня стала находить их в столице.
Некоторые источники уточняют, что это у нее наследственное. Что в родословной у нее накручено всякой нехристи, включая небезызвестного Владика Дракулы, который даже по тем невегетарианским временам умел навести ужас на прислугу и заморских гостей. Представьте себе, как достопочтенный Дракула принимает у себя в гостях какого-нибудь наместника турецкого султана и, отхлебывая из бокала свеженькое кровишко, тычет бараньей ножкой на плотные ряды избранников народных, не оправдавших, так сказать, чайний. Да разве ж можно поспорить с тем, что многие депутаты должны сидеть не в Думе, а на коле? Особенно извивался Кобзон, с которого слез парик, а сам он запел почему-то фальцетом...
Ну, теперь вы поняли, почему она — графиня, а я — жалкий босяк, сидящий на отвесной стене ее гордыни.
В этой башне предположительно и скончалась старуха, приговоренная в 1609 г. к заточению до конца жизни.
Через такое окошко охранники подавали ей пищу.