Моя эквадорская авантюра: заметки из Эквадора и Перу

[Viaje]

Моя эквадорская авантюра

Кто не рискует, тот не кушает бананов.
(Авторский афоризм)

Предыстория
(Не особо любознательные могут пропустить)

Побывав в Таиланде и оценив все прелести путешествия без поводыря, я выбрал для следующего вояжа Южную Америку, решив, что хоть и дорого, но следует рвануть туда, пока есть такая возможность. Выбрал четыре страны, для въезда в которые для российских граждан виза была не нужна: Коста-Рика, Никарагуа, Эквадор и Перу.
Поначалу туда входила и Куба, но, прикинув, что почем, я понял, что моих финансов, накопленных за оставшиеся до планируемой поездки полтора года, на все это удовольствие не хватит, и решил ограничиться четырьмя вышеупомянутыми странами.
Решено было не брать очередной отпуск, а потом взять сразу два. Два месяца на четыре страны должно было хватить. И по бабкам, учитывая мои скромные запросы, расклад выглядел реальным. Кубу же вместе с прочими безвизовыми карибскими странами можно было оставить на другой раз. Но...
В сентябре следующего года мое начальство перевело меня с надомной работы на обычную. До того я, из-за трудностей при передвижении в окружающем пространстве с помощью деревянной опоры, работал, согласно трудовому договору, на дому, что весьма ощутимо облегчало мое существование.
Так вот, прокатившись по Европе с тургруппой, побывав в Таиланде самостоятельно, а затем перелопатив Интернет на предмет поисков информации о путешествиях, я решил, что отныне, пока ноги носят, буду всю зарплату класть в банк, оставляя на жизнь только пенсию, и каждый год ездить в отпуск куда-нибудь подальше. Но после того, как мой горем трахнутый начальник убедил директора в том, что я, находясь дома, выполняю работу не на должном уровне и в меньшем объеме, нежели остальные переводчики в КБ, мне было предложено написать заявление об уходе по собственному желанию и, датированное следующим днем, второе: о приеме на работу по контракту на один год по состоянию здоровья, но уже не на надомную работу.
Идиотизм, но хозяин – барин. В качестве альтернативы ненавязчиво предлагалось увольнение. Мне это, ясное дело, не понравилось, поскольку, не говоря уже о несправедливости, рушился столь привычный для меня образ жизни, и я решил взяться за поиски другой работы: либо дистанционной через Интернет, либо где-нибудь в теплых краях за границей страны, то есть Украины, где я прожил полжизни и оставил половину своего здоровья.
Начались поиски.
Найти работу переводчиком оказалось делом тухлым. И тут я вспомнил одну француженку, которая застряла в Таиланде, зацепившись за тайца. Мамзель, имевшая специальность, связанную с административной деятельностью, и говорившая по-английски, собиралась найти там работу учителем английского.
И я начал исследования в данном направлении.
В прошлом мне довелось работать в качестве преподавателя английского в двух вузах Украины в общей сложности пять лет.
Начал с Таиланда и по ходу дела вышел на сайты с объявлениями о приеме на работу преподавателей английского как второго языка по всему миру. Сочинил письмо, составил резюме, запасся адресами бывших коллег по высшей школе, которые могли бы дать мне профессиональную рекомендацию, и принялся рассылать запросы по всем найденным в Интернете адресам, а также регистрироваться на сайтах, предлагавших услуги по трудоустройству в качестве преподавателей английского как иностранного.
По ходу дела выяснилось, что шансы у меня, мягко говоря, невелики, поскольку я не являюсь носителем английского языка и не имею соответствующего международного сертификата. Получить такой сертификат, однако, можно, но стоить он будет, как минимум, полторы тысячи баксов. Не мой случай.
Поиски начались в октябре-ноябре, и только в начале марта удалось зацепиться за нечто, что показалось реальным. Пришел ответ из Эквадора, от австралийца, по имени Мартин, который уже пять лет обретался в этой стране, открыл курсы английского в городе Эсмеральдас, купил землю на побережье (разумеется, не на доходы от курсов) и занялся выращиванием экзотической флоры.
Прикинув, что провести в Эквадоре полгода, потратившись при этом только на дорогу и питание в течение первого месяца – при реальной возможности освоить испанский язык – да еще заработав компенсацию в размере примерно одной трети стоимости билета, несколько выгоднее, нежели провести двухмесячный вояж по четырем странам региона, всадив в него все, что имелось на банковском счете, при наличии вероятности быть уволенным с работы в следующем сентябре, я решил в очередной раз, может быть, в последний, испытать судьбу.
Опуская подробности относительно недолгой переписки и сопутствующих ей переживаний, связанных с риском – в случае пролета – застрять за океаном на шесть месяцев без достаточного количества средств к существованию, добавлю лишь, что, в конце концов, был куплен билет по маршруту Киев-Амстердам-Кито за тысячу пятьсот тридцать долларов, приняты все возможные меры по снижению риска на самый хреновый случай, после чего последовало увольнение с места работы, где я верой и правдой протрубил последние шесть с половиной лет своей жизни, и – с тремя сотнями в кармане – в путь...
Кто не рискует, тот не кушает бананов.


Дорога
Сюрпризы начались уже в бориспольском аэропорту. Барышня на паспортном контроле потребовала предъявить вид на жительство (поскольку я российский подданный, украинского паспорта у меня нет). Я указал ей на консульскую отметку о регистрации в своем российском загранпаспорте, но ей нужен был именно вид на жительство, подтверждавший мою прописку. Оказывается, со времени моего последнего путешествия вышел новый указ.
После недолгих препирательств барышня двинула куда-то за консультацией, а я тем временем вспомнил про свое пенсионное удостоверение и, когда она вернулась, дал ей его. Слава Богу, этого оказалось достаточно. На первый раз (как выразилась барышня).
Подождали аэроплан, сели, полетели.
Три часа до Амстердама. Несмотря на короткий полет, дают хавчик. Все бы хорошо, но посадка в самолет была не через «кишку», а по трапу, и на поле пришлось спускаться по ступенькам, с моей новой торбой на колесах в одной клешне, палкой в другой и целлофановым кульком в зубах. Нашелся доброволец помочь. Дай ему Бог здоровья.
Амстердамский аэропорт «Схипхол» – это нечто: длиннющий павильон, местами в три уровня, с несколькими поперечными; с магазинами, ресторанами, Интернет-пунктами и хрен его знает чем еще. Служащие гасают на электрокарах, полицейские – на электросамокатах «Седвей». Есть, где погулять и что посмотреть. Но мне, после бессонной ночи в долбаном поезде «Луганск-Львов» и пяти часов ожидания в Киеве, было уже не до достопримечательностей, а потому я нашел тихое место, сел, разулся и предался отдыху, опять же в сидячем положении. Диваны для пассажиров не предусмотрены даже в благословенной Голландии.
Ясное дело, посетил туалет. Над бачком бирка: «Смывается автоматически».
Не придав этой информации должного значения, воссел на сияющий европейской чистотой горшок и предался размышлениям о том, «что день грядущий мне готовит».
В виду некоторых изменений в пищевареии по причине нервного напряжения и крайней усталости от перенесенных тягот путешествия, процесс несколько затянулся. В бачке тем временем что-то клацнуло, и мои поникшие над канализацией, как выражалась моя покойная мама, «бебехи» подверглись внезапному автоматическому омовению потоком холодной воды.
Первой реакцией было: «Мать вашу..!» Но, тотчас же почувствовав живительное воздействие влаги на измотанный перипетиями вояжа организм, я быстро восстановил душевное равновесие и снова предался размышлениям о том, куда меня все-таки хрен несет. А поскольку, как я уже упомянул, процесс отправления одной из важнейших функций жизнедеятельности живого организма затянулся, время шло, и последовало второе автоматическое омовение. Теперь я уже по достоинству оценил вышеупомянутое достижение в области развития мировой канализации. То есть положительно.
А что? Гигиенично. Освежает. Бодрит.
В половине двенадцатого отчалили на Эквадор. Полет прошел нормально. Соседями оказалась девчонка из Эквадора, говорившая по-английски, и швейцарец с таким же достоинством. Кушать подавали аж три раза. Последний паек, равно как и часть моего тормозка, остался неприконченным. Доедал на месте назначения. Рассвет встретил уже над континентом, а потому созерцать Атлантику с заоблачных высот не пофартило.
Часа в три утра была посадка на принадлежащем Голландии острове Бонейр, в Карибском море. Можно было выйти из железяки поглазеть. Но на что можно глазеть в три часа утра, я не догадался, а потому не выходил.
Вторая посадка – в Гуаякиле. Это самый большой город Эквадора, расположенный на юге страны. Около трех с половиной миллионов жителей, международный морской порт и коммерческий центр.
Минут сорок – и снова в полет. Еще с полчаса – и Кито, полуторамиллионная столица, расположенная на горном плато, на высоте две тысячи восемьсот пятьдесят метров над уровнем моря.

Первый день в банановой республике

Воскресенье. Восемь утра. Четырнадцать градусов выше нуля. Горный воздух. Дыши – не хочу. Паспортный контроль занял не более трех минут. Шоколадная барышня взяла ксиву, раза три перелистала, сунула в какую-то машинку, типа кассового аппарата, проштамповала, типа магазинного чека (без вопросов – на девяносто дней), и молча отдала вместе с иммиграционным талоном и декларацией, в которые даже не заглянула. БЕСПЛАТНО! Да здравствует дружественная республика Эквадор!
Взял тачку за шесть баксов и двинул на указанный в письме Мартина автовокзал в центре города, где планировалось оставить багаж и прогуляться по окрестностям.
Да не тут-то было. Ни черта не поняв из энергичной тирады служащего (несмотря на самостоятельное изучение испанского в течение года по учебнику для первого курса иняза), однако по столь же энергичным жестам (типа мальчик жестами объяснил, что его зовут Хулио) сообразил, что торбу взять отказываются, потому что на ней нет замка. Пока чухался, ближайший автобус на Эсмеральдас отвалил, а следующий пришлось ждать до одиннадцати утра.
В первый раз за двадцать четыре часа после поезда принял горизонтальное положение на мягких сиденьях в зале ожидания, чтобы снять внутренние напряжения, возникшие практически во всех частях бренной плоти, особенно в пояснице. Повалялся часа полтора – полегчало. Взял билет на одиннадцатичасовой автобус за семь баксов – и вперед.
Все, что удалось увидеть до выезда из города, достойно одного эпитета: «зачуханный». Все стены и заборы размалеваны краской из баллончиков местными энтузиастами от изобразительного искусства.
Население, по масти, весьма разнообразное: от почти белых с почти европейскими чертами до угольного черных со всеми характерными признаками негроидной расы. Здесь возникает сомнение по поводу истинности библейского утверждения о том, что, дескать, «и сотворил Бог человека по образу и подобию своему».
Не мог же он обладать таким разнообразием образов и подобий! А если бы и мог, вряд ли сподобился бы, хотя и Всемогущий, на воплощение всего этого разнообразия в действительность.
Автобус – с кондиционером и туалетом, которым я не преминул воспользоваться.
Зря поторопился. Большая часть дороги – горный серпантин, с такой частотой крутых поворотов, что сохранить рабочее положение на горшке – или хотя бы просто не слететь с него к едрене фене – можно только лишь, изо всей мочи вцепившись в края обеими руками. Натянуть и застегнуть штаны, уже стоя, тоже не поле перейти. Благо, пространство столь ограниченное, что упасть невозможно, разве что ударившись башкой о стенку и потеряв при этом остатки сознания.
Горы, с виду, напоминают Кавказ, но растительность своеобразная. Сосен нет. Бананы, эвкалипты, какие-то пальмы и здоровенные папоротники. Кое-где мелькают бугенвилии. Живности не заметно никакой, если не считать коров, меланхолично пощипывавших подножный корм на лужайках по склонам. Типичное жилье – халупы на курьих ножках под крышей из чего-то, типа тростника.
Живут же люди! Ни тебе водопровода, ни теплоснабжения, ни электричества... Рай да и только.
Дорога неплохая. Асфальт, хотя и с трещинами кое-где, но без выбоин; не подкидывает, но за сиденье на поворотах цепляться приходится, дабы не слететь все к той же едрене фене.
Когда пересекли экватор, не знаю. Маршрут нетуристический, поэтому столь важная для иностранца достопримечательность осталась неотмеченной, а местным на ее наличие, видимо, совершенно начхать, если они вообще знают, что тот где-то тут проходит.
Машин на дороге практически нет, за исключением участков, где она проходила через населенные пункты городского типа. Весь народ – на улице. Если кто в доме, то торчат в окнах. Всюду гремит музыка.
Остановок по расписанию нет, тормозят, только чтобы подобрать голосующих пассажиров. При проверке билетов, помощник водителя, у которого я перед этим осведомился о возможности воспользоваться туалетом, который держат запертым, принялся мне что-то втирать, тыча в билет. Из всей тирады я понял только два слова: «два» и «четыре», а потому, решив, что у него имеются какие-те претензии по поводу стоимости билета за столь высокий уровень сервиса, не придумал ничего более убедительного, как сказать, что я не понимаю, в чем дело. Разгадка пришла позднее, когда, несмотря на указанное в билете время прибытия в конечный пункт – четыре часа, – я понял, что до этого самого пункта еще «як до Киева рачки», то есть часа два.
У какого-то селения в два-три домика, где высадился очередной пассажир, в автобус вошел парень лет тридцати (которого, встреть я у себя дома, никогда не принял бы за иностранца), с кошелкой каких-то кондитерских изделий в виде круглых булочек совершенно белого цвета, и двинулся по проходу.
Увидев, что за один такой пончик он дает с доллара полтинник сдачи, и желая оказать парню посильную помощь в реализации продукции собственного изготовления, а заодно продемонстрировать мой интерес к предметам местной кулинарии, я спросил, как оно называется. В ответ получил нечто из трех слов, из которых понятным оказалось лишь одно, «юкка», после чего последовало дополнение из одного слова, опять же непонятного.
Не знаю, почему, но давая мне сдачу с доллара за один пончик, парень добавил к полтиннику еще монету в двадцать пять сентаво.
Того, что он давал столько же другим, я сразу не заметил, а потому решил, что не даром проявил интерес к его продукции: тронула его моя любознательность. А может, он мне посочувствовал, поскольку в автобусе я был единственный белый.
Пончики – так себе, съедобные, и обалденно горячие, вроде как духовка у него прямо на обочине стояла. Кстати, где-то в середине пути, помощник водителя раздал всем по пачке, размером со «Сникерс», чего-то типа печенья и налил по стакану кока-колы. Я чуть было не почувствовал себя на борту авиалайнера компании «КЛМ». Повороты помешали.
Таков уровень обслуживания на междугородних автобусных маршрутах Эквадора, по крайней мере, компании «Транспортес оксидендалес».
Автобус новенький, снаружи красивый, а вот внутри... Сиденья ничем не покрыты, детвора топчется по ним в обуви... И всем по фиг.

Около шести прибыли в Эсмеральдас.
Только я вышел за ворота автостанции, как передо мной, будто материализовавшись из влажноватого воздуха прибрежной экваториальной зоны, тотчас возник какой-то тип, цвета Стаханов после рекорда перед баней, с патлами а ля Боб Марли и в экипировке, не оставлявшей ни малейшего сомнения в том, что в ней неоднократно спали, в лучшем случае, на полу, который не нюхал веника со времен второго пришествия в эти края Франсиско Писарро.
Так вот, подходит ко мне этот типа Боб Марли и Стаханов в одном стакане и, без малейшего намека на отражение в его взоре извечной рабской скорби своих предков, не говоря ни слова, протягивает ко мне свою лапку вверх ладошкой – в оригинале по-поросячьи розовой, а ныне покрытой заскорузлым слоем житейских проблем, – в типичной манере «позолоти ручку, дорогой, все про тебя расскажу» или «помогите, кто чем может, все деньги украли, на билет не хватает».
Слегка обалдев от неожиданности да к тому же не зная, как на местном наречии посылают в исходный пункт жизненного пути, то есть туда, непосредственно откуда каждый индивидуум является на свет, я только качнул головой, послав этого типа про себя на своем языке, и, подцепив за ручку свою модерновую туристическую торбу, покатил ее по убийственно корявому бетонному тротуару в сторону ближайшего перекрестка, за ближайшим углом которого, как я предполагал, исходя из письма Мартина, должен был находиться его лингвистический центр с весьма экзотическим, отсылающим нас в мезозойскую эру, названием «Гондвана».
Свернув за угол, я остановился, чтобы осмотреться на предмет выявления в окружающем пространстве нужной мне вывески. Но не успел обернуться вокруг своей оси, как передо мной возникло другое чмо африканской национальности, такой же масти, только еще более косматое. Этого мне даже не с кем было сравнить, потому как оно оказалось несравненно страшнее первого, и я до той поры ничего подобного не видал.
В отличие от первого, взор данного антропологического феномена что-то выражал, но, опять же, отнюдь не «являл живую муку». И руку он не протягивал, так что туда даже кирпич нельзя было положить. Он даже что-то провякал, совсем непонятное. Может, спрашивал, который час, или просил закурить – как это делают у нас; а может, предлагал помощь – как это делают у них... В любом случае, желания уточнить, чего ему надобно, у меня не было никакого, а потому я, придав своему слегка помятому после долгой дороги лицу как можно менее беспомощное выражение, поиграл желваками и выдал на его языке давно и прочно заученную фразу, которая в переводе на язык австралийских аборигенов означает «кенгуру».
Чмо оказалось не робкого десятка и какое-то непонятливое, потому что, сверля меня своим взглядом, в котором я к тому моменту распознал наглость в сочетании с враждебностью, переспросило:
– Но компренде?
– Но, – победитовым тоном отрезал я, стараясь придать своему взгляду адекватное выражение.
Чмо хищно чмокнуло своими чувственными, в два пальца по вертикали, устами и слиняло так же резко, как и возникло.
Завершив незаконченный оборот вокруг оси и не выявив в пределах видимости желанной вывески с суперэкзотическим названием, я, дабы не торчать посреди улицы, «словно лошадь в магазине», решил обратиться за помощью к одному из стражей местного порядка, которые, судя по форме, мелькали то тут, то там.
Мартин должен был встречать меня в 19.00 или в 17.40, и ждать оставалось еще часа полтора. Черт меня дернул приехать раньше времени! К тому же я забыл номер дома и письмо, где был указан полный адрес этой «Гондваны».
Подождав, когда какой-нибудь страж порядка окажется поблизости, я обратился к нему с вопросом, где находится искомый мной объект, и объяснил, в меру своих лингвистических возможностей, что это где-то совсем рядом. Оказалось, что нечто, соответствовавшее моему описанию, было за углом на соседней улице.
Полицейский – в серо-зеленой форме, сам черный и блестящий, как парадный сапог прапорщика, – подцепил мою торбу за ремешок и пошел чуть впереди, то и дело что-то вякая, бросая взгляд попеременно то на меня, то на торбу и проводя свободной рукой по горлу, что надо было понимать как: «И куда ты прешься, чурка заморская, со своей кошелкой? Грохнут и «здрасьте» не скажут».
День был воскресный, учебное заведение, естественно, было закрыто, а потому мой черный ангел подвел меня к охраннику, стоявшему у ворот соседнего дома, и, объяснив тому ситуацию, сдал меня вместе с вещами на хранение.
Охранник нырнул в калитку, вернулся со стулом и, усадив меня у ворот, принялся объяснять, что одному мне, иностранцу, с моей торбой на колесах, шастать по улицам крайне нежелательно. Всего лишь потому, что могут подойти веселые ребята и вытрясти все ценное, вместе с душой. При этом он то и дело красноречиво проводил ребром ладони по своему горлу.
Затем последовали вопросы, что за курсы я ищу и какой номер телефона Мартина. Того, похоже, тут знали, но не знали, где его искать, поскольку, как выяснилось, центр по соседству был не тот, где работал Мартин, а другого поблизости охранник не знал.
Телефон Мартина я с собой взять не удосужился, предположив, что звонить мне ему не придется. Тогда охранник достал мобилу и принялся кому-то звонить – как выяснилось, какому-то учителю, который знал Мартина, – чтобы узнать у того телефон последнего. В конце концов, появился какой-то белый мужик, который говорил по-английски, но не Мартин, и который несколько шокировал меня своим вопросом: «А ю спикинг инглиш?», что было весьма некорректно, с точки зрения английской грамматики, поскольку я еще ничего не «спикал», а только собирался это сделать.
После краткого диалога с ним на языке международного общения, дело прояснилось окончательно, и он пошел за Мартином.
Между тем охранник спросил, как меня зовут, и по ходу беседы, проходившей с большими паузами, – и еще большими потугами, с моей стороны, – поинтересовался, откуда меня хрен принес, кто я такой, есть ли у меня дети и сколько стоит такое путешествие. После этого парень, представившийся Орландо, посетовал на то, что он слишком бедный, чтобы позволить себе такое.
Я спросил, сколько он получает. Оказалось, триста баксов, что, по эквадорским меркам на тот момент, в три раза превышало минимальную зарплату. Есть жена и маленький сын. А когда я сказал, что моя зарплата переводчика составляла менее двухсот долларов, он сильно удивился.
В конце концов, привели Мартина, и мы, обменявшись приветствиями, двинулись в его центр, который оказался за ближайшим углом и под окнами которого я пару часов назад спрашивал полицейского, где этот самый центр находится. Недоразумение заключалось в том, что я, кроме номера дома, не мог назвать улицу, составлявшую первую часть адреса (дом угловой, а потому адрес состоит из двух улиц), а вывеску над портиком с тротуара не видно. Встречать меня к семичасовому автобусу Мартин выходил, но к вокзалу он шел с другой стороны, а потому видеть мы его с места моей дислокации у ворот не могли.
Центр оказался помещением из трех комнат на втором этаже. Две – для занятий, одна – для просмотра фильмов, плюс кухня и санузел с обрезанным водопроводом. Одна комната для занятий оставалась невостребованной, и мне было предложено, на выбор, жить либо в ней, либо в квартире Мартина, которая находилась примерно в километре от его центра. Прикинув, что жить без водопровода и каких-либо нагревательных приборов чересчур романтично даже для такого любителя экзотики, как я, решился на то, чтобы еще раз подвергнуть свой организм испытанию, отправившись с Мартином на его квартиру. Пока продвигались по центральной улице, еще куда ни шло; от моей торбы меня сразу же избавили. Но когда свернули в закоулок, ведущий к его дому, дорога, по которой предстояло взобраться на бугор, оказалась под силу человеку, обладавшему навыками альпиниста. Местами, без непосредственной поддержки Мартина, она для меня была практически непреодолима.
Ладно, добрались. Дальше было не лучше. Его квартира находилась на крутом склоне, на третьем этаже, или, точнее, ярусе. Лестницы крутые, без перил.
Кое–как вскарабкались. По пути состоялось первое знакомство с животным миром Эквадора, представителями которого, (надо полагать, помимо прочих) оказался прошмыгнувший под ногами таракан, длиной со спичечный коробок, и крыса средних размеров.
Чтобы описать «апартаменты» нужно обладать недюжеными навыками в области изящной словесности, каковых у меня явно недостаточно.
Короче, здоровенная прихожая или зал, две спальни, кухня, отделенная от прихожей чем-то вроде барной стойки из бетона, и санузел. Вода есть, но горшок надо смывать из ведра. Все строение – деревянное. Полы под ногами ходят ходуном, равно как и потолок под ногами живущих сверху, где, вдобавок ко всему, на всю катушку грохочет латиноамериканская музыка. К счастью, не рэп, иначе я тронулся бы рассудком, не успев на утро полюбоваться видом с балкона на устье реки Эсмеральдас с мангровыми зарослями по берегам и Тихим океаном. На ужин был подан суп, содержавший в себе, помимо жидкости, лишь вермишель и куриные шейки. Перед этим был сок из смеси манго с какими-то фруктами. От второго я отказался, Мартин же всадил еще блюдо риса с соевыми бобами. Правда, все это без хлеба.
В прихожей на проволоке висела здоровенная гроздь дозревавших бананов, часть из которых уже пожелтела. Бананы, как и некоторые другие фрукты собирают зелеными, и дозревают они уже сорванными, потому как, в противном случае, при перемещении их с место сбора при помощи транспортного средства, к месту назначения будет доставлено уже пюре. Вдоль стен стоят горшочки и кадки с какими-то саженцами. Весь балкон заставлен тем же.
У Мартина фишка: разведение экзотических растений, чем он и занимается на приобретенной им ферме, что в трех часах езды от города, куда мне еще предстояло попасть с целью более глубокого проникновения в суть заморской экзотики.
Просидели до полуночи. Говорили о проблемах образования, охраны окружающей среды, затронули литературу. Знатоком в области изящной словесности его назвать нельзя даже с большой натяжкой. Он и про свою соотечественницу, Димфну Кьюсак, ни сном ни духом, не то что про Уоррена, Шоу, Голсуорси и т.п. Однако про Толстого и Пушкина с Шекспиром что-то где-то слыхал, но не более того. Чтение – вообще не его хобби. Но что касается биологии и экологии, тут его можно послушать! По образованию, он биохимик. А чтобы преподавать английский как иностранный, закончил шестимесячные курсы и получил соответствующий сертификат.
Следует отметить, что мне крупно повезло. Манера говорить у Мартина – неторопливая, произношение четкое и ближе к британскому, а потому я, к большому своему удовольствию, обнаружил, что понимаю его практически на все сто.
В первом часу отошли ко сну. Уже упав на лежавший на полу двуспальный пружинный матрас, я заметил, что музыки не слышно. Перед этим Мартин пристроил над матрасом свою противомоскитную сетку, сказав, что игнорировать этих зверушек не стоит. Если их пока не видно, это не значит, что их тут нет. Просто они ждут своего часа.
Отрубился я, видимо, очень быстро и основательно, поскольку проснулся утром в том же положении, что и лег. Случай – уникальный.


Обустройство

С утра, по привычке, сразу принялся размышлять о житье-бытье. Мартин должен был уйти в восемь часов, и, поскольку в хате царила полная тишина, я решил, что еще довольно рано, чтобы шевелиться.
Через какое-то время послышался звук замка, снимаемого с железной решетки на входной двери. Мартин говорил, что должна будет прийти Габи, его секретарша и по совместительству «гелфренд», чтобы приготовить обед к его приходу на перерыв.
По прошествии еще некоторого времени, увидав через дверной проем перемещавшуюся туда-сюда по холлу особь женского пола, цвета немытого донбасского шахтера, я сообразил, что уже, должно быть, не слишком рано, и, в конце концов, приподнялся посмотреть на свой будильник. Была половина десятого. Обалдеть! Я проспал больше восьми часов! Ни разу не проснувшись и не сменив положения! Ранее такое было возможно только после двойной дозы тизерцина или аминазина. Ощущений вследствие физических страданий минувшего дня не было и в помине (впрочем, они проявились уже во время спуска с этой долбаной голубятни с видом на океан).
Ясное дело, что еще вечером я отверг возможность моего проживания в столь престижном районе, сделав выбор в пользу пустовавшей комнаты для занятий в лингвистическом центре. Водой для питья меня пообещали обеспечивать, ко всему остальному предстояло приспосабливаться. Но, в конце концов, если я дома года три мылся в ванной из тазика (после того, как местные власти взялись за экономию энергоресурсов), таская горячую воду в выворке из кухни, то в чем, как говорится, проблема?!
В час дня вернулся Мартин.
Обед состоял из супа на молоке с креветками. Выше всяких похвал! Во всяком случае, с моей стороны. На второе – опять рис с соей и курятина. Затем сок из бананов, манго и чего-то еще.
Откушав, все предались послеобеденному отдыху, после чего последовало нисхождение на нулевой уровень. Спустился я сам, если не считать первого этапа от дома до бетонной лестницы. Но чтоб я еще когда-нибудь проделал это путь!.. Чтоб я сдох.
Уже у пересечения с главной улицей меня догнал Мартин с матрасом на горбу, и Габи, которой было поручено сбавить скорость и сопроводить меня до места назначения.
Было довольно жарко – на мой европейский взгляд, не меньше тридцати по Цельцию, – а потому дотелепал я мокрый насквозь. Короткий перекур на лавочке у подъезда, затем – на второй этаж по крутой лестнице без перил.
В комнате меня уже ждал лежавший на полу матрас с подвешенной над ним противомоскитной сеткой. Мартин, до этого уже семь раз хватавший лихорадку в Африке, дважды делал здесь прививку. Мне же в моем долбаном Славянске сказали, что у них отродясь такой вакцины не было. Ну, да переживем как-нибудь. Миклухо-Маклай вон без всяких прививок у папуасов гостил и ничего, жив остался.
Некоторые здешние москиты – совсем не то, что наши комары. Туловище у них толщиной с волосину, а в длину они чуть больше дрозофилы. Их почти не видно и не слышно. Иногда только возле самого уха можно услышать то-о-ненький такой писк. Укус не ощущается. Даже не чешется потом. Остаются лишь красные точки на коже. Сетка помогает, но не на все сто. Там, где она касается тела, эти твари могут беспрепятственно откушать, кем бог послал.

На курсах было шесть групп. От двух до двенадцати человек. Три группы занимались с девяти утра до часу дня, остальные – с четырех до восьми вечера.
Вечер понедельника и вторник я провел в качестве стажера на занятиях, где меня представляли всем присутствовавшим по мере появления очередной группы студентов, по-нашему, слушателей. Возраст – от семнадцати до пятидесяти семи. В основном, двадцать-тридцать лет. Курсы рассчитаны на три года ежедневных занятий (кроме субботы и воскресенья) по американской системе. Но это если кому интересно, то только специалистам, а потому развивать тему не буду.
В среду был первый день, когда я выступил в роли учителя английского языка как второго для иностранцев. Радоваться особо нечему. С моим уровнем испанского ничего не объяснишь. По-английски – кто еле-еле, кто вообще никак. Короче, вечером, во время разбора полетов выяснилось, что кое-кто из предпоследней группы, самой многочисленной и разношерстной, выразил недовольство по поводу меня вместо Мартина, который во время урока исполнял роль наблюдателя. Одна особа даже заявила, что, если буду я, не будет ее. Мартин сказал, что ничего страшного и что со временем, он надеется, все утрясется, а пока на занятиях с этой группой я буду присутствовать в качестве ассистента. С остальными группами – все нормально. На том и порешили.


Житье-бытье
Итак, спал я теперь под противомоскитной сеткой, на полу. Умывался – по-кошачьи, используя запас дождевой воды, который с каждым дождем пополнялся путем набора в ведро, подставляемое под струю, вытекавшую из трубы, которая торчала с крыши над балконом. Хавчик мне Габи и ее мамаша (последняя – исключительно по собственной инициативе) приносили уже готовый, оставалось только в рот положить. Габи приносила то, что готовила для Мартина, а ее мамаша – то, что недоедали хозяева, у которых она работала прачкой, кухаркой и т.п. шесть дней в неделю за шестьдесят баксов в месяц. Мартин платил Габи за ее работу секретаршей тоже шестьдесят баксов; сколько он ей платил за совместительство, я не в курсе.
И та, и другая приносили первое и второе, примерно в одно и то же время. Пищу нужно было делить на три раза; греть было не на чем, но я быстро адаптировался. Имея вокруг около тридцати выше нуля, оно и холодное – не холодное.
Насчет стирки договорились, что шмотки Габи будет забирать по пятницам. За это и за еду с меня причиталось тридцать пять баксов в месяц при обещанном мне жалованьи в размере ста двадцати.
Через дорогу напротив продавали диски с музыкой, а потому с восьми утра и до одиннадцати вечера у нас была халявная дискотека.
Полы в хате – из некрашеных досок; мыла их Габи раз в неделю, иногда реже, с порошком, после чего протирала соляркой. Такая протирка производилась с целью защиты от москитов, только они почему-то чхать на это хотели. Видать, тоже адаптировались, как я к холодному супу и рису.
Пыль здесь, судя по всему, вытирать было не модно, поскольку при уборке ее не трогали, и лежала она себе спокойно, накапливаясь, везде и на всем, что находилось выше уровня пола.
В моем распоряжении был компьютер (к сожалению, без Интернета, подключиться к которому тут безумно дорого), телевизор с пятью каналами, ди-ви-ди-плеер с сотней фильмов на испанском и английском языках, а также приемник в комбинации с неработающим магнитофоном.

Первые несколько дней из хаты никуда не выходил, потому что стер кожу на щиколотках новыми туторами, а кроме того зверски распухли стопы. Левая – вообще как пузырь.
По ходу дела познакомился с домашней живностью. Это были гекконы, выползавшие по вечерам из щелей на стыке стен и потолка в комнате для занятий, а также здоровенный таракан на кухне. Сначала хотел было его грохнуть, но ничего подходящего под рукой не оказалось. Ладно, думаю, живи пока. Даже интересно было наблюдать, как столь солидная тварь, длиной почти с мой мизинец, носится по раковине при моем приближении, а затем сигает на пол и прячется среди хлама, которым изобилует кухня, выполнявшая до моего прибытия исключительно функции сарая.
Тут же на полу лежали две грозди дозревавших бананов, которые Мартин приволок со своей фермы. Хочешь – пройди мимо, хочешь – отщипни. На каждой – не меньше полусотни. Мартин ими студентов угощал.
Замечено, что при употреблении вышеупомянутого фрукта в количестве от трех и более штук в день пищеварение кардинанально перестраивается. Запор возможен исключительно при вмешательстве извне. Однако с непривычки при таком изобилии возможен обратный эффект.
Движение на улице очень интенсивное: мотоциклы, мотороллеры, машины, автобусы. На мотороллерах, в основном, представительницы прекрасного пола. Велосипеды – очень редки, большей частью – трехколесные тележки мобильных торговцев, причем одно колесо, ведущее, находится сзади, а два других, на которые опирается кузов, – спереди.
Правила движения здесь предельно просты: не разевай пасть, чтоб не вмазаться. Автобусные остановки, если где и есть, то имеют чисто символическое значение. Подойдешь к бордюру или выйдешь прямо на дорогу, махнешь ручкой и – будьте любезны! То же самое, если нужно выйти. Автобус даже к тротуару не приближается. Перекресток, не перекресток – по фиг. Тормознет посреди дороги, и вываливайся.
На красный свет, правда, останавливаются все. Но чтобы какое-то преимущество главной дороги или какая-то там помеха справа – ну, что вы! Глупости какие! Есть место – прошмыгну. И, как правило, прошмыгивают. У нас при таких делах на пунктах приема металлолома не было бы где гайке упасть. Только вот пешеходу прошмыгнуть в таких условиях не так-то просто.
Самый «скоростной» транспорт там – автобусы. Правда, с ними соревнуются некоторые мотолюбители, но, одно дело, когда мимо тебя проскочит двухколесная тарахтелка, а другое – когда пронесется, обдав волной горячего воздуха, «шевроле», высотой три метра, на пятьдесят пять посадочных мест.
Однако один доморощенный мотогонщик, которому, видать, не пофартило пробиться на ралли Париж-Дакар, все-таки меня достал. Этот придурок часов в пять утра выезжал покататься и на бешеной скорости несколько раз проносился туда-сюда по улице.
Такси ездят более-менее спокойно. Складывается впечатление, что их там больше всего. Иногда с одного места – квартал влево, квартал вправо – можно одновременно увидеть до двух десятков желтых тачек. Минимальная плата – 1 USD. Из одного конца города в другой – два с половиной. Стоянок такси в городе нет. Они там не стоят; и не клиенты ловит такси, а таксисты клиентов.
В солнечную погоду на улице жарковато, но не так, как в Таиланде, да и влажность пониже. Даже при отстутствии в помещении кондиционера из тебя не течет. А ночью – так вообще красота. Я и без вентилятора обходился.
Местная публика, очевидно, по причине климата, одевается по принципу «чем меньше, тем лучше». К примеру, сеньориты (по-ихнему: «мучачи») стремятся предельно обнажить все то, чем наделил их Создатель от своих щедрот. А он явно не поскупился. И поскольку обилие плоти там воспринимается как Божий дар, то и относятся к нему по принципу «чем больше, тем лучше». А все хорошее следует показать другим. Поэтому, если это не топик, то майка выше пупа, а джинсы или шорты настолько ниже, что, наклонившись или присев, сеньорита, волей-неволей являет взору, направленному на нее сзади, то место, где она начинает раздваиваться. При виде же спереди, зазор между майкой и шортами таков, что этим сеньоритам явно приходится подбривать передок.
При этом наличие между верхним и нижним предметами туалета двух, трех, а то и четырех складок плоти повышенной жирности, равно как и пупа, уютно свисающего через пояс, комплекса некрасивости ни у кого не вызывает.
Мужское население предпочитает шорты и футболки или майки, которые у них модно задирать до упора, и при этом периодически ласкать и почесывать пузо.
А еще, там нет мух. Или почти нет. Случайно встретил одну на кухне на десятый день моего пребывания в Эсмеральдас, столице одноименной провинции, где проживают около ста тридцати тысяч разноцветного населения, которая поперек насквозь просматривается невооруженным глазом и которую вдоль можно проехать на автобусе минут за сорок пять.
Помимо населения, там имеется нефтеперекачивающий терминал, куда нефть по единственной нитке качается из Амазонии, где эту самую нефть не очень давно откопали. С терминала она самотеком поступает на нефтеперерабатывающий завод и таким же образом по подво́дным трубопроводам на нефтеналивные суда, останавливающиеся на рейде в семи километрах от берега. Еще есть фабрика по изготовлению ДСП и заводик по производству льда из воды; предприятие по снабжению населения баллонным газом, которым там пользуются все городские жители; небольшая электростанция, морской порт и аэропорт; два автобусных кооператива, обслуживающих город; восемь междугородних автостанций; несколько десятков кооперативных таксопарков, фабрика по изготовлению мороженого, шесть банков, две теле- и десять радиостанций, бесчисленное количество переговорных пунктов, дюжина гостиниц, а также исторический музей, дом культуры, два университета и шесть борделей. Последние дружно, все как один, носят скромное, ни к чему не обязывающее название: «Найт клаб». Еще есть одна почта с единственным почтальоном. Письма писать здешний люд не любит. Предпочитают пользоваться услугами телефонии.
Похоже, писать тут вообще не любят, что находит отражение в ошибках на вывесках, а также в полном отсутствии знаков препинания в письменных сообщениях туземцев друг другу. При свободном порядке слов в испанском языке понять такую писанину с непривычки невозможно.

Недели через полторы моего пребывания на новом месте прошелся с Габи по магазинам кой-чего купить, в частности, домашние тапочки и босоножки.
Полное разочарование. Нормальных комнатных тапочек нет вообще. Босоножки – хрен знает что. Если не считать вьетнамок и обычных шлепанцев, все, что есть – какие-то мокроступы на резиновой подошве, в палец толщиной, за двадцать четыре бакса; да раколовки, вроде тех, что носили у нас в семидесятые, только не из клеенки и не за семь пятьдесят, а за двадцать два зеленых. Жаба задавила. Решил повременить.
Потом как-то купил на пробу яблок, груш и винограду. Яблоки еще куда ни шло, а остальное – фуфло. И цены отнюдь не тропические. Но пока дозреют на веревке халявные бананы, ждать еще с неделю. Те, что были, закончились. И я в этом принимал активное участие.
Несколько раз брал на базаре ананасы, которые тут по полтиннику. Величиной – со среднюю дыньку, или, чтобы яснее, – с сиську пятого размера. Замечательный фрукт, однако. Употребишь половинку – и наелся, и напился часа на два.
Однако я не только употреблял местные дары природы, но и внес вклад в дело защиты окружающей среды, а именно: подписал петицию против ликвидации деревьев на нашей улице. Дело в том, что какому-то местному деятелю в мозг проникло содержимое мочевого пузыря, и он принял решение спилить все деревья вдоль бульвара, потому что, якобы, большинство из них выделяют токсин, вызывающий рак; кроме того, корни угрожают подземным коммуникациям, а ветки – проводам, да еще, якобы, застят божий свет счастливым обитателям центральной улицы.
Узнав про это варварство, Мартин рванул в Интернет-кафе уточнить информацию. Оказалось, что этот вид деревьев содержит в листьях сок, который при контакте с кожей может вызвать аллергическую реакцию. Всего-то. Вопрос: стоит ли рубить под корень все деревья подряд? Часть улицы с одного конца уже очистили от «вредной» для здоровья флоры. Теперь уже с дороги в окна будет лететь не часть пыляки, а вся. А ее тут..!

Таракана на кухне я все-таки замочил. Сработал генетический рефлекс, веками формировавшийся в умах и душах наших предков на базе смертельной ненависти к этим гнусным тварям. Потом стало жалко: во-первых, он меня не раздражал, потому как был один и бегал только по раковине. Во-вторых, почти что домашнее животное. Правда, на другой день пришло утешение, когда увидал еще одного. Стало быть, мои спонтанные действия не поставят под угрозу существование местной популяции данного вида, и ежели вдруг что – типа неурожая риса и бананов, – то будет за счет чего возместить недостаток основных продуктов питания.
Потом появились москиты, не дождавшись, пока пройдет неделя после влажной уборки помещения с применением солярки; и в ту же ночь один из них, взалкав крови ни в чем не повинного российского учителя-передвижника, спикировал мне на ухо.
Обычно, делают они это незаметно, но мой, видать, от радости, что нарвался на свежак, перед самым приземлением взял да пискнул. Тут снова сработал рефлекс, и я, не пожалев уха, тотчас же на корню пресек гнусные деяния разносчика экзотической заразы.

На десятый день я в первый раз, не считая того, чтобы было у Мартина на квартире, совершил полное омовение. Именно омовение, потому как ни принятием ванны или душа, ни даже купанием, я это не назвал бы. Собственно так называемая ванная представляет собой совмещенный санузел (как сообщалось ранее, без воды) с унитазом, раковиной и душем, расположенными в ряд в указанном порядке, а также двумя экзотическими растениями в горшках из разрезанных пластмасоовых емкостей, присобаченных на стенах по углам.
Все это хозяйство отделено от остального помещения облеженным плиткой барьером, высотой сантиметров тридцать. Половина помещения находится под крышей (та, где горшок и прочие удобства), половина – под открытым небом. Причем барьер расположен на таком расстоянии от горшка, что сидеть на нем приходится, либо подобрав ноги, либо вытянув их через барьер.
Возле барьера, с внешней стороны, стоят две пластмассовые бадьи с водой, литров по восемьдесят. Исходя из ситуации, оставалось одно: стоять возле бадьи и, черпая из нее воду ковшиком, сделанным из разрезанной пластмассовой канистры, лить себе на голову. Не то. Банально. Примитивно.
После долгих терзаний и тягостных раздумий, в конце концов, было принято следующее техническое решение: сконструировать душ, использовав принцип сообщающихся сосудов (не даром же я восемь лет на тепловых электростанциях проработал). На раковину было установлено пластмассовое ведро с водой, в которое был опущен конец найденной тут же пластмассовой трубки, длиной метра полтора. Поскольку раковина располагалась примерно на уровне пупа, то, согласно вышеупомянутому закону, вода из трубки потечет только в том случае, если второй ее конец будет находиться на уровне не выше этого самого пупа.
Ну, хорошо, допустим, главные достоинства, находящиеся в зоне действия одного из основных законов физики, мы помоем, а то, что выше? Стоя раком? Вроде как неудобно.
На счастье, в заведении имелось достаточное количество пластмассовых стульев, один из которых и был использован для позиционирования на нем тела, подлежащего омовению в полном объеме.
Однако, как известно, вода из трубки просто так сама – хоть раком, хоть как стой, – не потечет, а потому, с целью вызвать движение струи через трубку, был применен метод подсоса (или отсоса – кому как нравится). Таким образом, благодаря использованию достижений передовой технической мысли, а также знаний, полученных в среднем специальном учебной заведении, и производственного опыта, накопленного за долгие годы работы в энергетической промышленности, и была совершена столь долгожданная и необходимая процедура, поскольку уже в край надоело, проснувшись среди ночи, лежать и катать на себе шарики, с щемящей тоской вспоминая слова классика советской литературы: «Давайте же мыться, плескаться, плавать, нырять, кувыркаться в ушате, в корыте, в лохани, в реке, в ручейке, в океане». К тому же тут и свежевыстиранное белье подогнали.
Ну, а океан у нас еще впереди.

Прошло две недели. Первое мая. Официальный выходной. Все государственные заведения закрыты, но почти все частные лавочки работают.
В течение дня по улице несколько раз продефилировали толпы активистов из различных организаций, вооруженных транспарантами и выкрикивавших лозунги. Все прошло мирно: без стрельбы, поджигания машин и разбивания витрин.
А седьмого мая мирный ход занятий был нарушен диким завыванием сирены под окном. Поскольку слышать друг друга в комнате было совершенно невозможно, вышел на балкон.
На дороге следующая картина: впереди – полицейкая машина, за ней – скорая (она и гудела), далее – экзотическая процессия, во главе которой чмо на ходулях, в цилиндре и блестящем балахоне до асфальта. За ходулями – оркестрик: группа духарей, человек двадцать, и барабанщик. Далее – группа барышень в типа гусарских киверах и блестящих платьицах, длиной, только чтобы кой-чего прикрыть, вышагивавших с высоким подъемом колена и мастурбировавших (то есть вертящих в разные стороны) метровыми жезлами. За ними – пикап с ударно-духовым орекстром, за пикапом – еще одно чмо на ходулях, а за ним – человек сорок барабанщиков в одинаковых рубашках и брюках, добросовестно гупающих в здоровенные барабаны. В арьергарде – десятка два ряженых: пацаны в оранжевых майках и трусах с черной оторочкой, исполнявшие под барабанный бой типа негритянский танец, в который входило принятие половиной группы лежачего положения вдоль средней линии дороги, при этом вторая половина совершала прыжки враскорячку над лежавшими, продвигаясь вдоль цепочки. Ну, и затерянные в середине этой процессии несколько десятков граждан в «цивильном», с транспарантами, содержание которых, насколько я понял, гласило что-то о снижении цен на фармацевтическую продукцию. Само собой, пока вся эта ходá неспеша, с частыми остановками, двигалась по дороге, всё остальное двигаться по ней никак не могло.
На следующее утро под окнами опять протопала какая-то скромная демонстрация из не более чем полусотни человек. Эти были без музыки, только вопили, то есть что-то скандировали. Видимо, такова в здешних местах традиционная форма проявления социальной активности. Заодно и народ потешить.
Еще через несколько дней по улице возили новоизбранную «Мисс Эсмеральдас». По сигналам машин могло показаться, что это свадебная процессия. Ан нет. На пикапчике, увешанном воздушными шариками, восседало чудо природы африканских кровей местного разлива, в блестящем платье, с лентой по диагонали. Если бы не прическа из парикмахерской, вполне могла бы сойти за «Мисс зоопарк». Но что поделаешь: красота – в глазах смотрящего.
Вообще замечено, что, когда Господь наш лепил по образу и подобию своему местное население, а именно, местных сеньорит, то делал он это, явно не соблюдая стандарт 90-60-90. Или хотя бы что-то вроде того. В лучшем случае, то, что ниже пояса, несколько шире того, что выше. Бывает, увидишь сбоку: э-эх, бы! А повернется носом или кормой: ну бревно бревном! Правда, справедливости ради, следует отметить, что попадаются отдельные особи типа глянешь – закачаешься. Но крайне редко. Впрочем, может, оно и к лучшему. А то я только и делал бы, что торчал на балконе и качался. В ущерб делу просвещения обитателей этого заповедного уголка нашей чýдной планеты.
Еще обращал на себя внимание тот факт, что хотя блещущим чистотой город назвать нельзя, но окурков и прочих аксессуаров, сопутствующих табачной зависимости, здесь почти нет. За все прошедшее до того момента время ни разу не видел ни одного курящего на улице! Спросил, почему. Оказывается, не популярно здесь это увлечение; а если кто курит «травку», то не на публике. Специальных торговых точек, торгующих табачными изделиями, там нет, хотя в некоторых продуктовых магазинчиках продают сигареты.
Впрочем, данную местность было бы некорректно приравнивать к какой-либо другой, поскольку еще несколько десятков лет назад она была напрочь изолирована от остальной части Эквадора, если не считать морского сообщения.
Вот такие дела. Сердце табачищем не огорчают, бананы почти что как манна небесная с неба падают, потому и живут тут, в среднем, более семидесяти лет. И это при минимальной зарплате в сто баксов. Правда, охранники тут получают триста. Но, видимо, не даром. Торчат у объектов круглосуточно, в бронежилетах и с волынами на боку.
Еще обратило на себя внимание то, что дождик здесь воспринимают так же, как прямые солнечные лучи. То есть индеферентно. Сверху течет, а народу хоть бы хны. Идут, стоят посреди тротуара, и никто не пытается натянуть на голову газету или сумку, даже не ежатся. Зонты мелькают очень редко. В дождевиках людей видел всего два раза. Это при том, что «хляби небесные» разверзаются тут в данный период времени практически ежедневно. Правда, днем – ненадолго.
Мартин как-то заметил, что если повесить на балконе занавеску, то душ можно принимать прямо там. Шутник. У него в хате водопровод не отрезан.
Через несолько дней была еще одна демонстрация: за полицейским пикапом следовала толпа из человек сорока, с транспарантом, призывавшим положить конец несправедливой двадцатилетней эксплуатации какой-то категории трудящихся. Оркестра не было. Вместо него, шествие возглявлял гибридный абориген с походкой питекантропа и осанкой, напоминавшей в профиль морского конька. Этот, вместо барабана, был оснащен пустой пластмассовой канистрой, по которой он в произвольном ритме самозабвенно квасил палкой. Тут опять возникает вопрос: а этого по чьему подобию лепили? Видимо, все же эволюционировал, согласно теории Дарвина. Только процесс эволюции по каким-то причинам либо затянулся, либо поздно начался. А может, чувак просто навернулся с дерева раньше времени и обломал себе хвост, так и не успев пройти соответствующий этап развития, на котором хвост должен был отвалиться сам собой.
Через пару дней опять кто-то что-то демонстрировал. Уже неинтересно: приелось. Из всего увиденного только питекантроп с канистрой и произвел впечатление.
А через какое-то время одна из средних школ отмечала свой пятидесятилетний юбилей. Ясное дело – с театрализованным шествием по главной улице. Впереди – облепленная детворой пожарная машина, истошным воем оповещавшая окрестности о происходящем событии. В основном, всё, как всегда, за исключением двух оригинальных моментов. В шествии принимала участие конница. С десяток «ковбоев» (один из которых имел такие габариты, что вполне мог поменяться с лошадью местами) двигались в середине процессии, демонстрируя на перекрестках художественный аллюр, причем каждая лошадь делала ногами движения, отличные от других. Занятно.
Кроме этого, в процессии участвовала танцевальная группа, состоявшая из девиц, наряженных в черные топики и юбчонки – длиной сантиметров двадцать, имитирующие набедренные повязки из травы, – а также черные сапоги на толстом каблуке средней высоты. Эти тоже пытались исполнять некий аллюр, но их старания выглядели менее художественно, нежели у лошадей. Видимо, недостаточно репетировали. Но где они сапоги взяли? Уму непостижимо. Увидеть здесь бабу в сапогах все равно, что верблюда в тундре. Ну, разве что по телевизору. Тут по местному каналу шоу показывают: доморощенный Паваротти исполняет на лоне природы песенки в сопровождении подтанцовки в составе шести штук мучач белой масти, облаченных в леопардовые лифчики, откровенной длины желтые юбочки и белые сапоги выше колена.
Мучачи, приплясывая, перемещаются из стороны в сторону, поочередно приближаясь к торчащему посреди поляны гигантскому булыжнику, возле которого поворачиваются к телекамере задом, наклоняются, упершись ручками в монументальную глыбу, и начинают совершать оттопыренной частью тела сладострастно-кругообразные движения, в полном объеме являя при этом публике розовые трусики.
Это – самое сексуальное, что можно увидеть по местному телевидению. Нравственность тут блюдут.
Но несколько своеобразно.
Однажды вечером видел, как какой-то хмырь, выйдя из куриного ресторана напротив, отделился от своей компании, которая погрузилась в стоявший у обочины пикап, обошел тачку и, ухватившись за задний борт, спокойно, не спеша, отлил на проезжую часть, не обращая внимания на стоявшую в двух метрах позади пикапа машину с людьми, после чего обстоятельно потрусил шлангом, вытряхивая из него содержимое, оставшееся после падения давления.
В другой раз наблюдал, как продавец магазина, что рядом с рестораном, вышел на бульвар и прямо средь бела дня стал справлять малую нужду на ствол акации (которой удалось избежать холокоста, благодаря активной общественной деятельности Мартина). При этом одной рукой он придерживал сливное устройство, а другой – жестикулировал, переговариваясь со своим приятелем, который стоял на тротуаре в обнимку со своей мучачей.
Н-да. Что естественно – то небезобразно.
Потом запомнилась еще одна демонстрация, состоявшая из учащихся старших классов различных школ города. О движении колонны, как обычно, барабанным боем оповещала шедшая впереди группа барабанщиков. Из множества транспарантов внимание привлек один: на листе ватмана было начертано что-то типа: «Детям – да, абортам – нет», под надписью зияла изображенная в продольном разрезе материнская утроба с зародышем в начальной стадии, а ниже располагался, всем своим видом взывавший о милосердии, более или менее сформировавшийся эмбрион. Очевидно, местные школьники весьма заинтересованы в повышении рождаемости.
Кстати, тут считается вполне нормальным иметь по несколько детей от кого попало. Известен самец, имеющий десять отпрысков от разных дам, и пытающаяся догнать его сеньора с выводком из четырех короедов неустановленного происхождения.
Говорят, тут весьма популярны гражданские браки. Народ предпочитает отношения, свободные от оков.
Детские коляски – большая редкость. Младенцев носят либо на сгибе руки, либо верхом на бедре, либо под мышкой, либо перебросив через плечо, как переметную суму.
К слову о детях и об их образовании. В детский сад принимают с трех до пяти лет. Потом, с шести, шестилетняя начальная школа. Затем, для желающих, так называемые «колехио» (еще шесть лет), после чего можно поступать в университет. Имеются колехио с различными уклонами, где учащиеся могут приобрести углубленные знания по тем или иным предметам, а также соответствующие трудовые навыки (информатика, химанализы и пр.).
Специальностью это назвать нельзя, поскольку никаких свидетельств о получении той или иной профессии не выдают. Это все лишь облегчает поступление в университет на факультет выбранного профиля.



Поездка на черные пески

Проникшись впечатлением от рассказа Мартина о пляже с черным песком, неподалеку от местечка Момпиче, в трех часах автобусом от Эсмеральдас, я загорелся желанием оставить на нем свои следы, а заодно прихватить на память «горсть священной земли». Решено было совершить эту экскурсию в ближайшие выходные. Мартин даже предложил мне задержаться там до понедельника, сказав, что подменит меня на первом уроке. Все остальное время в этот день у меня было свободное.
Слегка погоревав по поводу того, что не успел купить фотоаппарат, я все-таки решил двинуть туда первым автобусом в субботу утром. Если понравится, можно будет наведаться туда вторично, уже с фотоаппаратом, если нет, то и жалеть будет не о чем. Узнал расписание, собрал торбу. Мартин нарисовал план, как добраться до черного пляжа.
Встал рано, собрался. Но тут вспомнил, что сосед запирает дверь подъезда на ночь и на время, когда его магазин, находившийся на первом этаже, не работает. В субботу магазин работает, но не с шести утра, и дверь была закрыта, а будить полоумного колумбийского эмигранта, чтобы тот открыл ее, у меня желания не было. Решил подождать. Следующий автобус был в 8.40.
Колумбиец открыл дверь в 8.30. Успеть на автобус я уже не мог, а потому плюнул на эту затею, решив отложить ее на следующий раз. Кроме того, у меня уже дня два побаливало горло. Не то оттого, что второпях выпил на улице ледяного сока, не то оттого, что погода резко изменилась. Солнце почти не появлялось, временами дул довольно прохладный ветерок.
Короче, уже через день меня постигло первое крупное разочарование в отношении совершенства эквадорского климата, поскольку к вечеру началась дикая головная боль, продолжавшаяся двенадцать часов к ряду, и резко обострился хронический бронхит и гайморит, которые я нажил еще в детстве.
В следующую пятницу снова зашла речь о поездке. Погода всю неделю была пасмурная, часто моросил дождь, а потому особого желания тащиться черт-те куда на пляж, пусть даже уникальный, не ощущалось. Мартин сказал, что там погода может быть совершенно другая, что мне так или иначе нужно развеяться и отдышаться от пыляки, которая, якобы, является здесь переносчиком заразы для дыхательных органов, и после занятий побежал в магазин покупать мне фотоаппарат.
Отчалил я за новыми впечатлениями в 8.40 утра. Мартин даже остался ночевать в центре, чтобы меня проводить, при этом он несколько раз предупредил меня, что, расплачиваясь за билет в автобусе, нужно держать ухо востро, потому как могут обуть на сдаче. В то же время, разменять двадцатку легче в автобусе, а не в кассе, где почти никто билеты не покупает, а соответственно и сдачи там с утра не будет. Билет стоит три доллара.
Пока ехали по обеспыленному дождиком городу, помощник водителя все время висел в дверях, болтая одной ногой и рукой в окружающем пространстве и вопя то и дело в это самое пространство: «Атакамес! Момпиче!», между делом собирая с подсевших пассажиров гроши. Подошел ко мне. Я дал ему двадцатку. Он взял и сказал: «В Атакамес», что надо было понимать как то, что сдача будет отдана там. Меня это несколько насторожило, потому что Мартин настойчиво предупреждал о том, что эти ребята имеют обыкновение не додавать сдачу, а потому я всю дорогу до вышеозначенного пункта – а это около часа – пребывал в озабоченном состоянии, проигрывая в уме возможные варианты на самый худой конец: а ну как абориген вообще про меня забудет!
В Атакамес прибыли полные под завязку, но почти полностью разгрузились. Подсело несколько человек. Пока ехали по городу, парень, все так же вися на подножке, болтал в воздухе правой парой конечностей и выкрикивал уже одно слово: «Момпиче!».
Выехали за город. Я уже начинаю томиться ожиданием вожделенной сдачи в размере семнадцати баксов.
В конце концов, парень поднялся с подножки, достал из кармана деньги, отсчитал несколько бумажек, достал несколько монет, и подойдя ко мне, подал, назвав сумму. Семнадцать. Я кивнул и спросил, во сколько мы прибываем в конечный пункт. Парень ответил и отошел.
Поскольку по дороге то и дело попадались небольшие поселения (иногда всего пара домишек у обочины), парень время от времени становился на подножку, высматривая потенциальных пассажиров, чтобы в очередной раз оповестить их хорошо поставленным воплем о приближении транспортного средства, следующего до Момпиче.
Получив долгожданную сдачу, я, тем не менее одержимый подозрительностью и недоверием в отношении полноты вышеупомянутой суммы, решил пересчитать бабки. Десятка. Четыре купюры по одному баксу. Железный доллар и два полтинника. Кладу монеты на сиденье. Складываю все бумажки вместе и снова пересчитываю однодолларовые купюры. Четыре. Чувствую: где-то в глубине души – сдержанно, но настойчиво, – начинает булькать благородное негодование.
Посидел какое-то время, терзаемый сомнениями по поводу дальнейших действий... Пожевал взятых с собой банановых чипсов...
Снова пересчитал купюры. Четыре...
Твою ж мать! Обул все-таки!
Снова нахлынули сомнения. Ну, и что теперь? Потребовать свой кровный или оставить все как есть, а при выходе сказать ему, что он плохой мальчик, и с видом исполненного достоинства представителя высшей расы удалиться?
Склоняясь поочередно то к первому варианту, то ко второму, пристально наблюдаю за парнем в ожидании, когда тот, вспомнив о содеянном, бросит взгляд в мою сторону, чтобы посмотреть, заметил ли я недостачу.
Но тот, похоже, напрочь забыл о моем существовании. Как ни в чем ни бывало продолжает выполнять свои функции зазывалы и помогает входящим пассажирам поднимать на борт вещи.
На одной из остановок ко мне подсела мучача цвета бурака, про который вспомнили утром, поставив вариться вечером.
Тут я несколько воспрял духом, надеясь вступить в переговоры с позорящим имя честного туземца кондуктором, когда тот подойдет к моей пережаренной соседке с целью взимания платы за проезд.
Подходит. Берет у мучачи бабки. И тут я, сунув ему под нос купюры, говорю на хорошем испанском: «Еще один доллар». Парень в ответ: «Три доллара». Я свое: «Тут шестнадцать». Он смотрит на бумажки в моей руке, перебирает их пальцами, раздвигает веером и... дает мне еще один железный... Но не успел он отвести свою грабку от моих баксов, как я увидел, что под его пальцами, точно у фокусника, четыре бумажки превратились в пять. В первую секунду я подумал, что это игра моего воспаленного воображения, и тут же успокоился, довольный тем, что получил желанную добавку. Но когда через несколько минут пересчитал купюры, то снова увидел, что их все-таки пять. Видимо, две слиплись вместе, что вполне возможно, если учесть, до какой степени они залапанные. Просто удивительно, как им удается доводить до такого непотребства банкноты. Особенно однодолларовые, самые ходовые. Мне тут попалась одна... Бедолага Джордж Вашингтон на ней такой зашморганный, что его даже ближайшие соратники по борьбе за независимость США с трудом узнали бы.
Но что за фигня! Или у меня с глазами что-то не так, или с головой? Складываю бумажки вместе. Раздвигаю веером. Раскладываю по одной. Пять.
Но если их было пять, то почему он добавил мне доллар? Сам не заметил, когда раздвигал в моей руке?
Через полчаса пересчитываю снова. Пять. Потом еще раз. Все равно пять. Стало быть, это не у меня, а у туземца что-то с глазами. Или внушение с моей стороны сработало? Тоже странно: что-то я прежде не замечал, чтобы оно у меня в подобных ситуациях срабатывало. Так или иначе, но выходит, что не он меня, а я его обул. Ай-яй-яй!
Тут у меня зашевелилась совесть, как у некогда кристально чистого человека, воспитанного советской властью и, поочередно, октябрятской, пионерской, а затем и комсомольской организациями, и, наконец, нашей родной коммунистической партией.
И принялся я раздумывать над тем, как бы мне парню этот доллар отдать и объяснить, что вышло недоразумение.
Думал, думал и, в конце концов, решил, что если я это сделаю, то бедный туземец, так и не поняв моих благородных намерений, просто сочтет меня за белого идиота, который не умеет считать до пяти.
Кое-как убаюкав свою совесть, я успокоился и всецело предался созерцанию проплывавшей за окном тропической экзотики.

Холмы, обрывы. Буйная растительность. Местность – явно негустонаселенная. Кое-где вдоль дороги представлены образцы некрашеной деревянной архитектуры, в которых обитают, а заодно и торгуют чем попало, местные жители. Убожество – поразительное. Встречные машины – большая редкость. Дорожных знаков – никаких.
Когда из-за поворота навстречу нам вынырнула легковушка, шофер автобуса до предела сбавил скорость. Справа у края дороги – провал. Где кончается, не видно из-за высоченных деревьев. Но интуиция подсказывает, что если навернешься, то найти, может, и найдут, а вот что соберут, вряд ли.
В одном месте встретили двух ишачков, которые понуро топали по дороге без всякого сопровождения. На каждом по бокам приторочены по две двухметровые доски-сороковки. Перед этим проехали недостроенный дом. Ни на дороге, ни возле – людей не видно. А еще говорят, что животное это тупое и упрямое. Может, оно и так. Но ведь пашет, как ишак. Да еще и команды выполняет. Этих вот найвьючили, дали пинка под хвост, сказали: «Домой!» – «и пошли они, солнцем палимы...»
Еще через некоторое время дорогу перекрыла вереница каких-то черных птиц, походкой напоминавших индюков, но размером с утку. Видимо, тоже выходцы из Африки, смешавшиеся с какой-то индейской породой.
Шофер затормозил, сигналя что есть мочи, но эти индоутки лишь чуть прибавили шагу, слегка взмахивая крылышками.
Такие же пернатые попались на глаза чуть раньше, но те сидели на двухметровом заборе. Стало быть, хоть как-то, но летать умеют.
Около одиннадцати прибыли в Момпиче. Остановились у самого пляжа. Последние дома – в нескольких десятках метров от берега. За ними сразу пляж. Фруктовые киоски, забегаловки...
Двинулся, согласно нарисованному Мартином плану, налево. Вдоль пляжа – избушки на курьих ножках. На одной-двух вывеска: «Столовая». Людей немного. За домиками – поросший лесом холм. Остановился посмотреть на океан. Где-то там, вправо наискосок, за бескрайним водным пространством, Владивосток, а дальше – Магадан, в нескольких стах километрах от которого я появился на этот свет; тайга, тундра, белые медведи... А здесь... несмотря на несколько хмурую погоду, повалявшись часок на песочке, можно обуглиться. Над тобой парят какие-то черные птицы, типа воронов, не спеша проплывают пеликаны, а под ногами носятся крабики, величиной с ноготь, с раковинами на спине. Поставишь рядом с ним ногу, он нырь под раковину – и нема. Причем раковины – совершенно разные.
Метров через двести поперек пляжа нарисовалась протока: шириной метров пять и глубиной по щиколотку. Хотел было обойти – не тут-то было. Метрах в пятидесяти от берега этот «магелланов пролив» превратился в большую лужу, окруженную зарослями, продраться через которые можно разве что на слоне, которые здесь почему-то не водятся. За протокой – ограда, а за оградой – посаженные с равными интервалами пальмы двух видов, среди которых расположились несколько бунгало из чего-то типа бамбука, под крышей из пальмовых листьев. Видимо, гостиница. Всего этого на плане Мартина не было.
На пляже отдыхали несколько семейств, приехавших на машинах. По протоке бродили пацаны и ловили какую-то живность.
Дабы не усложнять себе жизнь поисками наобум, я решил спросить у стоявшего возле одной из машин мужика, где дорога на Портете, по которой мне нужно было идти к пляжу с черным песком.
Огороженная территория с бунгало под пальмами действительно принадлежала гостинице. Дорога была за гостиницей. Пришлось разуваться и форсировать водную преграду вброд.
Успешно проведя этот стратегический маневр, я решил по пути снять номер, поесть чего-нибудь и сразу же двинуть на поиски черного пляжа, поскольку было уже около двенадцати.
Несмотря на неласковое небо, припекало неслабо.
Нашел бунгало, в котором производилась «регистрация». Это оказалась кухня, с окошечком в стене, предназначенным для переговоров хозяйки с клиентами, а заодно и раздачи пищи. Тут же, под навесом, несколько столов под зеленой тканью и стулья. Надо полагать, столовая. Нигде ни надписей, ни опознавательных знаков... Как этот отель называется, так и осталось для меня загадкой.
Спросив у хозяйки, есть ли свободные номера, я сразу же спрaвился о цене. Оказалось, десять баксов в сутки, и денежки, пожалуйста, сразу.
Цена меня несколько ошеломила, поскольку Мартин говорил, что гостиница здесь будет стоить долларов пять-семь. Но телепать обратно в деревню в поисках более дешевого жилья – еще неизвестно, есть ли там такое, – желания у меня не было, а потому я дал тетке затребованную десятку, после чего, уже без всякого энтузиазма, осведомился, можно ли чего-нибудь поесть. Конечно! Полный обед – четыре доллара. В тот самый миг, как только услышанное проникло в мое перегретое тропическим зноем сознание, во рту, где до этого обильно вырабатывалась слюна, мгновенно пересохло. Между тем, на печках за окошком что-то аппетитно булькало и шкворчало. А можно один суп? Нет. Обед комплексный, на второе рыба и тра-ля-ля... Разумеется, все очень вкусно... Но если сеньор хочет, то может пойти в деревню... там дешевле. Ну, а просто вода хоть есть? Конечно! Двадцать пять сентаво за бутылку.
Сеньор взял пару бутылок, емкостью по 625 мл., промямлил: «Мучас грасиас» и, сглотнув снова заполнившую рот слюну, поплелся следом за крутившимся тут же парнем лет двадцати, который должен был проводить сеньора до его бунгало.
Никаких бумажных формальностей. Единственный вопрос: откуда сеньор прибыл? И то после того, как сеньор попросил эту уже не первой свежести мучачу тарахтеть помедленнее, поскольку у него трудности с восприятием ее прекрасного языка на слух. О, сеньор русский?! Однако, несмотря на мое экзотическое происхождение, а заодно удивление и недовольство по поводу стоимости жилья, цену не скостила, а лишь разразилась очередным словесным потоком, из которого я понял, что все стоит так дорого, а условия для отдыха тут очень хорошие и т.п.
Подошли к бунгало. Строение на столбиках примерно метровой высоты и само высотой метра четыре. На два номера. Лестница в пять ступенек без перил. Веранда. Две двери. Напротив каждой – круглый пластмассовый стол под зеленым сукном и стулья. Рядом с каждой дверью – мягкий диванчик на двоих. Между стойками веранды болтается гамак. Возле ступенек из земли торчит труба с краном – для омовения нижних конечностей, перед тем как взойти в терем.
До берега – метров пятьдесят. Кругом сероватый песок. Вся территория огорожена тыном и засажена пальмами, ровными рядами с интервалом метров в пять. Одни – высокие, похожие на кокосовые, с крупными гладкими зелеными плодами, напоминающими папайю, только круглыми. Другие – невысокие, с длиннющими, расходящимися веером листьями. Выглядит все это очень мило. Что есть, то есть.
Парень отпер дверь, молча кивнул и потопал прочь.
В номере – небольшая комната и душевая. В комнате, изголовьем к окну, – двуспальная кровать. Напротив – тумбочка с вентилятором. Вентилятор присобачен к тумбочке, тумбочка – к полу. Рядом – вешалка с двумя полотенцами. У кровати – одна тумбочка с настольной лампой. Присобачена ли лампа к тумбочке, не обратил внимания. Второе окно выходит на веранду с видом на океан. В душевой – собственно душ с занавеской, горшок и умывальник. Стены и пол выложены плиткой. Само бунгало – из разрезанных пополам стеблей типа бамбука, диаметром сантиметром десять, крытых лаком. Пол в комнате дощатый.
Беру с собой фотоаппарат, полотенце, бутылку воды, пачку купленных накануне чипсов и отчаливаю на поиски очередного местного чуда природа, то бишь пляжа с черным песком.
Поскольку парень ушел вместе с ключами, а искать его у меня не было никакого желания, я просто закрыл дверь и двинулся вдоль забора в нужном мне направлении. Через несколько десятков метров забор кончился, но выхода там не оказалось. Хорошо, что забор высотой до пояса, а потому я без особых трудностей преодолел эту искусственную преграду на моем пути и, повернув налево, двинулся по уже просохшему после дождя каменистому проселку вдоль зеленого холма, который мысом выдается в океан, образуя изгиб береговой линии под прямым углом. Ни дать ни взять: «Выхожу один я на дорогу, предо мной кремнистый путь лежит».
По словам Мартина, мне нужно было пройти метров восемьсот и свернуть на тропинку справа. Иду, иду: вижу тропинку. Но вся территория справа от дороги отгорожена забором, что означает частное владение. К тому же, никакого прохода в ограде нет. Топаю дальше. Чувствую, что восемьсот метром уже далеко позади, а конца забору не видать. Впереди справа – очередной холм. Беру его за ориентир, от которого, если не будет прохода справа, поверну обратно.
Подхожу ближе. Перед холмом – болотистая поляна, перед которой ограда поворачивает направо и теряется в кустах, поверх которых виден океан. Недалеко от ограды вправо отходит тропинка. Ура!!! Наши победили.
Метрах в пяти от дороги на тропинке топчется ишак и безмятежно щиплет травку. Обойти ишака нельзя: поляна истоптана копытами, ужасно корявая, а в ямках вода. Ступаю на тропу и ласково так спрашиваю ушастого по-русски: «Ну, что, скотина, дорогу уступишь, или как?» Четвероногий обладатель несравненного мужского достоинства недовольно фыркнул и поспешно чухнул в сторону ограды.
Вдохновленный и окрыленный победой над очередным препятствием, метусь дальше. По мере продвижения, взору все больше открывается водный простор. Мысленно уже представляю себе, как я, «восторгом упоенный», лежу на черном пляжу, наслаждаясь уединением и ласкающим слух шепотом тихоокеанского прибоя.
Щас! Размечтался!
Поляну как обрезало. Передо мной – обрыв, высотой эдак метров пять. Справа – поросший лесом холм, также обрывом уходящий в океан; слева – то же самое, только заросшее непролазными кущами. Правда, вниз с поляны наискосок по обрыву вытоптано некое подобие тропы, с уклоном этак градусов в шестьдесят. Но что мне с того. Сделал я по ней три робких шажка и, чудом не кувыркнувшись, понял, что дело это дохлое. Палка моя тут, что зайцу стоп-сигнал.
Но внизу, зажатая между двумя отвесными кручами, – уютная бухточка, шириной метров тридцать и метров на десять вдающаяся в берег, с пляжиком из разноцветного песочка, местами совершенного черного. Ясный перец, это не то, что описывал Мартин. Но где взять другое? Место для купания – идеальное. Особенно, если не один, а с ананасами пятого размера...
Однако к черту лирику. Я сюда перся за черным песком и должен это событие как-то зафиксировать. Но как спуститься (не говоря уже о том, как подняться обратно)? Внизу – несколько глыб из песчаника. Если навернусь, могу сам здесь зафиксироваться. И тут вспомнилась картина «Переход Суворова через Альпы» и слова из миниатюры А. Райкина: «Солдаты спускаются вниз. На чем? На всем».
Йес! Русские не сдаются! Беру кулек с причиндалами в зубы, опускаюсь на пятую точку и, перебирая всеми конечностями, – вперед и вниз, а там...
Спустился. Даже штаны не протер. Как хорошо, что надел старые, из вельвет-корда.
Восхождение в обратном направлении планировалось совершить уже на четырех точках (пятой вверх), в расчете на покрывавшую обрыв довольно высокую траву, за которую можно было цепляться руками. Подобным образом мне однажды в молодости пришлось в Новом Свете переплывать из одной бухты в другую. Попал на встречное течение. Выручили водоросли на береговой скале. Заплыв тот продолжался часа два с половиной. Но ни судороги, впервые в жизни случившиеся в воде, ни поднявшиеся волны, то и дело швырявшие на скалу, не смогли утопить.
Сначала хотел было поплавать, но очко сыграло. Дул ветер, с океана несло изморось. Побоялся, что пойдет дождь, и тогда уже никакая трава вкупе с суворовским опытом не помогли бы подняться наверх. А если бы еще и заштормило во время моего заплыва, всю бухту накрыло бы водой и смыло бы мои шмотки к чертовой матери. А это уже, считай, полный писец. Прослыть без вести пропавшим в дебрях Южной Америки в мои планы на ближайшее будущее не входило.
Короче, решил я ограничиться забором пробы черного песка и рвать оттуда когти пока не поздно. Черный слой оказался толщиной всего миллиметров пять. Дальше шел желтый. Песок этот, как пыль: крупинки на коже не ощущаются. Просто стряхнуть его, не смывая, полностью невозможно. Остается чуть видимый сероватый налет, поблескивающий, вроде стекловаты. Такой сероватый оттенок и приобрели мои туфли, до того цвета слоновой кости, который держался на них дня два.
Выбравшись наверх, потопал обратно. На дороге встретил настоящего краснокожего индейца, плоскомордого, с чуть раскосыми глазами, верхом на коне – только что без перьев, – который метрах в десяти от меня приветственно поднял руку и сказал: «Буэнас!». Вот она – подлинная экзотика! Я почти что почувствовал себя если не Чингачгуком, то, как минимум, Натом Бумпо.
Вернувшись в гостиницу, пошел в душ, где меня ожидало очередное разочарование. Туалетный бачок оказался пустым. Вода в него не поступала. Из душа вода текла с таким напором, что для мытья, поочередно передней или задней части тела, нужно было почти что вмазаться в стену противоположной его стороной. Мыло – один кусочек, со спичечный коробок, только в два раза тоньше. К счастью, под умывальником было обнаружено мусорное ведерко, которое и было использовано для смыва. Идти куда-либо есть уже не было мочи, а потому я решил перебиться банановыми чипсами, в надежде хорошо покушать на следующий день в деревне перед отъездом, и, приняв душ, улегся, пристроив на пузе кулек с чипсами.
Через какое-то время в соседний номер вернулась молодая парочка. Ребята оказались веселые и, беспрестанно болтая, то и дело громко хохотали. Через какое-то время голоса смолкли, и я почувствовал, как подо мной стала покачиваться кровать. Поскольку сам я лежал неподвижно, нетрудно было догадаться, что парочка перешла к более активной форме проведения досуга, а поскольку бамбуковое строение не обладало достаточной жесткостью, то их телодвижения на кровати вызвали резонансные колебания всей конструкции, которые, в свою очередь, передались моей кровати, установленной, очевидно, по одной оси с их. Качка была несильная, никакими звуками не сопровождалась и продолжалась не слишком долго, однако ощущение умиротворения было нарушено.
Вскоре стемнело. Парень, по всей вероятности, сын хозяйки, зажег на веранде свет. Через какое-то время колебания строения возобновились, на этот раз сопровождаясь по ходу дела дружеской беседой в полголоса.
Не помню, когда заснул, но первым ощущением при пробуждении было то, что подо мной ходуном ходит кровать. Видимо, Бог в натуре любит троицу.
Открыл глаза. Закрыл. Никакой разницы. Свет на веранде не горит. На улице хлещет дождь. Попробовал включить настольную лампу, чтобы посмотреть время – дохлый номер. Несмотря на то что все окна и дверь были закрыты, комната добровестно продувалась сквозняком, от которого хотелось с головой укрыться покрывалом. Приподнялся посмотреть в окно – ни-че-го. Ни неба, ни океана, только шум прибоя. Нигде ни огонька, ни отблеска. Вот она – тьма египетская! Я бы, на месте фараона, уже после этого всех евреев по домам распустил.
К утру дождь поутих, но продолжал моросить с переменной интенсивностью до самого полудня, когда нужно было уже трогаться в обратный путь. Колебаний шедевра гостиничной архитектуры до моего ухода больше не наблюдалось.
Проходя мимо кухни-администраторской, решил заглянуть в окошко, чтобы сказать любезной хозяйке «чао» и напомнить о том, что дверь моего номера осталась незапертой. Но окошко было закрыто, а внутри никого не было. Пришлось удалиться по-английски.
Пока шел до протоки, меня обогнали голубки из соседнего номера, а из крайнего, самого большого бунгало, отбыла на джипе компания человек из шести. Из-за дождя вода в протоке поднялась, сделав водное препятствие шире и глубже. Причем еще не унявшийся после бурной ночи прибой то и дело гнал по ней волну. Все это сделало форсирование еще менее приятным, чем накануне, однако мне удалось не искупаться против собственной воли в этой луже, глубиной чуть ниже колена.
В деревухе машины развезли грязь. Народ шастал кто босиком, кто в резиновых сапогах. В забегаловках предавались воскресному отдыху местные обитатели. Автобуса не было, хотя он должен был прибыть еще полтора часа назад. Времени у меня оставалось достаточно, и я заглянул в два расположенных рядом ресторана.
С аппетитом произошло то же, что и сутки назад возле кухни в гостинице. Цены – от трех с полтиной за одно блюдо. Выручили все те же банановые чипсы. На вкус они не очень, много их не съешь, а потому наесться ими невозможно, но кое-как затормозить процесс слюноотделения удается.
Сел под навесом. Дожевал чипсы, запил водичкой. От не фиг делать глазею по сторонам. Прямо передо мной, впритык к одному из ресторанов, – что-то типа голубятни из некрашеных досок, на стойках, высотой метра три. Для подъема в это не знаю что пристроена деревянная же лестница, почти вертикальная. На обращенной ко мне глухой стене краской намалевано: «Учебный центр». Чему в нем обучают, хрен его знает, но, видать, образование тут «на высоте».
Между тем время идет. До отправления автобуса остается минут пять, но автобуса нет. Следующий – в шесть вечера, то есть через четыре с половиной часа. В Эсмеральдас прибудет после девяти. А это, с учетом местонахождения автостанции и криминальной обстановки в городе, почти что девяносто гарантии того, что с тобой случится примерно то же самое, что случилось с Муркой в темном переулке.
Дождик моросит не переставая. Настроение – под стать погоде. Подхожу к какому-то автобусу, на котором написано совсем другое место назначения, и спрашиваю водилу, не едет ли он, случайно, в Эсмеральдас. Нет. Не едет. Подхожу к парню с большой сумкой, стоявшему под грибком. Спрашиваю, не ждет ли он автобус на Эсмеральдас. Нет. Не ждет. Уже 13.30. Время отправления.
Делать нечего. Иду назад под навес. Жду. Проходит еще пятнадцать минут. Появляется автобус с надписью «Эсмеральдас». Подхожу. Спрашиваю с замирающим сердцем, мой ли это автобус. Мой. Ура! Залез. Уселся. Чипсов больше нет, жевать нечего, слюни текут, но идти в забегаловку, даже за три пятьдесят уже поздно. В 14.00 трогаемся.
Вдоль дороги перед тобой, во всей своей непосредственности и убожестве, разворачивется панорама существования местных обитателей. Описывать увиденное нет смысла. Это надо снимать. Лучше всего на видеокамеру. Единственное, что отмечу: в первый раз видел тут пьяных. «Пара гнедых, запряженных зарею», в обнимку, зигзагами чесала по дороге по ходу движения транспорта.
Приехали в пять вечера. Остановились возле какого-то парка. Место вроде знакомое, но никак не пойму, в какую сторону мне топать. Вежливо торможу на углу парочку чумазеньких сеньорит лет восемнадцати спросить, как пройти на Ольмедо. Сеньориты с перепугу аж в сторону шарахнулись. Глаза выпучили, тыквами кучерявыми крутят и ни звука.
Отпустил с миром. Стою, жду, когда кто-нибудь посолиднее появится.
Рулит мужик, с виду, под семьдесят, красноватый. Подхожу, обращаюсь, как в школе учили, типа: «Пардон, сеньор, скажите, пожалуйста, как пройти на Ольмедо, угол с Пьедраита...»
Совсем другое дело: изрядно усохший потомок древних инков останавливается, поворачивается ко мне и обстоятельно, с помощью верхних конечностей, начинает рассказывать, что это – Сукре, что мне надо пройти три квартала туда-то, потом свернуть направо, пройти квартал, и там будет то, что мне нужно.
Благодарю, жму руку (они это любят, даже курсистки наши, уходя после занятий, лапку протягивают) и топаю по указанному маршруту.
Жрать охота – спасу нет. Сворачиваю за угол, вижу, на тротуаре «полевая кухня» стоит: столик под навесом, несколько стульев; возле очага на древесных углях суетится пара «папуасок» преклонных лет, за столом два мужика рис хавают. О, думаю, то, что надо. Перед этим я собирался в курином ресторане напротив нашей конторы «позавтракать» за два бакса, а тут, на улице, наверняка должно быть дешевле.
Подхожу, здороваюсь, спрашиваю, есть ли суп. Есть. С чем желаете? С курицей или с тра-ля-ля? Последний термин надо понимать как слово, мне не понятное. Ясное дело, с курицей. Откушал, вытер морду салфетками. Понадобилось две штуки, потому как курочка попалась очень уж гуттаперчевая, и, обгладывая предварительно сдобренное мною какой-то острой красной приправой крылышко, я сильно обляпался.
Встав, спросил ближайшую ко мне кухарку, сколько с меня, разразившись при этом очередным приступом бронхиального кашля.
– Заболели? – участливо поинтересовалась лоснящаяся от напряженной трудовой деятельности в горячих условиях афро-эквадорская мадонна.
Давясь кашлем, киваю в ответ.
– Грипе? – спрашивает.
Кручу башкой и отрывисто отвечаю:
– Бронкитис.
Затем, отдышавшись, повторяю вопрос о стоимости трапезы.
– Ун долар синквента.
Оба-на! Сэкономил! Полтора бакса за один суп с крылышком под соплевышибательной приправой и пару салфеток?
В нашей куриной забегаловке комплекс, состоящий из супа плюс четверть курицы, жаренной на вертеле, с рисом и фасолью плюс банановые чипсы, подавали за два бакса.
Но что поделаешь, торговаться поздно: суп с крылышком назад не вернешь.
Топаю дальше. Подхожу к нашему подъезду. Окно в конторе закрыто. Дверь подъезда заперта: колумбийский отморозок по воскресеньям не торгует. Мартин знает, когда приходит автобус, а потому должен быть здесь. Позвал несколько раз – глас вопиющего в пустыне. Пока туда-сюда, начало темнеть. Решил пойти в Интернет-кафе и посмотреть в письме Мартина номер его мобилы. Сходил, записал. Вернулся. Подхожу к телефону возле куриного ресторана. Попытался найти в инструкции, какие монеты нужно бросать, – не нашел.
У входа в ресторан торчит охранник: молодой парень, цвета сгущающихся сумерек. Спрашиваю, какие нужны монеты, и показываю ему на ладони содержимое моего кармана. Он, тыча пальцем, называет номиналы. Я уже ни хрена не вижу, что там на них нарисовано.
Сую одну в прорезь, набираю номер. В ответ: пи-пи-пи... Сую другую – то же самое. Возврата нет. Последняя вообще застряла.
Снова подхожу к стражу частной собственности. Помоги, братан, может, чего не так с вашим долбаным заморским таксофоном. Вот номер.
Парень с готовностью подошел к аппарату, взял трубку, набрал номер, послушал, поклацал рычагом и сказал, указывая на другой угол через улицу, что надо идти на переговорный пункт.
Иду.
Сразу, чтобы не мучиться, прошу дежурную мучачу набрать номер, объяснив, что звоню на мобилу по месту. Мучача взяла мою бумажку, поклацала по кнопкам и с прискорбием сообщила, что номер неправильный.
Быть такого не может! Я дважды каждую цифру проверил, переписывая номер из письма. Что делать? Охранник у харчевни уже почти совсем слился с окружающей средой. Номер Мартина есть еще в одном письме. Может, он ошибся. Но до Интернет-кафе телепать кварталов пять-шесть. За углом – гостиница, но это опять непредвиденные расходы. Покрутился-покрутился, пошел за номером.
Срисовал. То же самое, только с международным кодом. Возвращаюсь на переговорную. Сую мачаче бумажку с номерами, прошу попробовать еще разок. Пробует. Получилось! Мартин, пока я шастал туда-сюда, уже давно пришел и сидел в конторе. На столбе напротив нашего окна висел фонарь, свет от которого падал на стекло так, что, из-за отблеска, с угла улицы света внутри не видно, потому я его после первого похода в Интернет-кафе и не заметил.
Когда я вышел из переговорной, Мартин уже высовывался из двери подъезда. Все. Экскурсия на черные пески завершилась. Удачно ли? Может, и не совсем, но в памяти запечатлелось очень многое.


Служебный конфликт на бытовой почве

В один прекрасный день я заметил, что Габи ведет себя в моем присутствии как-то странно. Попросту говоря, воротит от меня рыло. Спрашиваю Мартина (которого про себя стал называть русским именем Мартын), в чем, собственно, дело. Он мне и говорит, что, дескать Габи жалуется, что ты не моешь за собой посуду.
Ну, думаю, твою мать, приехали! Дело в том, что она приносила мне хавчик в таких гофрированных пластмассовых емкостях, типа широкого стакана, в каких во многих харчевнях отпускают первые блюда на вынос. А ее мамаша – в целлофановых кульках. Поскольку с водой у нас был напряг, я решил, что, в целях экономии, мыть эти лоханки и кульки не буду, потому как воду таскают они, к тому же ей все равно приходилось забирать домой такие же немытые посудины, из которых по вечерам хавал Мартын. Ну, и оставлял я все это на кухне в раковине.
Ан не тут-то было. Видать, эта мартышка усмотрела в моих действиях проявление расовой дискриминации с унижением ее человеческого достоинства.
Ладно, говорю, раз так, буду мыть. Только к чему было разыгрывать эту драму, когда можно было просто сказать..?
Тут Мартын понес что-то про особенности психологии черной расы и все такое прочее. А закончив, добавил, что студенты жаловались ей на то, что от меня исходит запах пота.
До той поры я ничего подобного в свой адрес не слыхал, дезодорантом сроду не пользовался, а потому решил, что речь идет о запахе, исходящем от ног, поскольку в такую жару мои упакованные в пластмассу и обутые в туфли ноги к середине дня горели синим пламенем и увлажнялись до такой степени, что носки становились мокрыми.
Приспустил я носки, показал ему, что под ними, и говорю:
– Может, из-за этого? Так что я должен делать?
– Нет, это из-под мышек. Просто тебе нужно чаще мыться.
Во, думаю, чувак дает. Я и так в перерыве, помимо того, что ноги мою, ополаскиваюсь до пояса. А если еще чаще это делать, так через неделю от их запаса дождевой воды вообще ни хрена не останется. А за этим может последовать упрек в том, что я, дескать, расходую слишком много воды на свою персону.
Ладно, говорю, учту, но теперь, раз уж на то пошло, позволь и мне пожаловаться. В твое отсутствие, говорю, сюда частенько шастают подружки твоей Габи языки почесать, при этом и мне мешают, и студентов своей болтовней отвлекают. А ведь есть совершенно пустая комната.
В общем, стал я с тех пор лоханки мыть, кульки кидать в мусорное ведно, подмышки полоскать не в начале перерыва, а в конце, и вообще к студентам подходить с подветренной стороны, соблюдая при этом максимально возможную дистанцию.



Мелочи жизни

Через некоторое время у меня закончились лезвия для бритья. Обошел окрестные аптеки и точки, торгующие галантереей. Ни фига. Спрашиваю, где купить. Оказывается, дело это непростое. Здешние обитатели до того избаловались цивилизацией, что бреются исключительно электрическими или механическими бритвами.
Без особого энтузиазма вспомнил «Тихий Дон», где описывается эпизод, как казаки избавлялись от лишней растительности в полевых условиях. Все делалось очень просто: растительность поджигалась, а когда огонь достигал кожи, на голову набрасывалась мокрая тряпка. Cпособ назывался: «по-свинячьему».
В конце концов, один из наших студентов нашел магазин с расширенным ассортиментом товаров и купил мне пару пачек.
Потом мне понадобились шнурки, поскольку от моих, в результате длительной эксплуатации, остались огрызки сантиметров по пять. Но эта проблема оказалась еще сложнее. Людей просил, сам все окрестные магазины облазил. Наконец, нашел. В обувной мастерской... метровой длины. Спрашивается: на кой хрен? Вешаться, что ли?
В то же время у Мартына нарисовалась катастрофическая ситуация с обувью: его раколовки сорок пятого размера доживали последние дни, а нижние конечности у местного населения редко дорастают до сорок третьего.

Как-то раз я обратил внимание на торчавшие из сумки Габи две полуторалитровые бутылки кока-колы. Спрашиваю Мартына, она, мол, что, любитель кока-колы? В ответ: из нее с добавлением чего-то еще делают снадобье от глистов, которыми домочадцы Габи периодически снабжают друг друга. У них, оказывается, прямо в кухне живут утки и кролики. Все домочадцы, соответственно, топчутся в их дерьме, которое, засохнув, во взвешенном состоянии поднимается в воздух и парит в окружающем пространстве, оседая куда попало.
Услыхав такую новость, в первый момент ощутил некоторое беспокойство. Это что ж выходит? Что я один из претендентов на эдакий серпентарий в своей собственной утробе? Но потом успокоился, поскольку хавчик мне Габи готовила у Мартына на квартире, а ее мамаша – в доме какого-то сеньора. Нет, думаю, ни тот, ни другой не потерпели бы присутствия в своих внутренностях такого рода живности.
Кстати, о живности. Тараканов здесь, как выяснилось, вполне достаточно. К тому же, двух видов. Так что отряд, наверно, даже «не заметил потери бойца». Причем один вид прекрасно летает. По неведению или спросонья можно за жука принять.
Москитов здесь, как оказалось, пять видов: малогабаритные, о которых уже упоминалось; точно такие, как у нас; размером, как у нас, но с длинными ногами, и крупные с длинными ногами. Кроме указанных, есть еще совсем крошечные, не больше фруктовой мошки; но укус этих тварей очень хорошо ощущается, место укуса припухает, как после укуса слепня, и здорово чешется.
Еще один вид «домашних животных» – муравьи. Причем две разновидности. Такие, как у нас, и совсем маленькие, едва видимые. Когда они не движутся, можно принять за пылинки. В сумерках их практически не видно. Стоит положить где-нибудь банан с поврежденной кожурой, как через несколько минут откуда ни возьмись набежит целая шобла. Возьмешь фрукт в руки и тотчас чувствуешь, что по тебе что-то ползает.
А еще, говорят, тут весьма сильнó влияние соцпартии. Только непонятно, в чем оно проявляется. То ли в театрализованных шествиях в знак протеста против чего-нибудь, то ли в наличии платного обучения в школах и университетах, изрядная часть которых принадлежит церкви; или же во множестве магазинов, ресторанов и прочих заведений, владельцами которых являются бедные колумбийские беженцы, с помощью которых бедные колумбийские наркодельцы отмывают бабки.

Еще через некоторое время один из студентов пригласил меня съездить к нему на работу, на нефтеперекачивающий терминал. Вся эта хренотень располагается на высоком прибрежном холме. Вокруг – зелень, на территории – цветущие деревья и кустарники. Тишина – эдемская! Плюс романтический вид на океан. А в столовой такое меню, что и перворазрядный кабак не устыдился бы. Все за счет предприятия – «Петроэквадор».
Видел там интересных птиц: черных, с толстенным, в палец, клювом и длинным, как у сороки, хвостом, но поменьше, чем сорока. Называется «чанго». А еще довольно крупных, светло-коричневых, чуть больше голубя, с длинным хвостом и шеей. Эта зараза время от времени нарушала библейскую тишину, оглашая окрестности невероятно противным криком. Называется «гуачарака». Говорят, очень вкусная.
Еще ездил в соседний Атакамес, который нечаянно проехал и вышел примерно через полчаса в каком-то другом месте. Прошел к берегу. Длинный пустынный пляж. По пляжу прогуливается детвора. Возле лодок местные рыбаки перетряхивают сети. Место явно не курортное, однако на доме, стоящем на углу набережной, видел вывеску: «Гостиница». По дороге есть пара магазинов и забегаловок, где можно поесть. Это не считая всего того, что находится возле шоссе, где проходят автобусы. Там жизнь кипит. Народу – куча. Но по пути к пляжу, на протяжении четырех кварталов, на улице видел не более пяти человек. Тишь и благодать.


Сюрприз

В один прекрасный день, а точнее, вечер, по моей нервной системе был нанесен весьма ощутимый удар.
Мартын письмо от предков получил. Им – девятый десяток. Что там ему написали, не знаю, но, по его словам, он непременно должен был до Рождества уехать в Австралию. Минимум на полгода. А потому контора будет закрыта. И закрыть он ее решил в конце июля, когда закончивался срок аренды помещения. К тому же, продолжать курсы не было смысла, поскольку студентов становилось все меньше и в данный момент их количество уже не позволяло покрывать расходы.
Мартын предложил мне на этот случай несколько вариантов. Первый: перебраться в деревню возле его фермы и жить у кого-нибудь из туземцев. Второй: отправиться к родственникам Габи, которые жили на севере в лесной зоне. И третий: путешествовать по стране. Два первых могли бы быть приемлемыми на несколько дней, но не на два с половиной месяца. Последний был невозможен по финансовым причинам. Был еще один вариант: повторно совершить восхождение к апартаментам Матына и заякориться там до конца срока, продолжая выплачивать Габи тридцать пять баксов за кормление и стирку. Но в этом случае, все, что мне оставалось, это в течение двух с половиной месяцев, безвылазно, созерцать кусочек океана с балкона.
Впрочем, этот базар имел место быть на следующий день после получения письма, то есть не на совсем «трезвую» голову. Короче, я, хотя и был малость ошарашен таким сюрпризом, эмоции свои осадил и решил посмотреть, что будет дальше, поскольку знаю по опыту, что паника – самое последнее дело. А по ходу событий можно будет ненавязчиво следить за настроением босса и прорабатывать возможные варианты. Бог не выдаст, свинья не съест. Времени на размышления – месяц.
И положительный момент: незадолго до того заметил, что перестали расслаиваться и ломаться ногти. Очевидно, благодаря бессменной рисовой диете.



Путешествие в Перу
или
Перуанский облом

С целью продления трехмесячного срока пребывания в стране решено было совершить поездку в выше названное сопредельное государство, недельку там попутешествовать и вернуться, получив штамп в паспорте, позволявший находиться в Эквадоре еще три месяца.
По такому случаю, с помощью Мартына и его путеводителя «Одинокая планета», издананного четверть века назад, а также с учетом моих финансово-физических возможностей, был разработан примерный план поездки по малоизведанным местам северной части Перу, а также приобретен рюкзак за десять с полтиной, в который были уложены самые необходимые вещи, в том числе джинсовая куртка, дождевик, фотоаппарат, словарь, два литра кипяченой воды и тормозок, состоявший из пресловутого риса с поджаренной колбасой и салата. Проникнуться любовью к названному злаку я почему-то не смог, несмотря на трехразовое его употребление в день в течение трех месяцев.
Дорога от Эсмеральдас до пограничного городка Уакильяс по прибрежной равнине занимает двенадцать часов автобусом. Билет – девять баксов.
Удобнее всего было трогаться вечером, чтобы прибыть туда пораньше, сделать отметку в эмиграционном пункте, после чего пересечь границу на велорикше и, получив уже перуанскую отметку в местечке Тумбес, отлежаться там, собраться с мыслями и двигать в Чачапойас, в окрестностях которого есть местечко Куэлап с крепостью наподобие Мачу-Пикчу.
Оттуда можно было двинуть в Кахамарку: либо обратным путем по шоссе через Чиклайо, либо – при желании испытать судьбу – в южном направлении, по горному проселку. Там, в Серро-Санта-Аполония, находятся пещеры доинкского периода и каналы более позднего периода.
Затем, при наличии времени и здоровья, можно было податься в Трухильо, где имеются руины Чан-Чан, а оттуда, опять по проселку, через Чимботе и Карас – на Уарас, чтобы по дороге подивиться на живописный каньон и панораму, Белой и Черной Кордильер.
Очень скромно, но, дай боже, чтобы хватило времени хотя бы на это, учитывая многочасовые переезды из одного места в другое с последующим отдыхом.

Тронулись в 19.40. Все та же «Транспортес оксиденталес» с печеньем и кока-колой. На выезде из Эсмеральдас остановились, развернулись и, проехав совсем немного, стали. Вокруг мрак. Что? Почему? Ни хрена не понятно.
Наконец, в автобус зашли двое полицейских и пригласили мужской состав на выход. Сразу сообразил: шмон. Выходить на незпланированную прогулку у меня не было ни малейшего желания, а потому я сунул одному из блюстителей свою краснокожую, но уже давно не молоткасто-серпастую, паспортину. Тот, глянув на обложку, сразу же передал ксиву своему коллеге, который ту профессионально перелистал и тотчас же заметил, что срок моего пребывания в стране закончился. На что я ответил, что направляюсь в Перу с целью продлить этот срок еще на три месяца. Парень попался ушлый и осведомился, почему я не захотел сделать это в эмиграционном департаменте в Кито. Я сказал, что охота посмотреть Перу.
На этом дело и кончилось. Когда все мужики вернулись и автобус тронулся, я, преодолев смущение из-за несовершества моей разговорной речи, уточнил у соседки, что это за фигня такая. Она что-то провякала и помацала себя по ляжкам. Ясное дело: недалеко – граница с Колумбией, откуда прет наркота и оружие.
– Только мужиков? – спрашиваю.
– Да.
Где-то уже на юге был еще один шмон, но на этот раз я даже ухом не повел. При всей моей смугло-брюнетной внешности, за колумбийца меня тут никто не примет. И не ошибся. На мою персону даже внимания не обратили.
Около восьми утра подъехали к иммиграционному пункту совсем немного не доезжая Уакильяса, который находится на самой границе. Контора – через дорогу. Автобус не ждет, едет дальше.
Выгрузился. Подхожу к окошку, подаю паспорт. Парень за окошком пощелкал по клаве и что-то сказал. Я даже не расслышал, что, но каким-то местом почувствовал, что дело пахнет керосином. Спросил, в чем дело. Парень осведомился, читаю ли я по-испански, одновременно повернув ко мне экран монитора, в середине которого высвечивалось прямоугольное окошечко с расплывчатой строчкой текста красного цвета. Я покрутил головой. И тут парень сообщил мне то, о чем я и сам раньше догадывался, но не подозревал, чем это может кончиться.
Срок пребывания в стране исчисляется не в месяцах, а в днях, и на пятнадцатое июля я находился в Эквадоре девяносто два дня, что на два дня превышало дозволенное законом время.
После этого я услышал такое, что, даже если бы и расслышал как следует, не поверил бы своим ушам. С меня причитается...
Что я точно расслышал, так это «дос», а потом что-то вроде «синко» и «доларес», и тотчас же, чисто инстинктивно, на подсознательном уровне стремясь к минимуму и зная, что в этой благословенной стране все очень дешево, быстренько слепил из услышанного два с полтиной. На душе резко полегчало, и я, с готовностью достав из нагрудного кармана два бакса, полез уже было в джинсы за полтинником. Парень покачал головой и повторил сказанное еще два раза.
И тут до моих размягченных двенадцатичасовой поездкой и бессоной ночью мозгов, как-то замедленно, точно на тормозах, стали доходить несколько раз отраженные барабанными перепонками одни и те же звуковые колебания. «Дос... сьентос... доларес». Двести долларов.
Двести!!!
Я опустил безнадежный взгляд на два бакса в моей резко ослабевшей длани, еще не успев почувствовать себя идиотом. Шок был вызван не столько размером суммы и тем фактом, что у меня нет при себе таких денег, сколько осознанием того, что всё, занимавшее мысли и чувства последние несколько дней и находившееся уже совсем близко, так и не будет увидено и пережито. ... ... Здесь следует выражение, абсолютно адекватное ситуации, но которое я не позволю себе употребить в данном повествовании.
Поскольку мое ополоумевшее сознание по-прежнему не желало адекватно воспринимать услышанное, то есть я попросту не мог поверить своим собственным ушам, я – опять же инстинктивно не то разделив двести, не то умножив два на десять, – переспросил:
– Двадцать?
Парень, с профессиональным равнодушием взиравший на отражение душевных мук в моих глазах, жестом дал понять, чтобы я прошел ко входу в контору, и вышел сам.
У двери он указал мне на висевшую на стене бумажку и ткнул пальцем в строчку, где вполне четко, даже без очков, просматривалось число 200. Я попытался было прочесть текст, но понял, что это упражнение займет довольно много времени. К тому же, узнав в первых строчках слово «правительство» и догадавшись о значении нескольких других, я окончательно избавился от сомнений относительно реальности требуемой суммы. Между тем парень для убедительности еще раз назвал сумму и пояснил, что это «мульта» за просроченные два дня и что я должен заплатить эту мульту в Кито, в банке «Пичинча». Слово это, похоже, ему очень нравилось, поскольку он с явным наслаждением повторил его несколько раз, так что я, без особого труда, понял, что это штраф.
Сообразив, наконец, что, невзирая на мои незаурядные математические способности, превратить двести баксов ни в два, ни в двадцать мне не удастся, я промямлил, что таких денег у меня нет, и спросил, что мне в таком случае делать. Парень пожал плечами и еще раз сказал, что нужно заплатить штраф в Кито в вышеназванном банке.
Я продолжал топтаться перед ним, то и дело повторяя, что у меня нет двухсот долларов, пытаясь тем самым вызвать у стража закона некое сочувствие к моему бедственному положению, но тщетно. В конце концов, кое-как организовав растрепанные чувства, я решил прибегнуть к общепринятой в подобных ситуациях, но никогда прежде лично мной не использовавшейся тактике. Напрягши изо всех сил всё еще не способные оправиться от контузии мозги, я попытался слепить фразу, которая должна была более-менее адекватно выразить мое намерение, и спросил неумолимого блюстителя визового режима, не может ли он мне как-нибудь помочь...
Впервые за все время нашего не слишком долгого и совершенно непродуктивного общения в глазах честного государственного служащего отразился интерес, и тотчас же последовал вопрос:
– Сколько вы можете заплатить?
Прикинув так, чтобы названная сумма выглядела более-менее ощутимой и вместе с тем не заставила меня потом пожалеть о моей чрезмерной щедрости, я ответил:
– Пятьдесят долларов.
Интерес в устремленном на меня взгляде мгновенно потух, коротко стриженная круглая башка равнодушно качнулась из стороны в сторону, и чувак тут же вышел из-под навеса, присоединившись к своему коллеге и дав мне тем самым понять, что инцидент со мной для него исчерпан.
Видимо, я это понял, потому как страшно захотелось закурить, чего я тут не делал со дня своего приезда. Зашел в забегаловку напротив, взял маленькую пачку «Мальборо» и, сев за столик, без всякого удовольствия закурил, пытаясь, осадить отрицательные эмоции и собрать до кучи разбежавшиеся куда попало мысли.
Вполне естественно, что в такой ситуации возникает желание спросить у кого-нибудь совета, что теперь делать-то, хотя все та же интуиция уже подсказывала, что делать, кроме как двигать отсюда восвояси, больше нечего. И если бы не стоявшие в ряд прямо перед носом несколько телефонных кабинок, так и сделал бы.
Зашел в одну из них, набрал номер Мартына. В ответ – поток слов и пи-пи-пи... В бога душу... Подхожу к пацану лет двенадцати, который обслуживает автоматы, и говорю, что у меня ни хрена не получается. Пацан достал калькулятор, поклацал и выдал некую сумму в сентаво. За что? В ответ бла-бла-бла. Ладно, думаю, теперь сам будешь набирать.
После третьей попытки связь была установлена. Но какая! Слова обрываются, доходят с задержкой. Да еще и язык чужой. В общем, сообщить о своем горе я сообщил, а что было сказано в ответ, так и не понял.
Делать нечего, возвращаемся восвояси. Мимо, с небольшими интервалами, проходят автобусы от границы, из которых кондукторы орут: «Мачала!»
Проторчав у дороги минут сорок, не меньше, я понял, что дилижанс на Эсмеральдас скоро не подадут, и решил брать то, что предлагают.
Тормознул очередной автобус на Мачалу и – вперед. Проехали несколько километров. Автобус останавливается. Заходят двое в униформе. Знакомая процедура. Выглянул в окно. На дороге стоит транспортное средство землистого цвета, эдакая помесь броневика – вроде того, с какого вождь мирового пролетариата толкал пламенную речь на Финляндском вокзале, – и бульдозера. На хрена броневику бульдозерный нож, не ясно. Может, сгребать с дороги, в случае необходимости, всякие там баррикады вместе с оппозицией, чтобы кишки на гусеницы не наматывать?
Шмон закончился, едем дальше. В пути часа два с половиной. Приезжаем в Мачалу на автостанцию. Спрашиваю у водителя, есть ли отсюда автобусы на Кито.
Нет. Нужно ехать на другую станцию. Тут недалеко.
Беру тачку. Один доллар. Минут пять езды. По дороге замечаю, что улицы тут пошире и почище, чем в Эсмеральдас, тротуары ровные. В Эсмеральдас же, если съехать с дороги на тротуар и продвигаться дальше, то только на джипе. Чего-то более корявого не встречал нигде, разве что в родном Ростове на улицах, в двух, трех кварталах от Энгельса вниз к Дону.
Приехали. Малюсенькая автостанция, внутри несколько телефонных кабинок. Есть автобус часа через полтора. Покрутился-покрутился, дай, думаю, еще разок Мартину позвоню, может, получится. Снова та же петрушка. Прошу дежурную мучачу набрать номер. Связались. На этот раз уже лучше. Мартын посоветовал ехать в Гуаякиль и попробовать решить вопрос в тамошней конторе.
Станция, откуда идут автобусы на Гуаякиль, в одном квартале.
Потопал.
Повезло: автобус минут через тридцать. В автобусе сопровождающий. В гражданском, но с волыной на поясе. До Гуаякиля часа четыре. Приезжаем. В Гуаякиле один автовокзал, недалеко от аэропорта. Машин – тьма! Автобусов – туча! У въезда – пробка. От въезда до платформы – метров пятьдесят и двадцать минут, а то и больше. Выгрузился. Куда? Захожу в здание и топаю налево к выходу в торцевой стене, взяв по ходу расписание в кассе.
Выхожу.
Маленький дворик и трехметровый забор из сетки. Выход наружу – только через переходной мост. Самого моста не видно, он – над зданием вокзала. Куда ведет – хрен его знает. Твою мать! Пятый час пополудни. Двенадцать часов без сна от Эсмеральдас до границы. Драма на КПП. Еще часов семь обратно, и... ступеньки куда-то вверх, в полную неизвестность.
Откуда-то нарисовался охранник. Спрашиваю, как отсюда выйти и где находится иммиграционный департамент. Не успел парень открыть рот, как откуда ни возьмись возник мужик лет пятидесяти-шестидесяти (их тут хрен поймешь, этих долгожителей) и, услышав мой вопрос, предложил показать дорогу. С виду, мужик, как мужик, сутуловатый, в затрапезном пиджачке и такого же фасона шляпе, в руке – матерчатая торбочка. С моей точки зрения, – как представителя одной из великих держав, – эдакий пожеванный пролетарий на пути с родного завода домой.
Мужик двинулся внутрь здания, где с противоположной стороны такой же выход. Здание дли-и-нное. И чего я сразу туда не повернул? Почему всегда налево тянет? Что за фигня такая?
Естественно, я за мужиком не поспеваю, и тот, время от времени оборачиваясь через плечо, делает мне знаки следовать за ним. Следую. А что делать? Хотя, вспомнив неоднократные предостережения Мартина о всякого рода мошенниках и разводилах, уже прокручиваю варианты возможного развития событий. Хрен с ним, думаю, на Джека Потрошителя он не тянет да и я – не лондонская шлюха, так что, хоть и на трех ногах, но с помощью этой самой третьей голыми руками себя взять не дам.
Выходим из здания вокзала. Дальше – справа, слева – ряды киосков. Конец всего этого «супермаркета» где-то далеко впереди. Теперь, после того, что осталось позади, все, что было впереди, казалось очень далеким. Проходим через этот базар, сворачиваем налево, потом направо и выходим на улицу. Широкое двухполосное шоссе. Машины мимо аж свистят. Мужик останавливается и показывает мне рукой через дорогу вправо наискосок. Иммиграционный департамент. Здание солидное, этажей десять, может.
Муй бьен: цель найдена. Но по времени – пролет. Теперь только завтра. Благодарю своего пожеванного благодетеля и спрашиваю, где тут поблизости недорогой постоялый двор. Мужик с готовностью сообщает, что совсем недалеко, вон туда, налево, три доллара. Три доллара – это, конечно, несколько меньше, чем «недорогой», но мне бы только упасть где-нибудь и отключиться от всей этой столь насыщенной яркими впечатлениями действительности. Где остановка, спрашиваю. Пожимает плечами: «Такси». Кое-как пересекли транспортную артерию и на другой стороне тут же тормознули тачку. Мой проводник-волонтер, ни слова не говоря, мигом заскочил на переднее сиденье и очередью прочирикал что-то водителю насчет гостиницы. Открываю заднюю дверь и, на всякий случай, спрашиваю, сколько это будет стоить. Один доллар. Годится.
Мне уже интересно: что же эта латиноамериканская бестия надеется с меня поиметь? Или просто ему по дороге, и он решил прокатиться на халяву? Ну, поглядим.
Шоссе уходит впред насколько хватает глаз. За доллар далеко не отвезут. А в поле зрения по сторонам дороги ничего гарлемского не просматривается. Аделанте, кабальерос!
Несколько минуток, и почти сразу за аэропортом останавливаемся. Отель «Европа». Ну, прям как в радиокурсе «Дойч – варум нихт?»! Если там еще и Андреас с Экс, то я – у себя дома!
Здание – не менее шести этажей. Какие там на фиг три доллара! Рядом кафе.
Выходим. Провожатый, мило улыбаясь, показывает на кафе и спрашивает: «Покушать не хотите?»
Какая проза! Ни тебе ножа к горлу и хрестоматийного «жизнь или кошелек!». Ни неоклассического «гони бабло, фраер, а то прирежу!». Примитив.
Я – не жадный. Но не ВЫНОШУ, когда из меня делают клоуна. Да скажи ты мне до этого по-человечески: «Слышь, корешок, жрать охота, бабок нету, я тебе покажу, провожу, дай хоть на бутерброд». Своим давал и тебе дал бы. Но так! Западло.
О том, что, он, может быть, хотел угостить меня, я как-то не подумал, а потому сказал, что неголодный, очень устал и хочу в люлю.
Короче, после непродолжительной дружеской беседы на тему «вы откуда, где чего, как?», я двинулся к гостинице. Люмпен-волонтер услужливо ухватился за мой рюкзак, но получил отказ и мысленно был послан на пене. Ругаться не по-русски я не люблю, а по-русски – какой смысл?
Мой ангел-хранитель быстренько проскочил вперед, чтобы открыть мне дверь, а когда я вошел, вскарабкавшись на высокую ступеньку, он в полсекунды подскочил к стойке, запрыгнул на высокий барный табурет и, по-свойски боком облокотившись о стойку, затарахтел что-то администраторше. Тут прихромал я и, поздоровавшись, первым делом поинтересовался:
– Сколько за ночь?
– За двоих?
Бомжара, опередив меня, выпалил:
– Нет-нет, синьор один.
– Пятнадцать.
То, что будет не «три», я понял сразу, еще на улице, но «пятнадцать» – это уже выше моего обычного лимита. При этом мне показалось, что мучача, скромно потупив очи долу, едва заметно улыбнулась. Может, этот хмырь подвизается тут на процентах?
Поворачиваюсь к нему и, вложив в свой взгляд все, что я о нем думаю в данный момент, говорю:
– Ты же сказал, что три доллара!
На что это чмо в шляпе а ля Киса Воробьянинов после того, как по ней попрыгал товарищ Бендер, с невинной улыбочкой, пожав плечиками, отвечает:
– Можем поехать в другой.
– Куда, в другой?
– В центр.
«Можем». Как мило! Чувак в натуре решил взять на себя миссию экскурсовода по трехдолларовым караван-сараям трех с половиной миллионного Гуаякиля. Не надо быть Лобачевским, чтобы прикинуть, что от аэропорта до центра только тачка за пятерку потянет.
Достаю из нагрудного кармана двадцатник и кладу на стойку вместе с паспортом. Как всегда в таких случаях, возникают трудности в переносе данных из ксивы в регистрационный журнал. Расписался, получил сдачу; беру с табурета рюкзак.
Бомжеро экваториано, все с той же воровато-кроткой улыбочкой, переводит взгляд на мой карман, куда ушла пятерка, и дергает головой. Ну, вот, наконец и долгожданный финал!
Нет, говорю, у меня лишних, мне еще в Эсмеральдас ехать, а ты меня на пятнашник сделал.
– Ну, хоть пару долларов на обед.
Достаю из брюк жменю мелочи и подаю. Чувак хватается за рюкзак.
– Спасибо, я сам.
Не глядя на его паскудную рожу, обхожу табурет и следую за мучачей к лестнице. Номер на втором этаже. Двуспалка с окном в боковой стене, из которого виден кусок шоссе. Вокруг ложа – три квадрата свободной площади. Причем с двух сторон – ноль, а со стороны окна только боком, и то, если у вас, пердонс, жопа не а ля Дженифер Лопес. Душ, телек под потолком, пульт и какая-то пародия на вешалку. Пять звездов – не ниже. А чего вы хотели за пятнадцать баксов в крупнейшем мегаполисе «Сентро дель Мундо»?
В рюкзаке со вчерашнего вечера оставался рис с какой-то фигней. Ковырнул пару раз – фу! Запил водичкой, включил потихоньку ящик и в люлю. Уже смеркалось.
Отрубился быстро, проснулся – еще темно. Встал часов в восемь, собрался и на воздух. Чтобы ехать в контору, нужно на другую сторону. Перекресток далеко. Подождал, пока поток машинок проскочит, сделал шаг с тротуара, а они опять тут как тут. Скорость передвижения у меня неадекватная. Вероятность проскочить – почти нулевая. Дергался, дергался, в конце концов, проскочил на середину бульвара. Там – такая же история. Минут десять прыгал, пока перешел. Остановил тачку и в контору, но уже за полтора. Там им, видите ли, разворот делать надо.
Продляют визы на втором этаже. В холле несколько пустых кресел, типа фикус в деревянном горшке и человека три клиентов. Всё по-деловому, ничего лишнего. Фикус – исключительно в экологических целях. Кладу рюкзак на кресло рядом с фикусом, подхожу к нужному окошку и подаю паспорт. Молодой парень, белее меня, развернул ксиву, поклацал по клаве и сообщил уже не новость о том, что мне нужно заплатить мульту двести баксов. И сразу же дал бумажку, размером со спичечный коробок, где были указаны названия двух банков, «Пасифико» и «Пичинча», стояло заветное число и еще не понятное мне на тот момент выражение «соло эфективо» (только наличными). Я попытался было пролепетать что-то, типа я болел, на что бледнолицая собака отреагировала вопросом «манде?», а когда я, скривив максимально жалостливую рожу, запинаясь, повторил, молча вышла из будки и протопала мимо по своим текущим делам.
Усё. Кина не будет, как сказал бы всенародный комик Советского Союза. Повторять спектакль, имевший место быть на границе, не имело смысла. Потому как ежели премьера провалилась, то аншлага на завтра не жди. Разворачиваюсь – рюкзака на кресле нет. Внутри – ёк! В холле – никого. Веду глазами туда-сюда. Вот он, родимый! В горшке с фикусом. Какая падла его туда пристроила? Зачем?
Уже, если вспомнить Есенина, «давно на все готовый, ко всему безжалостно привык», метусь на вокзал. Дорогу перехожу на светофоре. Ну его на... Да и недалеко.
Прямо передо мной – остановка местных автобусов. Где мы вчера выбрались из недр привокзального базара, я не помню. Где кончается этот долбаный забор из сетки, которым окружена вся территория, включающая в себя и вокзал, и базар, не видно.
Не беда, язык, он ведь и до Киева, не то что до какого-то там Эсмеральдас, доведет. Правда, язык здесь не киевский, но мы уже и этим владеем «ун покито». А вчера пополнили свой лексический запас еще одним словцом. О-о-чень важным. Особенно для таких придурков... которые время по визе в месяцах считают.
Короче, путем опроса всяких разных рабочих и служащих в униформе и спецодежде дорога к автовокзалу была найдена. Согласно расписанию, которое мне еще вчера услужливо было переписано на бумажку в кассе компании «Транс Эсмеральдас», ближайший автобус отходил в 11.20. Времени было навалом, больше часа. Можно было спокойно посидеть и поглазеть по сторонам, наблюдая за вокзальной кутерьмой. Но я, движимый хрен его знает чем, решил подойти к моей кассе и уточнить расписание.
Все чудненько: ближайший автобус – через двадцать минут. Сверяю свою бумажку с расписанием на стене за стеклом. Ни фига подобного. Кассир другой. Откуда переписывал вчерашний, опять же ж, может знать только тот, что на букву «х».
Билет, туалет, скамейка. Моя платформа прямо напротив выхода. Выход к автобусам – через турникет. Десять сентаво.
Смотрю на часы: пора на посадку. Выхожу. На моей платформе автобус до Манты. Прошелся туда-сюда: автобуса на Эсмеральдас нет. По часам – пора отчаливать. Подхожу к автобусу на Манту, спрашиваю шофера. Тот что-то протарахтел, руками помахал, я ни хрена не понял. Тут на перроне появилась мучача в синем, со знаками отличия. Я к ней: сеньорита, пор фавор, где мой, в бога душу мать, бус на Эсмеральдас? Сеньорита крутнулась, подскочила к какому-то мужику, потарахтела и ко мне:
– Вон туда, в конец перрона.
– Мучас грасиас.
Метусь вдоль перрона.
Нэмае. Зеаз ноу бас. Но ай эль бус. Дер Бус ист нихт да. Нету ни х...
Возвращаюсь к своей платформе. Там – все та же Манта. Время отправления моего уже прошло. Десять минут назад. Я – в кассу.
– Где автобус на Эсмеральдас?
И продолжаю про себя на русском... Один из мужиков встает со стула и говорит, чтобы я шел на перрон. Выхожу. Подскакивает этот мужик.
– Бла-бла-бла, стой здесь.
Стою. Манта стоит. Нервы на пределе. Время – двадцать минут после отправления моего автобуса. Ну, думаю, щас пойду, обложу на великом и могучем, как умею, чтоб хоть душу отвести. Мое владение языком Лопе де Вега и Сервантеса, пребывавшее на ту пору на эмбриональном уровне, не позволяло пока еще выражаться средствами торжественно-приподнятой лексики на их языке.
Когда смотрю, Манта начинает сдавать назад. Разворачивается. А за ней – будьте любезны! – стоит мой, на Эсмеральдас. Весь этот сложнейший маневр с отходом Манты от платформы и подходом туда Эсмеральдас продолжался не менее пяти минут. Оба дергались вперед-назад, освобождая место один другому. Наконец, суходрочка закончилась, народ погрузился, и мы тронулись. Аналогичные маневры были проведены и при выезде нашего автобуса.

Прямой маршрут Гуаякиль-Эсмеральдас пролегает по прибрежной равнине. Океан далеко; из-за складок местности не видно. Вдоль дороги то тут, то там банановые, пальмовые и тростниковые плантации. Ясный перец, больше всего банановых. Бананы – зеленые, обернутые пленкой. Пальмы – масличные. Тростник, надо полагать, сахарный.
Вернулся я восвояси с почти что твердым намерением ни хрена никому не платить и улететь отсюда в свое время, сделав морду кирпичом, решив при этом, что ни у кого не хватит дури развернуть меня при регистрации фейсом к банку «Пасифико». Или «Пичинча». Один хрен. Денег у меня, типа, нет. И взять мне их негде. Опоздаю на рейс – останусь тут нелегалом. А оно вам надо?
Вот так и закончилось путешествие в Перу, не доезжая Перу.
Бабки будем подбивать потом. А пока во всем происшедшем просматривался лишь один положительный момент: в памяти прочно, навеки, как загнанный в бетонную стену по самую шляпку дюбель, засело испанское слово «мульта».


На новом месте

Подходил к концу июль. К тому времени Мартын решил продолжать вести курсы до октября, перебравшись на другую квартиру, подешевле. К тому же первого августа заканчивался срок аренды старой.
Хату он нашел недалеко, в двух с половиной кварталах, на другой улице. Но это было уже совсем иное окружение. Дорога немощеная, почти никакого движения, никаких праздничных шествий, а также никаких демонстраций в защиту прав трудящихся и права на жизнь эмбрионов в утробах учащихся.
Квартира была во дворе, на втором этаже и состояла из двух смежных комнат. В той, что побольше, в одном углу находилась кухня, ничем не отделенная от комнаты, и рядом – туалет с душем.
Ложе мне устроили в маленькой комнате, положив матрас на поставленные рядом два стола, для которых не нашлось места в другой комнате. От остального пространства, где поставили письменный стол с телевизором, мой альков отгородили занавеской.
Компьютера уже не было. Он накрылся еще на старой хате, и Мартын отдал его в ремонт.
Здесь была вода, было тихо, спокойно, но скучновато. Утром занятий не было, потому как большая часть студентов разбежалась еще до переезда, после того, как Мартын задрал плату в полтора раза, с сорока до шестидесяти баксов в месяц.

В первых числах августа народ гуляет: празднуют День независимости провинции Эсмеральдас. Пять дней. В центре днем – праздничные шествия, вечером на окраине – ярмарка, а в Детском парке и на набережной – народные гулянья.
Приезжал новоизбранный президент. Толкал победную речь с трибуны. По флангам – ряженные в камужляж с автоматами наперевес.
Смотрел по телеку. Переться четыре квартала в центр и топтаться в толпе, чтобы поверх голов поглазеть на очередного народного избранника, которых тут избирают на пять лет, а переизбирают почти столь же регулярно через каждые два года, не было никакого желания. Я и нашего родного Ильича никогда не мечтал увидеть, ни живьем, ни засушенным.


Экскурсия на ферму

Со времени моего приезда я неоднократно слышал от Мартына обещание показать мне его ферму. Мероприятие это постоянно откладывалось по той или иной причине, но большей частью из-за его страха за собственную жизнь...
Убить его пока что никто не обещал, но через знакомых из ближайшей к ферме деревни до него дошел слух о том, что к нему имеет финансовые претензии какой-то хмырь из другой близлежащей деревни, который незадолго до того вышел из тюрьмы, где сидел за убийство.
По словам Мартына, часть земли, на которой располагалась его ферма, когда-то принадлежала матери этого хмыря. Потом та продала ее кому-то, у кого ее купил Мартын, и теперь этот хмырь, неизвестно на каком основании, загорелся желанием стянуть с последнего пять тысяч баксов. Потом у них состоялась встреча в городском парке, на которую Мартын пригласил в качестве эскорта (исключительно для моральной поддержки) одного из студентов, после чего состоялась еще одна встреча, уже у адвоката, где убийце и вымогателю компетентно объяснили, что его претензии к новому владельцу земли не имеют под собой никакой юридической почвы.
И вот, наконец...
Я должен был в 6.10 утра явиться к месту, где проходящий автобус подбирает пассажиров, которым необходимо попасть в какой-либо населенный пункт, находившийся по маршруту Эсмеральдас – Сан-Франсиско. Конечный пункт находится к югу по побережью, часах в четырех езды от первого. Ферма располагается часах в трех с половиной от Эсмеральдас, немного не доезжая деревни Тонгорачи.
Выезд должен был состояться в субботу, возвращение планировалось либо вечером того же дня, либо, при хорошей погоде, в воскресенье, после ночевки на пляже.
В то же самое время и место должен был подойти Мартын со своей гелфренд-секретаршей.
Встал я утречком, кинул в рюкзак бутылку с водой, рубашку с длинным рукавом, штук пять бананов с фотоаппаратом и вышел... хотел было сказать «на Божий свет», ан нет. В это время там еще все покрыто мраком. Но пока дошел, рассвело.
С перепугу, вышел я из дому, рановато, не зная, за сколько доплетусь к нужному месту. Ждать пришлось довольно долго. За это время проехало, подцепив двух ожидавших вместе со мной пассажиров, транспортное средство, под названием «ранчера».
По происхождению, это грузовик, оборудованный для перевозки пассажиров. Кузов представляет собой платформу с несколькими рядами скамеек, очень близко расположенных друг к другу. Стоять в этом кузове можно, лишь согнувшись в три погибели, потому что крыша, опирающаяся на задний борт и боковые стойки, расположена слишком низко. Никаких ступенек, только узкая подножка в виде деревянного бруса на высоте колеса, во всю длину кузова по обеим его сторонам. Небольшая часть платформы от заднего борта до конца имеет ограждение и выполняет функцию багажного отсека. Такую же функцию выполняет крыша, где, наряду с багажом, могут пристроиться желающие компенсировать высотой положения в пространстве недостаточную высоту своего положения в обществе.
Наконец, из-за угла показался Мартын со своей «мартышкой», навьюченный рюкзаком и тазом, заполненным саженцами в стаканах от разрезанных пластиковых бутылок. Габи тащила ведро с таким же добром.
Опустив все это хозяйство на тротуар, Мартын вышел на середину бульвара и, достав «из широких штанин» другое хозяйство, как ни в чем не бывало отлил под первое попавшееся дерево.
Видать, за пять лет своего пребывания в этом оазисе цивилизации он вполне адаптировался к местным нравам и традициям.
Тут в самую пору вспомнить ставшее крылатым восклицание Цицерона, которым начинается его «Вторая речь против Катилины»: «О темпоре! О море!». Но что делать, если организм распирает, а общественные туалеты в проекте застройки города не предусматривались; вероятно, по той причине, что тамошние градостроители не были знакомы с античной историей, и как хитроумный император Веспасиан решал проблему налогообложения римских граждан, были не в курсе.
Через некоторое время подрулила вторая ранчера.
Я, – еще при появлении первого такого чуда транспортной техники начав волноваться по поводу того, как мне туда влезть, – все-таки решил обойтись своими собственными силами. Восхождение на борт было совершено в два приема: сначала я, обеими руками ухватившись за стойки кузова и поставив одну ногу на подножку, рывком на нее поднялся, а затем, также рывком, подался вперед. Правда, при этом так вмазался головой о кромку крыши, что хряснуло в шее. Но: на войне не без потерь.
Мартын поставил лохань со своими цацками в хвосте ранчеры, а ведро Габи взяла с собой в кузов.
Поехали.
По мере того, как в ранчеру подсаживались новые и новые пассажиры, кондуктор вылазил из кабины и взимал плату за проезд, на ходу перемещаясь вдоль подножки и хватаясь одной рукой за стойки. Когда это происходило на шоссе, еще куда ни шло, но на некоторых участках дорогу размыло дождем и асфальт снесло, а на раздолбанной грунтовке это уже смахивало на цирк.
Поначалу народу в тарантасе было совсем мало, и мы разместились, кто где хотел. Мартын сидел в первом ряду, Габи во втором, я за ней. Поскольку выходить предстояло с левой стороны, то все сели слева, дабы не перелезать потом через подсевших пассажиров.
Когда тарантайка оказывалась набитой до отказа, желающим выйти приходилось, ввиду того что скамейки расположены почти впритык, в буквальном смысле, лезть по головам. Это тоже был цирк.
Дорога длинная, встали мы рано, а потому было вполне естественно, что кое-кого могло укачать. Куняли все. Я – в том числе.
Вдруг в мое умиротворенное полудремой сознание ворвался глухой удар чего-то увесистого о пол тарантаса, и тотчас же последовал истошный вопль Мартына:
– Стой!
Водила застопорил тачку, и Мартын, спрыгнув на дорогу, крупной рысью рванул в обратном направлении. Вроде как вспомнил, что его гелфренд оставила в постели включенную плойку, которой она, прихорашиваясь перед выходом в свет, пыталась распрямить свои мочальные кучери.
Но все оказалось куда драматичнее. Мартышка, несмотря на колдобины, конкретно отрубилась и, будучи неизбалованной светским воспитанием, излишне раскорячилась во сне. Дилижанс на какой-то не то рытвине, не то ухабине подпрыгнул, ведро с саженцами, стоявшее между ног несветской дамы, опрокинулось, и один из стаканов, в котором торчало взлелеянное австралийским биологом чудо местной флоры, покатившись на край платформы, выпал на дорогу.
Вот тут-то очухавшийся в мгновение ока Мартын, в мгновение другого ока обернувшись и в мгновение третьего оценив ситуацию, исторг из своей почти что смертельно раненной души вышеупомянутый вопль.
Водила попался с понятием и ждать не стал, а дал задний ход, с тем чтобы сократить время на пробежку бывшему мастеру австралийского спорта по троеборью.
Вернувшийся со своим сокровищем новоиспеченный эквадорский землевладелец, поднялся на борт, извинился за вынужденную остановку, и мы двинулись дальше.
На одном из зигзагов дороги, Мартын подал сигнал шоферу, чтобы тот остановился, и мы высадились.
Справа – сплошной лес. Слева – небольшая поляна. На краю поляны, у самой дороги, две или три грозди зеленых бананов: на продажу проезжающим мимо. В дальнем конце – избушка на курьих ножках, из некрашеных досок, заметно тронутых временем и климатическими условиями. С фасада – оконный проем и дверной проем с лестницей в три корявых полена в качестве ступеней. Порог – на уровне моего плеча. У меня – метр восемьдесят два. Господи, как они в этот «кошкин дом» лазят!
Теремок этот Мартын приобрел вместе с земельным участком, за двадцать штук зеленью. Участок – несколько поросших лесом холмов, где вперемежку с прочими деревьями росли и фруктовые.
Под домом – зогородка, слепленная из каких-то деревяшек и занавешенная тряпьем: куриные апартаменты.
Из дому, как щенки из конуры, навстречу нам полезла детвора: два пацана и девчушка.
В окне, словно в портретной раме, появилось некое, отдаленно напоминавшее «Сикстинскую мадонну», создание неопределенного пола с младенцем на руках. В затрапезном платьишке, тощее, нечесаное, плоскогрудое, одноглазое!..
Первая мысль: «Мама миа! Это ж каким энергетическим потенциалом должна обладать особь противоположного пола, чтобы прийти в соответствующее возбуждение, необходимое для выполнения функции воспроизводства в паре с данным объектом!»
Подошли к хате, и Мартын, как-то расплывчато, меня представил:
– Мой друг из Европы.
Видимо, счел, что раскрывать тайну моей личности обитателям этой обители в более полном объеме ни к чему.
В последствии, в непродолжительной беседе с «мадонной» выяснилось, что девчушке пять, пацанам шесть и восемь лет, а младенцу восемь месяцев.
Главы семейства дома не оказалось: отбыл по каким-то делам в деревню.
Обреталось семейство в этих хоромах на птичьих правах. Главе вменялось в обязанность выполнять функции смотрителя фермы. За это ему предоставлялось даровое жилье с правом вкушать плоды сельскохозяйственной деятельности подлинного хозяина.
Разобрав свою поклажу и рассортировав саженцы по одному ему известным признакам, Мартын предложил мне подняться на холм с целью обозреть живописные окрестности.
Склон хоть и не очень крутой, но тропинка узенькая, корявая да еще и скользкая после дождя. Пришлось Мартыну тащить меня за руку.
Затащил. После чего опять отлил под дерево, не удосужившись даже повернуться к своей Мартышке спиной, и они нырнули в заросли по тропинке, уходившей вниз с другой стороны холма.
Постоял, посмотрел вокруг. Смотреть особо не на что. Со всех сторон такие же холмы, одни только холмы, и ничего, кроме холмов.
И тут откуда ни возьмись появилась пара синих бабочек. Попорхали они почти перед самым моим носом и уселись расслабиться на ствол дерева, которое незадолго до того удобрил продуктами азотистого обмена хозяин фермы.
Бабочки большие, крылья в размахе – во всю ладонь. Самка – чуть поменьше самца, с очень частыми белыми крапинками по синему фону. Но самец! Красавец писаный! Несколько оттенков синего, плавно переходящие один в другой: начиная от темного возле туловища и кончая бледно-голубой, почти белой, оторочкой по краям. Без всяких вкраплений. Завораживает!
Завороженный, я бросился дрожащими руками вытаскивать из футляра свою «мыльницу».
Навел, кнопочку нажал – ни фига. Давил, давил – не срабатывает. Что такое?! Покрутил-повертел, проверил вспышку. Дохляк. В чем дело?! Батарейки ведь почти совсем новые! Всего несколько снимков на них сделал до этого!
Начинаю прокручивать, в свойственной мне манере, события: где? когда? как?
Вот оно!

Была у нас в вечерней группе одна мучача, Анхелика. Смугленькая, смазливенькая – даже очень, – росточком, правда, не вышла: метра полтора в тапочках, не более. Но зато ананасы! Во всю ширь!
По всему видать, это сокровище было для нее предметом особой гордости, потому как носила она блузки и футболки неизменно с таким вырезом, что, наклонись она или подпрыгни, вывалилось бы оно, это сокровище, наружу во всей своей красе к чертовой матери!
Но ей и этого было мало...
Были у нас барышни, имевшие такого сокровища и поболе. Однако никто из них не старался каким-либо образом выпячивать то, что и так уже само по себе черт-те куда выпячивалось.
Эта же, Барби в тапочках, несмотря на свой почти карликовый рост, ухитрялась сидеть за столом так, что ее вымя оказывалось не иначе как на столе, притом что, судя по высоте стола, этой части ее тела надлежало находиться под ним и всего лишь скромно оттуда выглядывать.
Помогала ей в этом ее непропорционально длинная, по отношению к ногам, верхняя часть туловища и, что теоретически возможно, упорные тренировки на растяжку.
Писала она при этом, по мере заполнения страницы постепенно отодвигая от себя тетрадь, дабы, увлекшись писанием, ненароком не перескочить ручкой с бумаги на ту, безмерно оголенную, часть самой себя, которая возлежала – трепеща от нарочито глубокого дыхания – на большой, альбомного формата тетради, накрывая собой без малого полстраницы.
Так вот, пришла как-то раз эта кукла за полчаса до начала занятий после перерыва, во время которого я проверял работоспособность моей «мыльницы», и, усевшись рядом, от не фиг делать, взяла аппарат и, повертев его в своих кукольных ручках, навела на меня, делая вид, что фотографирует. На том дело и кончилось. Затвор она не спустила... но питание осталось включенным. А времени с тех пор прошло немало, вот батарейки и сели к едрене фене.
Ох, и склонял я ее тогда! По всем падежам как своего родного, с преобладанием винительного, так и других известных мне языков.
Но, как гласит пословица, «после пожара и х... насос». Так что пришлось мне подобрать слюни и успокоиться.
А синие бабочки тем времени, вероятно, почувствовав исходившую от меня горячую волну, сделали крылышками «бег-бег-бег-бег» и упорхнули в неизвестном направлении, искать другое место, где они могли бы в более спокойной обстановке беспрепятственно совершить акт, имеющий целью сохранение вида.
Вдоволь налюбовавшись окружающим ландшафтом, навалявшись на куче сухой травы и наобщавшись с поднявшимися на вершину детишками, я, движимый жаждой более глубокого проникновения в жизнь и быт аборигенов, с большой долей риска кувыркнуться с тропинки вниз по крутому боковому склону, застряв среди буйной растительности неизвестно на какой высоте от дна впадины между холмами, бочком, приставным шагом сполз на поляну.
Детки тем временем тоже спустились и теперь, пристроившись кто где, трескали из небольших тарелок рис. При виде этой идиллии у меня неудержимо потекли слюни.
Походил вокруг дома, сделав несколько шагов по боковому склону вниз, где шла тропа к ручью, скрытому от взора растительностью, но, поняв, что спуститься туда мне удастся разве что во сне, потопал к дороге прогуляться по асфальту.
Дохромал до пенька какого-то спиленного дерева не доходя метров десяти до трассы, как вдруг слышу, зовут меня:
– Сеньор! Сеньор!
Оборачиваюсь: от сказочной избушки мелкой рысцой направляется в мою сторону создание, которое в момент нашего прибытия торчало в окне и которое теперь, без младенца на руках, несмотря на тщедушное телосложение более напоминало гомеровского Полифема, нежели рафаэлевский шедевр.
В одной руке – тарелка, в другой – кружка.
Подходит и – с улыбкой, абсолютно адекватной всему своему жалкому облику, тускло поблескивая единстввенным глазом, – протягивает все это мне.
В тарелке – две горсти риса, куриное крылышко с прилегающей к нему небольшой частью тела и два кусочка вареного банана. В кружке – вода.
Не знаю, может, из приличия или же внимая гомеровскому совету-предостережению «бойтесь данайцев, дары приносящих», следовало бы вежливо отказаться от такой жертвы; но, глядя на эту физиономию с бесформенными, бесцветными губами, приоткрывшимися в некоем подобии улыбки, являвшей неполный комплект не соответствовавших никакому ГОСТУ, цвета древесной коры зубов, я скорее почувствовал, нежели понял, что это – не «жертва богам», а наоборот –– «дар свыше», и если и «отрывалось от тела», то отдавалось от души; а стало быть, отказаться – значило бы просто плюнуть в эту душу, которой в этом тщедушном теле, видать по всему, было куда больше, чем у иных, упитанных и цветущих как маков цвет, представителей рода человеческого.
А потому, промямлив давно заученные слова благодарности, которые ни в какие подметки не годились сделанному мне подношению, я взял из этих рук – худых, с выпиравшими через сероватую, какого-то несвежего вида кожу венами, с ногтями, которые знали про маникюр разве что понаслышке, – то ли обед, то ли завтрак, то ли два в одном, сел на оказавшийся весьма кстати пенек, к избушке задом, а к лесу передом, и, давясь слезами невысказанной благодарности и прожигавшей насквозь жалости, принялся поглощать самое популярное среди всех слоев местного населения блюдо.
Не успел я должным образом обглодать крылышко, как был взят в полукольцо тремя малолетними обитателями этого оазиса, которые, покончив со своей трапезой, бесшумно приблизились ко мне и замерли на расстоянии вытянутой руки, глядя мне в рот глазами, в которых читалось то, что безошибочно мог понять любой, будь то полиглот или вообще неграмотный.
Делить два почти одинаковых куска банана на три части дрожащими руками я не сподобился, а потому тот, что поменьше, подал девчонке, а второй тут же выхватил у меня из тарелки пацан, стоявший напротив.
Еще до поездки, рассказывая мне о своей ферме, Мартын говорил, что в присутствии этих детей невозможно поесть. Стоит достать еду, как они тут же налетают, точно стервятники. Именно так – в переводе с английского – «стервятники». Причем он несколько раз повторил это слово, делая на нем эмоциональное ударение.
Интересно, сказал бы так этот защитник природы и провозвестник социализма – предрекавший конец капиталистической системы, поскольку та, дескать, себя изживает, и купивший между делом в этой стране подешевке землю, – доведись ему разок всю зиму жрать наполовину мороженую, наполовину гнилую картошку с вяленой рыбой на второе и суп с такой же картошкой и головами той же рыбы на первое? А в другую зиму трескать перловку с салатом из лука репчатого, запивая этот деликатес чайком? Вопрос – чисто риторический.
Поделился ли мальчишка бананом со своим братом, не знаю. Опустив морду, чтобы никто не видел моих глаз, я сделал несколько глотков из кружки, где на дне явно просматривался какой-то осадок, не вызывавший желания выпить все, встал и, положив посуду на пенек, направился к дороге.
Эта неожиданная трапеза оказалась для меня весьма кстати, поскольку дома я не позавтракал, полагая, что мой босс поступит так же и по прибытии на этот хутор организует пикничок. Если он правильный босс.
Ан не тут то было. Позавтракал он с Мартышкой дома или нет, мне неизвестно, но по прибытии никто о еде даже не заикнулся, а потому процесс пищеварения, начавшийся в моей утробе еще по дороге, продолжался в режиме холостого ходя еще часа два потом, до того момента, когда хозяйка совершила вышеописанный акт гостеприимства, избавив меня тем самым от почти что танталовых мук.
Вышел я на дорогу, протопал пару десятков метров, вижу: валяется на обочине сухой ствол дерева. Нетолстый, сантиметров десять, но длиной метров пять.
Дай, думаю, отволоку им на дрова. Отволок, положил на поляне.

Было уже часов пять, когда вернулись Мартын с Мартышкой. Про еду – ни слова. Мартын уже принял решение заночевать на пляже, и мы двинулись в сторону деревни, до которой, по его словам, было четверть часа ходу, плюс еще столько же до пляжа.
Шли они неторопясь, однако довольно быстро оказались метрах в ста впереди меня. Остановились, подождали, пока расстояние между нами сократилось примерно втрое, и пошли дальше.
Вскоре на дороге появился идущий навстречу мужик, судя по всему, отец семейства на хуторе, потому что, встретившись, все трое остановились, и, не сходя с середины дороги, стали о чем-то разговаривать. Поравнявшись с ними, я прошел чуть вперед и остновился подождать.
Из их беседы я ничего интересного для себя не почерпнул, уловив только одну фразу «как собака», которую несколько раз с нажимом повторил слегка поддатый абориген. Видать, жаловался на свою жизнь.
Кроме того, находитья в статическом положении долго мне не в кайф: начинаются боли в ногах и пояснице, а потому я, потоптавшись до не могу, потелепал вперед, предоставив им возможность на этот раз догонять меня. Дошел до принадлежавшего Мартыну недостроенного двухэтажного дома, который стоял метрах в трех слева от дороги, и решил передохнуть, пока не появятся мои компаньоны.
Посидел на бугорке, потоптался вокруг дома. Снова посидел, еще раз потоптался. Ждать пришлось довольно долго, поскольку, когда черно-белая пара вырулила из-за поворота, уже смеркалось, а стало быть, время подходило к семи.
Здесь мы задерживаться не стали. Мартын остановился лишь на пару минут, потарахтел о чем-то с Габи, а потом, указывая на свой новый терем пожаловался, что деревенское жулье сперло у него кучу досок, демонтировав часть стен и пола первого этажа; что его сторож, которому он предоставил даровое жилье и возможность использовать урожай в своих потребительских интересах, ни хрена ничего не сторожит и так далее.
Через какое-то время подошли к деревне. Здесь дорога, сворачивая под прямым углом, уходила влево, теряясь во мраке. Перед повором стояла какая-то мастерская, откуда вышел мужик лет тридцаи пяти, и Мартын остановился на пару минут с ним поговорить, после чего мы прошли через протянувшуюся вдоль дороги деревню и вышли на тропу, которая резко ныряла в заросли.
Нырнули и мы. Тропа узенькая, и кроны стоявших по сторонам деревьев смыкались над головой, образуя сплошной покров, что делало дальнейший путь совершенно невидимым. По крайней мере для меня, поскольку я, еще черт-те когда, после техникума, поработав на одном из родных заводов пару недель контролером ОТК на сварочном участке, чувствую себя с той поры в темноте как слепой.
Мартын, несмотря на свою белую масть, – про Мартышку и говорить нечего – тотчас же растворился во мгле. Попытался я было продвигаться на ощупь, но какая там, к черту, ощупь, когда у тебя под стопой три миллиметра пластмассы. А тут еще, на горе, перед нами по мокрой земле мало того, что люди походили, так еще и «протопали лошади, лошади, неизвестно к какому концу унося седоков». Так вот, сделал я каких-то несколько шажков, и вполне закономерно кувыркнулся.
Кувыркнуться, оно, как говорится, не проблема, а вот подняться... Я, еще не доходя деревухи, так нагулялся, что едва ноги переставлял.
Короче, пришлось издать крик о помощи.
На счастье, навернулся я вполне своевременно: Мартын еще не успел уйти далеко вперед и быстренько вернулся, что избавило меня от необходимости повторно, уже громогласно, оглашать окрестности тихоокеанского побережья воплем типа: «Хелп ми!», вызывая тем самым нездоровую активность в среде окрестных собак.
Вернуться-то вернулся, подобрать подобрал, поставить поставил. А толку? Я уже и ногу с места сдвинуть боюсь. Куда? В очередную колдобину? И опять: «Хелп ми!»?
Не могу я, говорю, идти: не вижу ни хрена под ногами. Ну, говорит, тогда давай руку, ощупывай почву ногой и переноси на нее центр тяжести.
А у меня в одной руке палка, адругой я за лямку рюкзак на плече придерживаю.
А, рюкзак, говорит Мартын, нормально за спину повесь.
Повесил, уцепился за его клешню, пошли дальше.
Прошли немного. И тут я то ли чего-то не так нащупал, то ли центр тяжести не на ту ногу перенес, то ли ухабина какая-то неправильная попалась... Короче, лежу я на рюкзаке, Мартына за руку держу.
Начал он меня поднимать. Поднять поднял, а поставить не может. Стоять я не могу: ног не чувствую, совсем, бедный, из сил выбился. Мартын меня опустит – поднимет, опустит – поднимет: никак я не могу одной ногой ровное место нащупать. А тут еще рюкзак назад тянет.
Сними, говорю, с меня, эту долбаную торбу, а то тебе скоро это упражнение надоест, что тогда делать будем?
А Габи уже далеко впереди силуэтом маячит. Растительность над головой все же кое-где просветы имела, да и я мал-мал в потемках пообвыкся.
Опустил он меня, снял с меня рюкзак, свистнул Габи и отдал его ей. Меня поднял, поставил. Пошли.
Долго ли, коротко ли... Забрезжило, наконец, впереди что-то, вроде как свет в конце туннеля, и гул характерный обозначился. Я даже как будто духом воспрял.
Однако телу это не передалось; копыта я свои едва переставлял.
Подошли к длинному бугорку. Заветная тропинка кончилась. В лицо – свежий ветер, в уши – сладкий шум прибоя.
Взошли на бугорок. Метрах в десяти по курсу песчаный пляж с накатом, за которым гладкая, как стекло, полоса прилива. Метрах в пятидесяти слева поперек пляжа – уходящий в воду невысокий утесик; справа, метрах в пятистах, пляж заканчивался немного не достающим воды высоким утесом с крутым обрывом. Впереди, в воде, в двух десятках метров от берега несколько большущих глыб. Сразу от бугорка по песку разбросано что-то почти черного цвета. Чуть слева несколько крупных обломков деревьев, выброшенных на берег волнами. Сойдя с бугорка, чуть опять не кувыркнулся, застряв ногой в том самом, чем-то черном, разбросанном по пляжу. Оказалось, какая-то ползучая трава.
Перешли мы эту опасную зону, оставил меня Мартын на чистом месте, а сам пошел разбивать лагерь. Хорошо, что ветра не было: меня и без него штатало взад-вперед.
В конце концов, бивак был готов. Уложив два бревна буквой «Г», Мартын с внутренней стороны развел костер, а чуть поодаль поставил палатку.
Я сразу же пристроился на бревне. От костра уютно и романтично веяло теплом. Языки пламени разбрасывали по пляжу причудливо колеблющиеся тени. Я уже был почти что счастлив, не хватало только одного...
Но вскоре явилось и оно: Мартын принес миску с рисом и кусочком курицы; а сам устроился вместе с Габи возле палатки.
Это черно-бурое чучело, с неярко выраженными женскими формами и с профилем а ля мопс, с некоторых пор, по неизвестной причине, опять перестало со мной разговаривать.
Я как-то поинтересовался у Мартына:
– Где ты ее нашел?
Он усмехнулся:
– Хороший вопрос! По объявлению.
Бедолага, приехав в эту «землю обетованную», два года не мог подобрать себе пару. Не шли на контакт. Здоровый, симпатичный парень спортивного телосложения, ростом метр девяносто два, белый; поначалу был при бабках, пока не купил ферму. А вот поди ж ты, не истекали, глядя на него, слюной мучачи местной породы. Вот и вцепился он в эту Габи (по удостоверению личности, почему-то Мерседес), как крыса в шкварку. Ничего не попишешь: любовь зла – полюбишь и... в данном случае, козу.
Но в любом случае, если сказать о такой: «Она явилась и зажгла, как солнца луч...», вероятно, и можно было бы при каких-то совершенно невероятных обстоятельствах, то продолжить, как у Пушкина, лично я не смог бы ни за какие коврижки.
Жили они порознь, каждый у себя, но на обед всегда ходили вместе на квартиру к Мартыну, а изредка Мартын ходил к ней домой, где и ночевал. Она в его квартире убирала, стирала его барахло и готовила, а после обеда они вместе предавались сиесте на матрасе, лежавшем посреди его «кабинета», где, помимо матраса, стоял стол и висел гамак, выполнявший функции гардероба и, отчасти, кладовки, куда было кучей свалено все, что только способно принять в себя это изобретение южно-американских индейцев. Чтобы здешние индейцы изобрели что-нибудь еще, я пока не в курсе.
Подобного рода отношения полов в этой стране называются «реласьон либре». Весьма практичная форма, однако. Хочешь, чтобы эти узы были признаны браком, а дети носили твою фамилию, достаточно, чтобы по два свидетеля с каждой стороны засвидетельствовали продолжительность ваших отношений в течение не менее двух лет. Захотели разойтись – никакой канители.
Случаи, когда один мужик состоит с одной дамой в «матримонио офисиаль», а еще с двумя, тремя (законом не лимитируется) в таких вот «реласьон либре», весьма распросранены. Было бы здоровье. Ну, и, само собой, «мани-мани». А то как же без них, родимых-то? Как там у «АББА»: «Мани, мани, мани, маст би фани ин зе ричменс уорлд».
Отужинав, Мартышка ушла в нору, а Мартын сел у костра вместе со мной.
Через некоторое время на бугорке появились двое: он и она. Он, шаря лучом карманного фонаря под ногами, что-то прокричал. Мартын крикнул что-то в ответ и помахал рукой.
Подошли. Босс представил нас друг другу, и они сели рядом с ним на бревно. Он – мужик, как мужик, ничего примечательного. Она же...
Во-первых, цвет: кофе со сгущенкой, больше – сгущенки. Во-вторых, премиленькая мордашка. Потом, полненькие, душещипательной формы ножки. И...
Волосы! Чтоб я сдох! Какие это были волосы! Черные, искрящиеся и переливающиеся в отблесках пламени волны, ниспадавшие ниже пояса. По объему, выражаясь математически, одна треть от целого. Ляжет рядом – обоих накроет, с руками и ногами! Зароешься в них – и забудешь, кто ты есть и где твой дом!
Отбросив все остальное, только от этого черного великолепия в пору было подвинуться рассудком. Способен ли был обладатель всей это прелести оценить ее по достоинству? Сомневаюсь. Здесь превыше всего ценят «мясо», что он и подтверждал, время от времени увесисто, всей пятерней, похлопывая свою прелесть по оголенной до верхнего предела скромности ляжке, видать, вполне довольный тем, что имел. Прелесть же, уютно прильнув к плечу своего обладателя, блаженно щурилась, глядя на огонь.
Он был смотрителем прибрежного участка, включая пляж, который принадлежал какому-то латифундисту. Она – его супруга. Жили они в доме возле тропы, недалеко от пляжа. По дороге сюда я этого дома в темноте не заметил.
Вместе с ними прибыла добавка к нашему ужину: горячие жаренные в масле бананы, с сыром и какао. Вкусовые ощущения описывать воздержусь, потому как не имею под рукой салфетки утирать слюни. Скажу лишь, что эквадорское какао, по своему аромоту, признано лучшим в мире; а жареные бананы – это совсем не те бананы, которые пришли к нам на смену тоталитарному режиму, апологеты которого сами их жрали, а другим не давали.
Этот вид бананов называется «платано», и сырыми их не едят. Недозрелые, то есть зеленые, они называются «верде» (на вкус – сухое полено), а пожелтевшие, то есть зрелые, называются, соответственно, «мадуро»; эти – сладкие, но какие-то противные, и жрут их только бомжи, обитающие на городской свалке.
Из верде готовят уйму всякой всячины; мадуро едят вареными или жаренными в масле. Последние – горяченькие, вприкуску с ихним белым, недозрелым сыром... У-ух! Ням-ням-ням-ням!
Как оказалось, мой австралийский босс, помимо всего прочего, вел среди местных обитателей просветительскую деятельность на предмет охраны окружающей среды, и вся его беседа со смотрителем была посвящена этой теме.
Отведав экзотического угощения и многократно облизнувшись, я сполз с бревна и улегся на песок с противоположной от костра стороны, положив на бревно левую руку и пристроив сверху голову.
Поскольку рубашка у меня была с коротким рукавом, кора, еще местами оставшаяся на бревне, оказывала пренеприятнейшее воздействие на мою нежнейшую кожу, а потому я, привстав, без труда отодрал едва державшийся шматок древесного покрытия и снова улегся.
Трепались мужики долго, и я, оставшись не у дел, поскольку тема была не моя и баба тоже, обдаваемый с одной стороны горячим воздухом, а с другой прохладным бризом, на какое-то время отключился от окружавшей меня романтической действительности.
Очнулся, не знаю, отчего, но первым ощущением была боль в левом бедре – поскольку океанский песок не совсем то, что поролоновый матрас, – а потом какой-то зуд в зоне от подмышки до локтя левой руки, которая лежала на бревне.
Почухался, поменял положение, повернувшись спиной ко всем остальным, и снова улегся в надежде вновь погрузиться в объятья Морфея.
Долго ли, коротко ли, но, в конце концов, мужики устали трепаться, а обладательница роскошных ляжек и еще более роскошного волосяного покрова – зевать, и гости, встав с бревна и сладко потянувшись, отбыли восвояси.
К тому времени от костра уже мало что осталось, а с океана тянуло такой свежестью, что пришлось надеть джинсовую рубашку с длинным рукавом.
На мое счастье, Мартын принес мне покрытие от своей палатки и постелил его на песке, на некотором удалении от костра, не забыв при этом упомянуть, что оно дорого стоит.
Штука эта окзалась как нельзя более кстати: без нее к утру я если бы и не дал дуба, то определенно и основательно задубел бы.
Разувшись и заправив джинсы в носки, я улегся на свою подстилку, подвернув ее себе под ноги, под голову и под бок, полный желания вновь отдаться во власть Морфея, который уже давно и настойчио пытался мной овладеть.
Но, к несчастью, заснуть мне в ту багословенную ночь так и не удалось. Донимал зуд в уже упоминавшейся зоне, только теперь обеих, рук и весьма болезненные ощущения в том или другом бедре, в зависимости оттого, на каком боку я лежал. Сделать в песке углубление в нужном месте заранее я не догадался, а вылазить для этого из своего уютного гнезда под пронизывающий не то муссон, не то пассат, страшно не хотелось.
Так и промаялся, до тех пор, пока не услышал возню по соседству. А услышав, понял, что уже утро, что мои компаньоны встали и что мне придется сделать то же самое, потому как Мартын все равно вытряхнет меня из своей собственности, собирая шмотки, поскольку они планировали сразу с утра нанести визит кому-то, обитавшему в районе соседнего пляжа, а оттуда двигать обратно на ферму, где они еще чего-то там недопосадили или недоокучили.
Выбравшись из своей «постели», я, с восторгом новорождённого, огляделся по сторонам, стремясь вобрать в себя и навечно запечатлеть в своей и без того перегруженной всякого рода впечатлениями памяти всю прелесть окружавшего меня природного ладшафта, заметив при этом на бугорке, за которым начиналась тропа, какого-то парня, который мирно сидел там, наслаждаясь царящим вокруг покоем и умиротворяющим гулом прибоя.
Собрав вещи, Мартын подошел ко мне и, указав на парня, сказал, что это наверняка вор, после чего побежал к воде. Совершив короткий заплыв вдоль берега, он вернулся и еще раз предупредил меня, чтобы я был начеку, ибо это, скорее всего, жулик, который, надо полагать, только и ждал момента, когда все мы дружно бросимся в набежавшую волну принимать водные процедуры; а он тем временем беспрепятственно завладеет нашим оставленным без присмотра имуществом.
Похоже, что мой шеф – дипломированный биохимик и сертифицированный преподаватель английского для иностранцев, а заодно владелец пятидесяти га эквадорской земли с расположенной на ней деревянной недвижимостью, – помимо всего прочего, знал всех воров, грабителей и убийц, обитавших в прибрежной зоне провинции Эсмеральдас, республики Эквадор.
Приторочив палатку к своему бывалому, солидных размеров рюкзаку, мой многоопытный босс двинулся в сопровождении своей немытой секретарши вдоль берега в сторону высокого мыса, скрывавшего от взора соседний пляж.
Проводив их взглядом, пока они не скрылись за мысом, и оставшись на берегу один на один с потенциальным пляжным гопстоповцем, я разделся до своих любимых трусов из тайского шелка, с зелеными слониками по темно-синему фону, которые приобрел за одиннадцать баксов в последний вечер в Бангкоке на память о своем пребывании в удивительной стране, под названием Таиланд, и растянулся на пока еще прохладном, сероватом песке, с упоением предавшись пока еще безопасному воздействию лучей поднимавшегося из-за прибрежных холмов, беспощадного экваториального солнца.
Безмятежно глядя в высокое, чистое, светло-голубое небо, я тем не менее держал под рукой стальной рожок для обуви, который всегда таскал с собой в рюкзаке, поскольку без него не мог надевать туфли. Железяка имела длину двадцать пять сантиметров и, при случае, вполне могла сойти за тупое рубящее оружие. Перебить таким палец или ключицу, что два пальца об асфальт.
Тут, по ассоциации, на память пришли строчки:

Ты дан мне в спутники, любви залог немой,
И страннику в тебе пример небесполезный.
Да, я не изменюсь и буду тверд душой,
Как ты, как ты, мой друг железный.

Речь в них, правда, идет о другом предмете, да и мою железяку в залог любви мне никто не давал, а нашел я ее, скорее всего, еще черт-те когда в какой-то студенческой общаге. А может, спер где-то, по случаю крайней необходимости... Не помню. Да это и неважно: железяка – она и в Африке железяка.
По словам Мартына, автобус на Эсмеральдас должен был проходить мимо деревни примерно в 11.30. А в десять мне было назначено ждать их в доме обходчика, мимо которого мы проходили по пути на пляж.
Дело в том, что примерно в середине пути было гиблое для меня место. Тропу пересекал ручей. Глубина – коту до места, которое он лижет, когда ему не фиг делать. Но при участии лошадей в месте пересечения этих двух – танспортной и водной – артерий образовалась приличная грязевая лужа, форсировать которую пешим порядком, иначе как по щиколотку в густой грязюке, не представлялось возможным.
Поскольку ручей не пересыхал и лошади там топтались, судя по всему, регулярно, народ предусмотрел, так сказать, «байпас», то есть с одного боку от тропы в ручей положили трубу, насыпали сверху кучу земли примерно метровой высоты и протоптали на ней тропу. Делалось это, очевидно, группой энтузиастов из числа местных жителей, и, как обычно бывает в таких случаях, качество работы соответствовало количеству трудового энтузиазма.
Короче, вследствие длительной – судя по заросшей тропической флорой насыпи – эксплуатации данного дорожного участка, некоторое количество земли осыпалось, в результате чего тропа теперь проходила не по вершине этой рукотворной кочки, а по ее крутому склону, и имела такой профиль, что я не то что пройти по ней, но даже ступить на нее без посторонней помощи не мог.
Ушли мои компаньоны с пляжа около восьми, топать мне до того дома надо было минут десять-пятнадцать, а потому я, имея в своем распоряжении полтора с лишним часа, решил никого не ждать в каком-то доме, где меня самого никто не ждал, а в первый раз за всю свою горькую жизнь поваляться кверху пузом на берегу Тихого океана под пока еще не озверевшим, утренним солнышком.
Между тем отдыхавший на бугорке парень, видимо, налюбовавшись окружающим ландшафтом, встал и почесал на другой пляж, в направлении, противоложном тому, куда ушел Мартын с Мартышкой, то есть в мою сторону.
На основании каких исходных данных мой шеф вычислял жуликов, мне неизвестно. Видать, в результате частого общения с нечистыми на руку представителями местного населения в его высокоцивилизованном сознании наметился некоторый параноидный сдвиг, нечто типа клептоманофобии.
На мой взгляд, этот парень ни своим внешним видом, ни поведением нисколько не походил на представителя деклассированного слоя общества, каковых я немало повидал на своем веку; и прошел он мимо, даже не гянув в мою сторону.
Навалявшись под солнышком, лучи которого уже начинали оказывать на кожу воздействие обратное благоприятному, я встал, оделся и, пройдясь на прощанье по пляжу, испещренному норками крабиков, которые с бешеной скоростью носились по песку от норки к норке, направился к бугорку, за которым начиналась тропа.
Подойдя к дому обходчика, я остановился осмотреться. Вокруг – тишина. В доме – никаких звуков. Во дворе – никакой живности, если не считать неподвижно сидевшего на проводе небольшого красно-зеленого попугая без хвоста. Поскольку попугай был какой-то сутулый и пыльный, я решил, что хвост он потерял еще в период борьбы за независимость Эквадора против испанских колонизаторов. Попугай оказался неговорящим, потому что на мой вопрос, живет ли он там постоянно или случайно залетел, не имея органа рулевого управления, он мне ничего не ответил.
Присесть возле дома было не на что, а лезть в чужой двор без приглашения противоречило моим морально-этическим принципам. Поэтому я решил топать дальше, лишенный каких бы то ни было сомнений насчет того, что меня догонят.
Топал, топал, и дотопал до невысокой съемной загородки поперек тропы.
Два горизонтальных бревна с раскосами между ними – не тахта, но присесть можно, что я и сделал, решив именно здесь дождаться остальных членов нашей дружной тургруппы.
Ждать пришлось недолго. Минут через десять подкатили «белый с вороной», и мы двинулись дальше.
Уже почти у самой дороги тропа превращалась в улицу с домиками по обе стороны. По правую сторону стоял типа вагончик с пустыми проемами вместо окон и дверей – сельская школа. Была перемена, и счастливое будущее Эквадора вышло на променад.
С Мартыном, которого тут, видать, знала если не каждая собака, то, как минимиум, каждый учитель, здоровались.
Меня тоже почтили вниманием. С правого фланга пристроилась группа из трех или четырех представителей будущего, один из которых, несмотря на то что тут про «великого комбинатора» никто и слыхом не слыхал, выдал почти слово в слово переведенную на испанский фразу из знаменитого романа: «Дядь, а дядь, дай десять копеек!» Если кто не знает, копейка по-ихнему – «сентаво».
Почему-то у них тут принято просить именно «десять». Заветное число, что ли?
Тут мне вспоминаются «годы молодые с забубенной славой», когда мы, сшибая на бутылку, всегда начинали с двадцати, а десять или пятнадцать было под конец, когда до необходимой суммы оставалось именно столько.
Так вот, знакомый с вышеупомянутым романом не понаслышке, я хотел было ответить просителю, процитировав давно ставшую у нас хрестоматийной фразу «турецкоподданного» насчет ключей от квартиры, но, уже по опыту зная, что местным школьникам до наших беспризорников по части юмора расти-недорасти, отделался кратким «нету».
Однако про себя заметил, что, судя по наглой роже, этот несостоявшийся Ленька Охнарь через несколько годков, вполне возможно, будет уже не просить у прохожих, а просто изымать, и, скорее всего, уже не по десюльнику.
Перейдя дорогу, мы расстались. Мои компаньоны потопали на ферму, а я присел на бордюр ожидать ранчеру.
Вопреки информации Мартына, шарбан подкатил не в 11.30, а намного раньше, что было только к лучшему, потому как сидеть на открытом месте в ясную погоду при здешней солнечной активности удовольствие небольшое.
В ранчеру я, на этот раз, запрыгнул, идеально вписавшись в выделенное для этого пространство, и, не имея, несмотря на бессонную ночь, никакого желанию подремать, принялся глазеть по сторонам.
Проезжая мимо фермы Мартына, ранчера тормознула, и в нее забралась уже знакомая нам «мадонна». В белоснежной блузке и синей плиссированной юбке, причесанная, помолодевшая и посвежевшая.
Глядя на строение в глубине поляны, было невыносимо трудно поверить в то, что оттуда кто-то мог появиться, сверкая белизной чего бы то ни было.
Спросил, куда. По школьным делам в соседнюю деревню.
Судя по возрасту ее пацанов, из этоой убогой, цвета немытого асфальта обители, внутри которой готовили на дровах на открытом огне, – отчего доски на боковой стене даже снаружи частично обуглились, – пять раз в неделю должны были выходить еще двое обитателей, сверкающих если не белизной, то, как минимум, чистотой.
Доехали без приключений. По дороге из ранчеры ничего не выпало, даже кондуктор, который, невзирая на отсутствие хвоста, как обезьяна перемещался на ходу по подножке, взимая с пассажиров мзду.
Классный, однако, транспорт. Когда пассажиров много, ехать весело, особенно, когда кто-то высаживается, продвигаясь по ушам тех, кому посчастливилось оказаться на его пути. Последним – веселее всех. К тому же нежарко. Только прокатившись, особенно по грунтовке, – бегом в душ. А шмотки – в стирку.
На следующий день на руках у меня, от запястья до подмышек, появились какие-то маленькие красненькие пупырышки. В первый день их было штук десять, потом появились еще, потом еще, и так они прибавлялись в течение целой недели, пока не достигли количества более чем шестидесяти штук на каждой руке. Чухался я всю эту неделю, как вшивый кобель. А причиной этой радости, судя по всему, были такие-то малюсенькие блошки, похожие на тлю, которые гнездились под корой высохшего бревна, на котором я ловил кайф в ту незабвенную ночь на океанском пляже.



Конец миссии

Время шло. Засентябрило.
Однажды, вернувшись из Интернет-кафе поздно вечером, когда в квартире уже никого не было, хотел было включить телевизор. Но тот не работал.
Достал из ящика под столом, то есть под моим ложем, другой, маленький – собственность Габи; чего-то там посмотрел и упрятал его обратно. На всякий случай. А то мало ли чего.
На следующий день Мартышка его вытащила, посмотрела пару дебильных сериалов и... тщательно упаковав обратно в ящик, засунула под стол к самой стене, разрешив таким образом все сомнения насчет моего права пользоваться ее собственностью.
Ну и хрен с ним. Не последнее горе. Хуже было другое...
Дело в том, что хавчик мне на новую квартиру носила только Габи. Ее мамаша еще в самом начале принесла два, три раза и все. Далеко носить. С той поры мне приходилось делить на две части только Мартышкин паек, а в дополнение к нему покупать в магазине по соседству булочки и сыр или рыбные консервы, что весьма неблагоприятно сказывалось на моем карманном бюджете. Дело в том, что мой босс, за пятимесячный период моей работы на курсах, только за один месяц заплатил мне полностью, то есть обещанные им сто двадцать долларов (за вычетом стирки и кормежки). Все остальное время я не дорабатывал до положенных мне двадцати часов в неделю. По началу – он мне еще не доверял, так сказать, продвинутые группы, с которыми занимался сам, а потом – разбежались ученики. Две группы вообще перестали иметь место быть.
А разбежались ученики по двум причинам. Первая уже упоминалась, а второй был тот факт, что Мартын стал сильно опаздывать на занятия со своими группами – от тридцати до сорока пяти минут, – и студенты, устав ждать, просто расходились. Причиной же его опозданий послужило то, что через пару недель после моего приезда он поступил на работу в Католический университет, где ему дали график с окном. То есть у него были занятия в первой половине дня, а потом вечером, и это его расписание плохо стыковалось с расписанием занятий на курсах.
Прилетит, бывало, из университета аж в мыле (автобусы и такси он не признавал: экономил), мило улыбнувшись, извинится и, став задом к вентилятору, начинает вентилировать свою мокрую спину, помахивая задранной рубахой. При этом минут десять-пятнадцать ведется дружеская беседа о том о сем. После чего и начинался собственно урок, который длился... час пятнадцать минус опоздание сорок с болтовней пятнадцать, итого – двадцать минут. Возникает закономерный вопрос: стоит ли такой ликбез шестидесяти баксов в месяц?
Под конец осталось всего шестеро «продвинутых» из групп Мартына, да и те ходили нерегулярно. Ясное дело, что держать меня при таком раскладе было нецелесообразно, и не то двадцатого, не то двадцать первого сентября мой босс торжественно объявил об окончании нашего с ним трудового соглашения, сказав, что со следующего дня в моих услугах больше не нуждается. Еще он сказал, что пятнадцатого октября курсы закроет и будет готовиться к отъезду в Австралию. На вопрос, знают ли об этом студенты, он ответил, что пока нет.
К этому добавил, что я могу и дальше жить в квартире и что, при моем на то желании, Габи будет продолжать носить мне еду, но уже за отдельную плату.
Я, поблагодарив за доброту, сказал, что, в таком случае, через два дня уеду, что меня ждут в Гондурасе и что он может спать спокойно.
О том, что меня приглашали в Гондурас на работу в частную школу, он уже знал.

На другой день Мартын принес мне жалованье за последние дни, долларов тридцать, и сказал, извинившись, что там до полной суммы не хватает восьми баксов, поскольку у него больше нет.
Дело было в перерыве между занятиями, ученики очередной группы уже собрались, и я, отозвав его в сторонку, сказал, что он мог бы одолжить эти деньги у Луиса, который всегда имел при себе наличность.
В ответ на мое предложение не последовало никакой реакции.
Этот Луис несколько раз возил меня к себе на работу, и мы более или менее сблизились. Ему очень нравилось брать у меня уроки английского, сидя за рулем машины. Он даже предлагал мне остаться в Эквадоре нелегально, убеждая, что там можно спокойно жить и так, и тебя никто не тронет, если не вляпаешься в криминал.

На следующий день я собрал свою торбу, в последний раз сходил в Интернет-кафе проверить почту, а после занятий, когда Мартын уходил домой, вышел с ним за ворота.
На черном небе неярко светили звезды, что в Эсмеральдас бывает далеко не каждый день; из-за холма веяло океанским бризом; пряный ночной воздух вызывал желание дышать как можно глубже; народ уже попрятался по домам... Тишь да гладь, да Божья благодать.
Мы немного постояли, поболтав о том, о сем и, пожав друг другу руки, простились. При этом Мартын сказал:
– Надеюсь, тебе было здесь хорошо.
На что я ответил:
– Временами.
Босс усмехнулся, повторив это слово, и, пожелав мне счастливого пути, отбыл восвояси.
Провожать меня утром на семичасовой автобус у него, как видно, не было ни малейшего желания.

[АндрейТ]

Сильно...

[Knight]

Viaje, а продолжение последует?

[pups]

Великолепно!
На форуме часто поднимается вопрос - "как бы поработать в тропической стране?" - вот ответ. Давайте продолжение!

ЗЫ. Большое удовольствие читать отчет, написанный без грамматических ошибок.
Чувствуется профессиональный филолог

[S_V]

мальчик жестами объяснил, что его зовут Хулио

плакал )

Отчет супер! Это настоящий экстрим

[Mabus]

Отличный рассказ. Ждем продолжения. Еще бы фоток!

[Юрген]

Робинзон Крузо - просто мальчик был
С нетерпением ожидаем продолжения!

[Vladislaff]

Мощно! Жду продолжения!

[Viaje]

Здесь «Моя эквадорская авантюра» исправленная и сильно дополненная в окончательном варианте. Огрызки я удалил.
Моя эквадорская авантюра: заметки из Эквадора и Перу

[Влад]

Не понял это продолжение? про украинского учителя? или нет?

[fotograf]

Вроде как оно.
Судя по тому, что Viaje пишет : "....тут я, сунув ему под нос купюры, говорю на хорошем испанском:....", дело с изучением местного языка у автора пошло
Очень интересно было бы узнать, как у автора успехи на профессиональной ниве и как дела с адаптацией на новом месте.
PS И картинок бы к отчету добавить - Родина должна знать своих героев

[Viaje]

Судя по тому, что Viaje пишет : "....тут я, сунув ему под нос купюры, говорю на хорошем испанском:....", дело с изучением местного языка у автора пошло. Очень интересно было бы узнать, как у автора успехи на профессиональной ниве и как дела с адаптацией на новом месте.
PS. И картинок бы к отчету добавить - Родина должна знать своих героев

Картинки будут по возвращении. У меня не цифровой аппарат. На ниве все нормально, а вот с испанским не так все гладко. Сказать - одно, понимать на слух - другое. С последним пока туго.
Если кто думает, что я эмигрировал, то это не так. Всего на полгода.

Здесь «Моя эквадорская авантюра» исправленная и сильно дополненная в окончательном варианте. Огрызки я удалил.
Моя эквадорская авантюра: заметки из Эквадора и Перу

[Психиатр]

А как там с мучачами?

[Viaje]

Здесь «Моя эквадорская авантюра» исправленная и сильно дополненная в окончательном варианте. Огрызки я удалил.
Моя эквадорская авантюра: заметки из Эквадора и Перу

[subtle]

С интересом слежу за Вашей жизнью, с удовольствием буду читать продолжения; если будете дальше писать, ответьте, что сейчас, по прошедствии времени, Вас там держит? Не пора ли двинуть еще куда либо? У Вас же английский хороший, имхо даже нелегалом в развитых странах можно попытаться устроиться - в плане заработка все равно лучше должно быть...

[Viaje]

Здесь «Моя эквадорская авантюра» исправленная и сильно дополненная в окончательном варианте. Огрызки я удалил.
Моя эквадорская авантюра: заметки из Эквадора и Перу

[fotograf]

Николай, а это когда всё происходило ?
Т.е.описание дней минувших или почти актуальный репортаж ?
Вроде как ты в Перу сейчас собираешься (о МП спрашивал в южноамериканском разделе), а с другой стороны – если все события описаны в реальном времени- то когда ты в этом цейтноте успеваешь всё описывать , да так подробно ? Ноут купил ?
* * *
Читал с огромным удовольствием и с нетерпением жду продолжения.
Поимел таки эквадорский бюджет с тебя 200 уе ?

PS Нечто подобное пытался сделать в Мексике - т.е. не платить штраф за утерю эмигац.карты. Плясал канкан у них в офисе.
Меня хватило на час. Сдался. Правда заплатил только половину, а ещё половину с меня содрал мой банк как за утрату ВИЗАкарты.
Поиметь с гринго - это то удовольствие, в котором латиносы себе не откажут

[Viaje]

Это продолжение. Я в прошлом году остановился на пограничном инцитенте и дописал остаток за один прием три дня назад. Это еще не конец той эпопеи. Можно закончить и на этом, но там были еще интересные моменты. А сейчас я в Перу еду по необходимости. Перебиться надо шесть месяцев. Больше негде. 200 баксов-таки поимели.

[Angelina]

Щиро дякую, земляк. Читать тебя - сплошное наслаждение. И главное - твое умение смеяться в самых несмешных ситуевинах, и в том числе над собой. И не такая уж это правда, что только в здоровом теле здоровый дух. Ты держись и радуй нас своими шедеврами почаще. Всех тебе возможных благ.

[Viaje]

Спасибо Зая!
Про синицу с уткой - точняк про меня
Я уже неделю в Перу а впечатлений на очередной шедевр
Только писать в интернет кафе с виртуальной клавой не с руки
А жаль бо так и прет
Всех благ
Миклухо-Маклай

[Angelina]

Эх, жаль то как - а я неделю как из Перу вернулась - а могли бы и пересечься, по рюмочке за здоровье всех форумчан пропустить. Ну да ничего - сколько той земли - Эквадор тоже в моих планах. А по поводу того, что прет - это чувство мне ой как знакомо. Пишу свое очередное "бессмертное творение" в этом-же разделе. Береги себя - ты нам нужен.

[Viaje]

Привет еще раз
Так я неделю назад только границу пересек

Да и вряд ли бы мы в Тумбесе переселись
Но ты не грусти.
Посмотришь мои фотки - еще раз в Перу захочешь
Вы же все по низу шатаетесь а севера никто не видел
Тут как-то Гокту упомянули дескать место не попсовое
Нашел я ее то есть его
Ясный перец не попсовое
Два с половиной часа пешком или на коняке пилить
Но нормальный на коняке туда не поедет да еще если впервые на коняке
Дорожка такая что мама родная но у меня выбора нет
Или на коняке или никак
Посадили меня на коняку и "мы красные кавалеристы и про нас..."
Не знаю как фотки на форуме воткнуть
Времени разбираться нет
Попрошу одного парня за меня это сделать
Все пока
Спасибо за добные слова

[Viaje]

Братья и сестры путешественники!
Ежели кто собирается посетить Перу в ближайшем будущем и потоптаться там, где еще не топталась нога российского туриста, предлагаю направить ваши стопы в северный район, в частности, в провинцию Чачапойас. Информации на русском языке об этих местах на русском в сети очень мало, да и та не блещет достоверностью. К примеру, есть тут водопад Гокта, о котором сказано, что он находится «в самом сердце провинции Чачапойас». Чушь собачья. Не знаю, какой географ это писал, но находится он в провинции Бонгара. Это рядом с Чачапойас, но не в ее сердце. Еще говорится, что название водопада происходит от названия близлежащей деревни Гокта. Пердон, но это вообще бред сивой кобылы, поскольку в районе Валера, где находится этот водопад, имеются пять деревень и ни одна из них отродясь не называлась Гоктой. На возможный вопрос «Откуда ты такой умный взялся?» заранее отвечаю: непосредственно из деревни Сан-Пабло, которая находится в этом районе. Отсюда, а также из находящейся в получасе езды на машине деревни Кокачимба на водопад водят туристов местные проводники. От Сан-Пабло до водопада пешком или верхом два часа ходу в один конец. От Кокачимбы – два с половиной. Добраться сюда можно непосредственно из городка Чачапойас или Педро Руис. От Чачапойас до Сан-Пабло или Кокачимбы часа полтора на машине. Из Педро Руиса до Сан-Пабло с полчаса. От Сан-Пабло до Кокачимбы столько же.
Аэропорт в Чачапойас года два, как закрыт.
Теперь детали. На Гокту есть две дороги: нижняя, из Кокачимбы, которая ведет к месту падения водопада в речку Уткубамба, и верхняя, из Сан-Пабло. Эта дорога позволит посмотреть на водопад сверху. Нижняя дорога идет по склону горы. Она гораздо тяжелее верхней, поскольку изобилует крутыми спусками и подъемами, и довольно опасна для езды верхом, особенно для чайника, так как удержаться в седле на склоне в 45 градусов, когда лошадь идет по ступеням (особенно, вниз) очень трудно. Как я сам, впервые сев на коняку, ни разу не ебоквакнулся с моего Дуфи, остается для меня загадкой. Вижу в этом заслугу исключительно Дуфи. В некоторых местах заставляют спешиться, там, где тропа чуть шире корпуса лошади и одна коленка болтается над обрывом (метров тридцать на глаз), а другая цепляет за скалу. Туда я прошел это место пешком, а оттуда, в виде исключения, весь путь проделал верхом. То же самое по мосту Голондрина через Уткубамбу. Мост добротный, но боятся, что войдет в резонанс. Ни хрена он в него не входит. Сам проверил, вместе с Дуфи.
По верхней дороге еще не ходил, но гиды говорят, что она гораздо легче и безопаснее.

Если кто захочет добраться к водопаду через Чачапойас (по-местному Чача), то рекомендую отель (он же и турагентство) «Ребаш энд Андес туэз», где туризмом заправляет Карлос Бурга, с которым я почти что в братских отношениях. Там есть ребята, в том числе и Карлос, которые говорят по-английски. При необходимости, он может позвонить мне в Сан-Пабло и пригласить меня к телефону.
Номера здесь по тридцать солей с горячей водой и кабельным ТВ, на кроватях по два одеяла из ламы. Отель расположен на «Пласа дель Арма». Здесь можно купить билеты на Гокту и в другие интересные места, которых тут немало (крепость Куэлап, древнее пирамиды Хеопса, Деревня Мертвых (мумии), саркофаги на вертикальной скале, озеро в Лагуне Кондоров, пещеры, долина Белен, многодневные походы по договоренности с Карлосом). Цена 65 солей (за исключением походов). В цену входит машина туда и обратно, обед, проводник и вход. Входная плата пять солей с человека.
Завтрак в деревне и лошадь – за дополнительную плату на месте.
Рейсовый транспорт сюда не ходит. Можно взять самим такси на площади. Тогда, если ехать группой, выйдет дешевле, поскольку в отеле каждый платит за гида 20 солей, а гид один, и в деревне за него платит 20 вся группа. Такси, если группой и самим, очевидно, тоже дешевле (100 солей за комби). Коняка в Сан-Пабло стоит 15 солей, в Кокачимбе – 20. То есть, если вас четверо, вы берете тачку за 100 на всех, на месте все платите 20 за проводника и каждый по 5 за вход. В турагентстве вы платите каждый по 65.
В Сан-Пабло есть телефон, 041-813067. Можно позвонить и попросить меня (на испанском), а потом перезвонить через 15 минут еще раз. Меня тут зовут «Професор де инглес». Могу сойти за переводчика.
Примечания.
Это не реклама, поскольку к туризму отношения не имею.
Я здесь в качестве волонтера преподаю английский и буду тут до 30 января.
От Чиклайо до Чачи часов десять на басе типа «полкровати» за 45 солей или на консервной банке за 30 солей и часов 12-14.
Можно ехать до Педро Руиса, а оттуда в Сан-Педро или Кокачимбу, но в таком случае можно прогавить природно-рукотворное чудо под названием «туннель», расположенное между Чачей и Педро Руисом. А другого шанса может не быть, поскольку его или завалят или он сам это сделает.
Деревня Сан-Пабло расположена на плато и окружена горами повыше, причем панорама на все стороны разная. Небо тут в ясную погоду бывает темно-голубое, я такого раньше не видел.
В Чиклайо могу порекомендовать отель «Кабо Бланко» на Calle los Labradores #091 Altura Cuadra 11 de la Av. Leguia. Двадцать пять солей за номер с горячей водой и кабельным ТВ. Хозяин Марио Занелли Санчес. Классный мужик, любит русских. Он же хозяин отеля «Иникук» на Av. Saens Peña 979. Это в центре. Там есть интернет.
Когда доберусь до интернета в следующий раз, не знаю.
Все подробности моего вояжа в Перу надеюсь изложить позднее. А пока вот это:
http://foto.awd.ru/data/media/27/Peru_001.JPG
и далее до 010.
Всех с Новым годом! Удачи! Здоровья! Счастья! Остальное купим!

[Yolka]

Вот спасибо! Это именно та информация, которую я ищу. Хочется именно по непроторенным дорожкам... А для путешествия на север от Лимы думаем взять джип. Дело будет в июне - надеюсь, дождей уже не будет. Как думаете, проедем?

[Viaje]

Привет!
Ну , а чего ж не проехать. Если на бусе можно, то на джипе тем паче. Шоссе в Перу хорошие. Правда, в горах в сезон дождей бывают размывы. Но в июне у них сухой сезон. В мае вода в реках спадает. Однако лучше во второй половине июня. Надежней. Природа - штука непредсказуемая. На севере много интересных мест, только наших там почти нет. А всяких прочих шведов пруд пруди. Аж обидно. На Гокту туристов водят года четыре, судя по журналу в турагенстве, который я насквозь перелистал в поисках соотечественников. Нашел одну русскую, но и та из Франции с мужем французом. Желаю удачи. Интересная страна Перу. Я там полгода прожил, правда только на севере и в сельве. Была бы возможность еще бы наведался. Особенно в сельву.

[Yolka]

Приятного времени суток!
Спасибо большое за ответ. Как раз во второй половине июня там и будем. А Вы не планируете ещё отчетик написать про север Перу, а то, ну совершенно никакой информации на форуме найти не могу.
Что ещё посоветуете там посмтореть?

[Viaje]

Привет!
Ну, до июня, может, и напишу. Начал было, но не идет что-то. Часть написанного потерял вместе с флэшкой, а второй раз делать одно и тоже в облом. Но постараюсь. Время есть. Если Вы по-англицки читаете, то инфу по северу Перу можно найти в сети. Я мог бы даже напрямую шефа турагентсва попросить прислать материал, но это будет на испанском. Такие дела. Все пока. Всех благ.

[Drunia]

От модератора

Уважаемый Viaje! Свел все Ваши три интересные отчета вместе, что, на мой взгляд, и удобней, и логичней. Присвоил новой ветке условное название, которое Вы, разумеется, можете в любой момент изменить на что-либо более Вас устраивающее.

Удачных поездок!

[agggggg]

А где он теперь, наш о-генри? Затерялся в своих королях и капусте?

[Viaje]

Что-то я не врублюсь, где мне воткнуть рассказ о Перу. Сделал это пару недель назад, но даже следов не осталось.

[Elena2008]

да, где рассказ? жду с нетерпением, вытирая слезы от смеха))))))))))))))

[Viaje]

Моя перуанская авантюра

...Мир для меня – колода карт,
Жизнь – банк; рок мечет, я играю...
(М. Лермонтов, «Маскарад»)

Часть первая

Там, где рождаются облака

Живу в Кордильерах
Под небом Перу.
Я тут не за падлу,
А типа гуру.
Здесь небо другое,
Здесь воздух другой –
Здесь все не такое,
И я не такой.


По истечении шести месяцев пребывания в Эквадоре, по приглашению моего друга, я, несмотря на его уговоры остаться в стране нелегально, направился в Перу, где планировал перекантоваться полгода и вернуться в уже ставшую почти родной банановую республику, где у меня были друзья – что само по себе, особенно в чужой стране, немало стоит – и климат которой меня более или менее устраивал.
Автобусом компании «С.И.Ф.А.» можно было за семь баксов доехать от Гуаякиля до Тумбеса и, выехав из Эсмеральдас рано утром, уложиться в один день.

В Тумбес прибыли в первом часу ночи. Когда пересекли границу, не засек, потому что проверки документов не было. Но после эквадорского КПП автобус где-то долго стоял; возможно, в приграничном Уакильясе шмонали багажный отсек. На обоих КПП народ выходил отметиться, но к автобусу никто даже не подошел. Зато проверка была перед выездом из Гуаякиля.
Мототакси за пять минут доставило в ближайший отель за углом. Номер с телевизором за двадцать пять солей.
На следующий день отправился в разведку на предмет поисков вероятного места пребывания на ближайшие три месяца.
Недалеко, на побережье, есть местечко Сорритос: два ряда домишек по обе стороны панамериканского шоссе; с одной стороны – океан, с другой – пустыня. Пляж с грязновато-желтым песком тянется насколько хватает глаз. Постоял, посмотрел на всю эту красоту и, не ощутив душевного трепета от шума прибоя и окружающего ландшафта, двинул обратно.
По прибытии в отель сунул в розетку зарядник для аккумуляторов и упал отдохнуть. Через несколько секунд раздался выстрел – сигнал о том, что придется покупать новый зарядник, так как в Перу напряжение 220 вольт, а не 110, как заверил меня мой эквадорский друг, подаривший мне этот самый зарядник и никогда не бывавший в Перу.
Хороший был зарядник: выдвижной, компактный, легенький. Пас ен су тумба.


На второй день я двинул в Манкору, воспетую на турсайтах, как райские кущи для пляжного отдыха. Находятся эти кущи подальше к югу, чем Сорритос, на том же панамериканском шоссе, и отличаются от невоспетой деревни – название которой в переводе с испанского означает «Лисичкино» – длиной двухрядной системы придорожных строений и количеством туристов. Усё. Завтра едем в Чиклайо.

***

Накануне какой-то чувак, болтавший с кассиршей на станции «С.И.Ф.А», заверил меня, что с такого-то вокзала на Чиклайо идет автобус в восемь утра.
Приезжаю к назначенному времени и узнаю, что автобус ушел двадцать минут назад, а следующий будет часов в восемь вечера. Цепляю тачку и еду на другой вокзал, откуда на Чиклайо, якобы, идет автобус в первой половине дня.
Приезжаем. До автобуса с полчаса. Беру билет за восемнадцать солей и спрашиваю, какого типа автобус. «Чиновник, не повернув головы кочан», небрежным жестом указал на плакат с импозантным автобусом типа «полкровати». Ехать пять часов. Совсем неплохо.
Минут через пятнадцать прибегает какой-то мужик, они с кассиром хватают мой багаж, говорят, что автобус за углом, и приглашают меня следовать за ними.
Дотелепав до угла, я увидел моих благодетелей, стоявших на тротуаре метрах в пятидесяти, в компании еще двух, трех человек. Подхожу. Здесь другой автовокзал. Закрыт. Спрашиваю, что за фигня. Говорят, автобус будет проходить здесь.
Через пять минут, еще издали оповестивший о своем приближении грохотом железа, подъезжает тарантас, похожий на «полкровати» не более чем гэдээровский «трабант» на последнюю модель «порше».
В тарантасе мне почтительно предложили место на выбор и попросили отдать им билет в обмен на другой.
В другом билете значилась цена пятнадцать солей, но разницу мне выдать забыли.
По дороге, как обычно, останавливались где попало, подбирая пассажиров, среди которых оказался «мобильный» массовик-затейник, битый час сыпавший рифмованными прибаутками на потеху публике. О чем он там тарахтел, я не понимал, но, видимо, потерял не много, поскольку эта самодеятельность всего несколько раз вызвала у небольшого числа слушателей ленивый смешок. Закончив выступление, клоун-передвижник двинулся по салону, протискиваясь среди набившейся в проходе молодежи и вопия о необходимости зарабатывать на жизнь.
Погремушка столь чутко воспринимала незначительные неровности панамериканской трассы, что от звуков, издаваемых ее отслужившим лет тридцать на проселочных дорогах скелетом, гудело в ушах.
Пустыня на севере Перу – не Сахара. Ни тебе живописных оазисов, ни верблюжьих караванов, ни пляшущих дервишей; и езды посреди этой нудьги, как оказалось, не пять, а почти семь часов. Только на подъезде к Чиклайо появились небольшие серповидные и пирамидальные барханы, внеся запоздалое разнообразие в монотонный пейзаж за окнами реликтового средства передвижения.

***

Солнце уже село, когда приехали в Чиклайо. Консервная банка эпохи Возрождения Латинской Америки остановилась на окраине, посреди какого-то пустыря, где, при всем моем желании увидеть автовокзал, я его так и не увидел.
Запрыгнул в первое попавшееся мототакси и поехал, не знаю куда, искать недорогую гостиницу. После заезда в три или четыре заведения с непривлекательными для меня ценами, причалили к «Кабо-Бланко», где за двадцать солей мне был предложен двуспальный номер с телевизором и горячей водой.
Хозяин, Марио, – сама любезность, – после короткого интервью без требования заплатить вперед, снарядил портье – парнишку лет восемнадцати по имени Хосе – сопроводить меня в ближайшую харчевню насчет пожрать.
Пришли. Я сел за свободный стол.
Парень стоит.
– Садись, – говорю.
Сел.
– Будешь что-нибудь?
– Кофе.
– А пива хочешь?
– Да.
– Без кофе?
– Без.
Поели, попили, поговорили.

По возвращении в отель было много вопросов и ответов с обеих сторон, после чего Марио удалился в лоно семьи, пообещав принести утром зарядник.
На другой день я поехал к морю. Минутах в двадцати на минибасе есть местечко Пементель. Стоит на высоком берегу. К пляжу ведет длиннющая лестница. На улицах почти ни души. Чисто Деревня Мертвых, только что мумии в окнах не торчат. Одного, не слишком пристального, взгляда на лестницу было достаточно, чтобы понять, что на этом пляже мне, увы, загорать не суждено.
Возвращаясь, заехал черт-те куда, на другой конец города, откуда даже до центра мототакси не ходят. Пришлось брать машину.
Немного прогулявшись и посетив Интернет-кафе, уже на мото вернулся в отель.
Город, даже по нашим меркам, большой. В целом, мне понравился. Включая тот факт, что час в Интернете стоит один соль, кое-где полтора. Это в два, два с половиной раза дешевле, чем в Эквадоре.
Вернувшись в отель, остаток дня провел, обучая Хосе английскому произношению с применением английской транскрипции, за что вечером был вознагражден стаканом кока-колы и какой-то остренькой фигней, завернутой в кукурузный лист.




***

На следующее утро Марио снарядил Хосе сопроводить меня в спецмагазин покупать алюминиевый костыль с опорой под локоть.
Тут меня ожидал облом: надо заказывать в Лиме, а это значит, торчать в отеле и ждать, плюс сам костыль – сорок баксов.
Пообедав (на этот раз Хосе воспринял обед за мой счет как должное), купив зарядник за сорок пять солей и пачку пилюль от головной боли за девять, я вернулся в отель.

Вечером Хосе пошел провожать меня на автобус до Чачапойас. Перед уходом я расплатился за отель, получив при этом с сорока солей пять солей сдачи и объяснение, что за вторую ночь скидка. Ке чевере!
Приехав на автостанцию, я сразу дал парню на такси обратно, но он остался со мной, и мы вместе ждали задержавшийся на два часа автобус.
Автобус – двухэтажный «мерс» с первым этажом под багаж. Знакомая процедура с видеосъемкой, коробок с ужином и стакан какого-то травяного чая без сахара. Позднее узнал: из коки. Видимо, от горняшки. Ведь всю ночь через Кордильеры пилить.
Поинтересовался, не для утренних ли теленовостей нас снимают. Нет, для того, чтобы по прибытии убедиться, что все доехали живьем.
Сиденья раскладываются на сто пятьдесят градусов; можно и бочком примоститься, но рядом устроился боров, кг эдак сто сорок, и, по закону сохранения массы вещества, растекся за пределы своего сиденья так, что напрочь лишил меня возможности маневрировать. Да еще всю ночь надменно хрюкал над ухом, так что вылез я из этого «мерса», точно в стиральной машинке ночевал. С центрифугой.
Зацепил такси и через пять минут был на Площади Оружия, в отеле «Ребаш энд Андес турз», представляющем из себя комбинацию отеля «Ребаш» с турагенством «Андес турз». Встретил заспанный портье. Время – начало седьмого. Предложил номер за тридцать солей. Я сказал, что в Чиклайо имел то же самое за двадцать. Парень не поверил.
Короче, сговорились за двадцать на первом этаже без ТВ. Номер с двумя кроватями, большим столом и кронштейном для ТВ. Санузел с горячей водой. Парень приволок шмотки. Я разделся и упал на кровать у закрытого ставнями окна. Вертелся, вертелся, чувствую, давит кругом в ребра, как ни повернись. Помацал матрас, а он весь комьями. Вроде как списанный из лазарета времен Крымской кампании.
Проваляся я на нем часов до двух, так и не заснув. Встал – ну что тебе отбивная, да еще башка трещит от перемены высоты. Выполз на волю и пошел искать харчевню. Прошел пару кварталов от площади, увидел вывеску «Севичерия».
Севиче – не мое любимое блюдо да и не самое дешевое. В Эквадоре стоит четыре-пять баксов, тогда как в семейной забегаловке можно найти полный обед за полтора. Но я был в плохой форме, а тут еще дождик закапал. Заказал, что есть.
Принесли. Смотрю, салат какой-то рыбный; на севиче похоже, как омлет на компот. Взял на зуб – пакость редкая: холодное и кислятина! Вроде весь урожай лайма последнего сезона туда выдавили. Но меню безальтернативное. А тут еще дождик такой влупил, что через дорогу родную маму не узнаешь. Пришлось отключить вкусовые рецепторы и, кривясь, давясь и матерясь, доковырять долбаный деликатес. Теперь меня на севиче долго не потянет.
На обратном пути зашел на почту отправить открытку единственной оставшейся в живых сестрице. Выбрал саркофаги на скале, потому что собирался посетить это место на следующий день. Заплатил семь солей и с несколько приподнявшимся настроением потопал в свой «Гранд отель».
Здание – в колониальном стиле, двухэтажное, П-образное, с внутренним двориком. Во дворе цветы в кадках и красивая секвойя.
Теперь меня встретила сеньора средних лет, с породистым бюстом, но, опять же ж: по бокам, точно фуганком прошлись, что практически лишало сеньору вполне вероятной сексапильности при иной конфигурации.
Оценив взглядом сеньору, я сразу вспомнил свой столь же несексапильный матрас и высказал ей все, о чем мне напоминала моя истерзанная экзотической постелью плоть.
Сеньора пошла со мной в номер и, полапав матрас, предложила попробовать на другой кровати. И как я, баран, еще утром не догадался! Этот оказался вполне приемлемым даже для моей арматуры, выпирающей через утратившую эластичность оболочку. Тут я смягчился и, оставив свое намерение перебраться в другой отель, сказал, что это меня устраивает, и последовал за ней регистрироваться.
Все, как обычно: имя, фамилия, номер паспорта. Последнее я еще не успел выучить на память, ксива была в рюкзаке, рюкзак в номере, а потому было решено внести недостающие данные при выписке. Слово за слово, и процедура регистрации трансформировалась в обмен впечатлениями о путешествиях: моих – от Эквадора, ее – от национальных достопримечательностей.
Мадам тоже оказалась почитательницей природы и, выслушав мои восторги о прелестях флоры северного побережья Эквадора, заявила, что готова изменить свои планы на предстоящий отпуск и, вместо центрального Эквадора, посетить Север. По ходу дела мое внимание обратила на себя не совсем приятная манера сеньоры разговаривать потупив очи долу. Поди разбери, то ли она вся такая насквозь стеснительная, то ли ей тошно на тебя смотреть.
В конце концов, мне предложили купить билет на экскурсию к водопаду Гокта, запланированную на следующее утро. Экскурсия в деревню Карахия с саркофагами плюс посещение долины Белен значилась в расписании на послезавтра. Расспросив подробно о дороге к водопаду, я сказал, что без лошади мне там делать нечего, не сильно заботясь о том, будет ли мне там что делать на лошади, поскольку ни на каком другом конном транспорте, кроме телеги и саней, я никогда не ездил. А это, как можно догадаться, не одно и то тоже. Но ведь я еще в Чиклайо, услышав рассказ очевидца об этом третьем чуде света (третьем в мире по высоте), изменил свое намерение двинуть на юг и обосноваться в Арекипе. А пятиться не в моей натуре, разве что достичь цели представляется абсолютно невозможным физически. Всё, завтра в семь утра – на Гокту.
Позднее, уже затемно, менеджер турагентства, Карлос, позвонил в Кокачимбу, деревню, откуда идет тропа к водопаду, и договорился, чтобы на утро приготовили лошадь. Эта услуга в стоимость экскурсии не входит. За лошадь платишь лично проводнику, который является хозяином транспортного средства.




***

На утро, приняв горячий душик и сделав комплекс упражнений «Око возрождения», вышел из своей полутемной конуры на свет Божий.
Кабриолет в виде такси-комби был уже подан. В нем сидела моя единственная попутчица, как потом выяснилось, Кэрол, из Австралии.
На выезде из города, очарованный количеством и разнообразием облаков, окутывавших окружавшие городок горы, принялся щелкать фотоаппаратом. Картина не совсем обычная. Надо видеть, как эти облака медленно выползают из ущелий и, цепляясь за склоны, поднимаются вверх («чачапойас» означает «воины облаков»).
Мой энтузиазм закончился тем, что батарейки сдохли на подъезде к так называемому «туннелю», пробитому в скале так, что с одной стороны у него нет стены, а крыша представляет собой нависающий над дорогой карниз. Сразу за обочиной бежит речка Уткубамба, поэтому оставить с этой стороны стену, не делая у дороги изгиба, не было никакой возможности. Придать изгиб руслу речки, раздолбав скалу на другом берегу, дорожники не догадались. Эх, наших бы туда! Они бы не то, что русло изогнули, они бы и речку в гору течь заставили.
В общем, успел я только этот туннель разок щелкнуть и все. На душе стало кисло, как во рту с похмелья. На Гокту – и без фотоаппарата!
Приехали в Кокачимбу. Езды от Чачапойас – часа полтора. От Кокачимбы до Гокты – пешком или верхом – два с половиной.
Первым делом зарегистрировались в местном турагентстве. Входная плата – пять солей – входит в стоимость билета, так же, как и такси, обед и проводник. Стоит отметить, что билет стоит шестьдесят пять солей, независимо оттого, сколько туристов в группе. Проводник получает за поход двадцать солей, также независимо от количества туристов. Куда идет навар? Очевидно, на развитие туризма в провинции Чачапойас...
Потом был завтрак за три соля, не входивший в стоимость билета: булочка с яйцом или сыром и кофе. В Чачапойас комплексный обед из трех блюд – три с полтиной, а то и три.
Во время завтрака познакомились с проводником; симпатичный мужичок, имя я забыл сразу, как только услышал его и повторил. Помню только, что начинается на «К», длинное и необычное.
После завтрака нам предложили резиновые сапоги. Всунуть в них свои ноги, упакованные в пластмассовые тутора, я не смог даже с помощью проводника. Спрашиваю:
– Там что, много грязи?
– Да нет.
Ну так на хрена они мне, если я на коне?
Следующим номером программы было знакомство с конем по кличке Дуфи. Это я запомнил, переспросив и повторив, на всякий случай, раз пять. За коняку платишь по возвращении, так что, если кувыркнешься с обрыва, хозяину – один убыток. Размером в стоимость коняки.
Дальше последовало самое интересное. Подвели ко мне коня. Или меня к коню. Точно не помню. И тут начался спектакль...
Выглядело это так. Задрал я левую ногу, всунул в стремя – и все. Проводник меня и под мышки пытался приподнять, и под задницу. «Вотще», как сказал бы А.С. Пушкин. Встал извечный русский вопрос: «Что делать?» Подставок со ступеньками, как для посадки на слона, тут не предусмотрено. Давай искать аналог. Ничего не подходит. Одно – высоковато, другое – низковато. Тут в поле моего зрения попала выложенная из булыжника стенка, высотой сантиметров шестьдесят, с вывалившимися кое-где камнями. Подались мы туда. Здесь я, используя в качестве опоры, с одной стороны, Дуфи, с другой – гида, влез на эту стенку, а оттуда вполз в седло.
Ура! Восхождение на Дуфи успешно завершилось. Осталась фигня: нисхождение к водопаду. А он – рядом! По прямой, кажется, рукой подать. Только тропа к нему по склону горы почему-то о-очень длинная.
Оказавшись в седле, я сразу почувствовал себя Дон Кихотом Ламанчским. Но тут мой Россинант переступил с ноги на ногу, и я, чуть было не спикировав с высоты лошадиного роста, не успев сделать и шагу к заветной цели, в миг утратил все иллюзии по поводу того, ху из ху, то есть кто Дон Кихот, а кто просто ху...
Быстренько сообразив, что если такое происходит, когда мы стоим, то стоит коняке двинуться с места, и мое путешествие на этом закончится, я решил, что надо расслабиться и предоставить телу инстинктивно ловить равновесие в соответствии с движениями корпуса лошади.
Сразу сфотографировался. Верхом на фоне водопада. На всякий случай.
Проводник потянул за веревку, привязанную к узде, и мы тронулись. Изрядно качнувшись туда-сюда при первых шагах лошади, я быстро адаптировался к необычному способу передвижения в пространстве и уже не испытывал страха навернуться.
Даешь Гокту! Твою в Кордильеры мать!
Тропа неширокая, а потому шли гуськом: проводник, я у него на веревке и Кэрол в арьергарде. Пока шли по ровненькой, утоптанной, горизонтальной тропе, я маленько пообтерся в седле. На склоне горы выше и ниже нас кое-где копошились землеробы. Кое-где на полянках встречались навесы с соковыжималками для сахарного тростника.
Проводник, указывая на различные растения, говорил, как они называются и рассказывал, что из них делают. Понимал я с пятого на десятое, но моя попутчица и того меньше, а потому мне время от времени приходилось выполнять функции переводчика.
Подошли к первой смотровой площадке. Сфотографировались на фоне водопада. Дальше тропа ныряла в заросли, и водопада уже не было видно, только в одном или двух местах сквозь листву и свисающие занавески бородатого мха, при виде которого вспомнилось знакомое с детства: «Там чудеса, там леший бродит...»
Однако лешего нам встретить не пофартило, а из живности попадались лишь попугаи лори, с оглушительной трескотней взлетавшие с деревьев при нашем приближении, да небольшие бабочки, которых Кэрол самозабвенно запечатлевала своим фотоаппаратом.
Тропа местами очень узкая. Лошадь ставит копыта сантиметрах в пятнадцати от обрыва, с другой стороны коленкой по скале чиркаешь. Сверху ветки за уши цепляются. Обрыв внизу, хоть и крутой, но зарос кущами так, что, ежели чего, далеко не улетишь, а застрянешь, как золотая рыбка в неводе.
Подошли к висячему мосту через Уткубамбу, с поэтично-мелодичным названием «Голондрина». Ласточка то бишь.
Вполне добротное инженерное сооружение на тросах, прикрепленных к бетонным опорам, с настилом из ровненьких, одинаковых по ширине досок. По такому не то что пройти, а и на двух колесах с мотором проехать не страшно. Но это – мое мнение. У гида было другое. Он сказал, что по мосту верхом никто не ездит, а потому надо спешиться. Однако, сказав это, мужик замялся и окинул взглядом прилегавшую территорию на предмет выявления возвышения, необходимого для снятия Дон Кихота с Россинанта. Но природа ничего подобного тут не предусмотрела, а сделать что-нибудь подходящее никто пока не догадался, поскольку экземпляры, вроде меня, сюда еще не завозили.
Послав вперед Кэрол, гид подождал, пока та перейдет на другую сторону, после чего вышел на мост сам и прошел до середины, с усилием топая ногами по настилу.
Закончив тестирование объекта, он, очевидно, остался удовлетворен результатом, потому как, вернувшись, взялся за веревку и поволок нас с Дуфи на тот берег.
Дуфи, в отличие от своего хозяина, было совершенно по фиг, что тут верхом еще никто не ездил. Он уже давно привык таскать на своем горбу что нипопадя по любой поверхности. Кстати, опасения проводника оказались совершенно напрасными. Мост едва покачивался и совсем не собирался входить в резонанс с совершаемыми мной колебаниями.
Сразу за мостом тропа, резко сворачивая направо, шла вверх под углом градусов в сорок пять. Тут Кэрол предусмотрительно изъявила желание возглавить процессию. Мало ли чего. Сзади увернуться некуда. А ступени – из гладкого, влажного, местами позеленевшего булыжника. Таких спусков и подъемов на пути к водопаду немало.
Миновали заросли. Впереди – открытое место. Тропа довольно широкая, двоим рядом пройти можно вполне свободно, но слева – отвес, на глаз – метров пятнатцать-двадцать, а тропа усыпана осколками камней, которые гуляют под ногами, как хотят. Здесь верхом тоже не ездят. Пришлось слезать с коняки на основании опасений гида за жизнь его личной собственности. Без седока лошадь здесь пройдет что два пальца об асфальт, а с грузом – опасно. Нашелся и подходящий бугорок для моего спуска на грешную землю.
Кэрол потопала вперед, мы – следом: я, левой рукой опираясь на свою палку, а другой на проводника, и проводник, одной рукой поддерживая меня, а другой волоча на веревке Дуфи.
Идти на своих двоих после почти двух часов верхом, в принципе, в кайф. Но не по такой дороге. При каждом шаге с камня на камень приходилось сперва пробовать его ногой. Подвернется нога – ни палка, ни проводник не помогут. А камни острые! Из таких наши предки мастерили в свое время топоры на мамонта ходить.
Но прошли без эксцессов. После такого перехода мне бы маленько полежать, так негде. Рельеф местности не позволяет, да и программой это не предусмотрено. Пришлось сходу на коняку. К счастью, опять подходящий бугорок нашелся, и меня, с некоторыми усилиями, водрузили на Дуфи.
На всем пути нам несколько раз встречались группы молодежи, возвращавшиеся с водопада. Все шли, прыгая с камня на камень с такой легкостью, будто только что тронулись туда, а не оттуда. Наша Кэрол тоже не пыхтела и топала довольно бодро для своих пятидесяти четырех. Эх, мне бы так! Но... «рожденный ползать...»
В конце концов, дошли до последней смотровой площадки. До водопада – несколько десятков метров. Спуститься немного вниз – и можно его пощупать. Но на коняке туда нельзя, а телепать, повиснув на проводнике... На хрена? Брызги и здесь ощущаются.
Кэрол с проводником облачились в непромокаемые пончо и потопали вниз, а я присел на камушек отдохнуть.
Высота водопада 771 метр. Две ступени. Верхняя – 200 метров, нижняя – 571. При падении с такой высоты образуется густое водяное облако, сквозь которое ничего не видно. Струя неширокая, но шуму много. Однако на меня это зрелище особого впечатления не произвело. Масштаба не хватает. Даже сравнительно не высокий, но широкий водопад более зрелищен. На мой взгляд.
Вернулись они скоро, отдохнуть я не успел. Кэрол сказала, что у самого водопада давление воздуха такое сильное, что ей пришлось держаться за проводника. Поделились впечатлениями об увиденном и двинулись в обратный путь.
Отдохнуть не успел не только я. Дуфи начал временами храпеть и пукать и частенько останавливался пощипать придорожную растительность. Кэрол тоже иногда просила остановиться передохнуть. Мне, казалось бы, было лучше всех: сиди себе да болтай ножками, которые то и дело выпадали из стремян, потому что мои раколовки плохо в них помещались, поскольку стремена несквозные и неглубокие. Так называемые испанские. Проводнику то и дело приходилось водворять мои копыта на место, так что, в конце концов, мне это самому надоело, и я предоставил своим конечностям возможность телепаться в воздухе.
Дошли до того места, где тропа усыпана камнями. Проводник, как-то нерешительно, предложил мне спешиться. Я, не имея ни малейшего желания снова выворачивать ноги, спросил, что, может, ну его на... Проводник, видимо, чисто для приличия, уточнил, уверен ли я в этом. Я ответил, что вполне, после чего он подтянул подпругу, проверил упряжь и потянул Дуфи за веревку.
Когда едешь верхом, в раскорячку, тропа кажется намного уже, нежели когда по ней идешь. Но я заставил себя расслабиться и не воображать, что будет, если лошадка оступится, а думать – глядя вниз с высоты пятиэтажного дома на булыжники вдоль берега Уткубамбы – о том, как будет хорошо, если она этого не сделает. Кажись, это называется оптимизмом.
К слову, существует две версии о происхождении названия водопада. Первая – сходство со звуком, издаваемым водой при падении, вторая – сходство с криком, издаваемым обитающими в районе водопада белохвостыми обезьянами. Звук воды, на мой слух, слово «гокта» ничуть не напоминает, а уникальные обезьяны, о которых нам в турагенстве прожужжали уши, нас встретить не вышли.
Вернулись в деревню. Кэрол сразу заказала тазик с водой отмачивать ножки. Несчастная. Пять часов в резиновых сапогах. Без портянок. Да еще два соля за амортизацию.
Подали обед. Супчик выхлебал, а второе не пошло. Попросил положить в кулек. Кулька не нашлось. Хозяйка принесла пластмассовую лоханку с крышкой и запросила за тару один соль.
Когда расплачивался за лошадь, дал гиду пять солей сверху. Дуфи на чай. Мужик, очевидно, не избалованный подачками, долго тряс мне руку и кланялся. Хороший проводник: терпеливый, дружелюбный, предупредительный. И коняка – что надо для таких походов. Спокойная, шаг мягкий, что особенно ценно при спуске по ступеням.
Что до меня, то мной в этой экскурсии было установлено три «мировых рекорда»: первый русский на водопаде; первый, кто проделал весь путь из конца в конец верхом (если гид не врет) и, что наверняка не подлежит никаким сомнениям, первый, кто приперся туда на трех ногах. Однако я не тщеславен, а потому заявку на занесение меня в “Книгу рекордов Гиннеса” подавать не стал. Один хрен туда не пробьешься среди глотателей червей и жевателей гвоздей.
Вернулись в отель часа в четыре. Отлеживался до темна. Потом встал и, употребив запасенный с обеда ужин, пошел покупать билет на экскурсию в Карахию и долину Белен.



***

В восемь утра подали минибас на двенадцать персон. Подобралась интернациональная компания: венгр с подругой из Доминиканы (сам белобрысый, а подруга, что пистолет, забытый Володей Высоцким на Большом Каретном), две австралийки, англичанка, перуанские шофер с гидом и я. Кроме шофера и подруги, все говорили по-английски и по-испански.
По дороге проезжали горные селения, где вымерли еще не все индейцы. Типичная экипировка: пончо, шаровары и шляпка. Без перьев.
Высота – три с чем-то. Солнышко припекало неслабо. Но это – через стекло, а в открытое окно задувал очень прохладный ветерок.
Прибыли в Карахию.
Здоровенная поляна на вершине горы, с несколькими домишками по периметру. Обещанной коняки, о которой, якобы, договорились накануне, в поле зрения не оказалось. Проводник отправился на поиски, стуча в окна близлежащих хаток. Продолжалась эта канитель минут двадцать. Затем мне сообщили, что коняка в пути и стоит всего десять солей, потому как ехать недалеко; после чего проводник со всей группой отправился к саркофагам, а меня оставили на попечение водителя ждать транспортное средство.
В конце концов, откуда-то из-за домиков появился мой Буцефал в сопровождении двух ребятишек: девчонки лет двенадцати, тащившей животину на веревке, и пацана лет десяти, который топал сзади.
Здесь я уже заранее присмотрел бугорок, с которого мне предстояло восхождение на транспортное средство. Шофер автобуса подпер коняку с противоположной стороны, чтобы не вибрировала во время моего восхождения, и я, с Божьей помощью, водрузился в седло.
Вот тут-то я и почувствовал в полной мере все последствия предшествующей прогулки на Дуфи. Каждый шаг Буцефала отзывался в моих тазовых костях такой болью, что глаза вылезали на то место, которое находилось в седле. Даже ровный участок дороги, выбитой в грязи копытами, оставил в моей жаждущей приключений душе неизгладимое впечатление.
Вскоре начался спуск: вырубленные в грунте вдоль склона ступени, шириной сантиметров восемьдесят и с уклоном градусов в сорок пять. В результате получилось: слева – круча, а справа – едва не отвесный, поросший травкой склон, уходивший вниз, не знаю, насколько, но не на двадцать и не на тридцать, и даже не на пятьдесят метров. От одного взгляда вниз в зобу дыханье сперло, а тут еще этот хренов Буцефал, в отличие от Дуфи, так припадал на передние ноги, шагая вниз по высоким ступеням, что я вообще забыл дышать.
Спустились к беседке на небольшой площадке. Здесь нужно было спешиться, чтобы дальше пройти немного по горизонтальной тропе до места, откуда видны стоящие высоко на уступе скалы саркофаги.
Слезая с коняки, я, еще не успев поставить одну ногу на землю, пяткой другой ноги каким-то образом зацепился за подстилку на седле.
Никогда в жизни не мечтал стать трансвеститом, но тут на какую-то секунду искренне пожалел, что я не девочка. Сказать, что чуть не треснул, значит весьма бледно выразить свое ощущение при выполнении этого вертикального шпагата.
Потоптались, потрепались, пощелкали истуканов, после чего группа с проводником пошла вперед, к «могиле шамана», а я остался ждать, поскольку могила находится за кучей булыжников, которую мне, даже с Божьей помощью, было не одолеть.
Обратный путь оказался не менее смешным. Долбаный Буцефал, взбираясь по ступеням, так резко отталкивался задними ногами, что не катапультироваться с него потребовало полной самоотдачи с моей стороны, после чего я даже на дороге едва мог усидеть в седле из-за умопомрачительной боли в пояснице.
Всё! Будут в армию забирать – в кавалерию не пойду!
Из Карахии двинулись в долину Белен. Сколько мы туда ехали, не помню, но наездился я в тот день по горным грунтовкам всласть.
Подъехали к спуску в долину. Довольно обширное пространство, совершенно плоское, окруженное невысокими холмами. Вдоль, через всю «поляну», поросшую сочной травкой, змейкой вьется речушка, пасутся коровки. И – один единственный дом. Классический пасторальный пейзаж. Венгр, оставив подругу, помчался вниз щелкать своим двухкилограммовым «Никоном».
Красиво. Все дышит первозданным покоем. Но пресно.
Спустились к долине. Постояли, покрутились и двинули обратно. Но не все. Англо-австралийский контингент с гидом и рюкзаками чухнул куда-то вбок по тропинке. Как выяснилось, у них был запланирован трехдневный поход с ночевками у костра, катанием на лошадях и жеванием листьев коки под руководством местного инструктора.

Время идет. Надо думать, где пристроиться на ближайшие три месяца, после чего нужно будет выехать из страны на пару дней и вернуться еще на три месяца. В Эквадор меня пустят только в середине мая – по истечении года с момента моего предыдущего въезда.
Вспомнил пейзаж вокруг Кокачимбы и спросил Карлоса, не нужен ли там, случайно, преподаватель английского для местных гидов, которых в деревушке на два десятка домов человек пятнадцать. При этом я сказал, что, на худой конец, согласен работать только за жилье и хавчик. Мужик, заметив, что это очень неплохая идея, тут же достал мобилу и позвонил директору турдепартамента Чачапойас. Отрекомендовали меня предельно кратко: «Есть амиго, который может преподавать английский».
Дело было в пятницу, директор находился в Лиме и должен был вернуться в понедельник. На тот же день была назначена наша с ним встреча. Предстояло еще два дня ошиваться в гостинице, расходуя на бесполезное проживание свой весьма ограниченный бюджет. Съездить поглазеть еще на какую-нибудь местную достопримечательность, при моих ощущениях после конных походов, не было ни малейшего желания.

***

Наступил понедельник. Встречаясь в течение дня с Карлосом, жду, когда он пригласит меня на аудиенцию с директором, которому он должен был позвонить еще утром и с которым мне предстояло встретиться для решения вопроса относительно моего предложения.
Короче, прошло еще три дня после понедельника, в течение которых я дважды встречался с замдиректора турдепартамента. Во время последней встречи мне сказали, что вопрос уже практически решен положительно и осталось решить лишь кое-какие детали на месте моей будущей деятельности. При этом выяснилось, что меня собираются пристроить не в Кокачимбе, а в Сан-Пабло, деревухе, которая находится в получасе езды от Кокачимбы, откуда тоже водят туристов на Гокту. Карлос сказал, что это даже лучше. Почему лучше и почему не в Кокачимбе, мне никто не объяснил. Ну, да хрен с ним: мне бы до февраля перекантоваться, чтобы бабки сэкономить. А может, там и правда лучше...

***

Поскольку мне предстояло находиться в горной местности, надо было срочно менять мою облезлую трость на костыль с опорой под локоть. Опять выручил Карлос. Несмотря на то что ему нужно было готовиться к приему группы туристов из Швеции, он мотался со мной по всему городу в поисках мастерской, где такую фигню можно было сделать. В четыре пополудни предстоял отъезд в Сан-Пабло.
В одной мастерской нашли алюминиевый профиль, но для его сварки нужен аргон, а они этим не занимаются. Объездили еще несколько мастерских. Везде одно и то же. Аргона нет. В конце концов, нашли оконную мастерскую, где мне предложили склепать конструкцию на винтах, и, под техническим руководством Карлоса, который оказался по образованию горным инженером, мне за полчаса скомстролили третью ногу из квадратного алюминиевого профиля. Правда, без изгиба от ручки до локтевого упора, что не очень удобно, но зато оригинально. Такого ни у кого нет. А что делать? Ну нету в городе Чачапойас (который и городом-то, по нашим понятиям, назвать можно с натяжкой), столице одноименной провинции департамента Амазонас, республики Перу, аргонной сварки!
В четыре часа проводил меня Карлос на автобус, сказал, что на развилке, где мне надо выйти, меня будет ждать человек с лошадью, и мы простились. Я – преисполненный чувства благодарности к этому симпатичному пятидесятишестилетнему перуанцу, а он – не знаю чего.

Часа через полтора меня выгрузили в назначенном месте, поставили на обочине багаж и сказали: «Чао!»
На развилке никого. Ни человека, ни лошади. Метрах в ста по ходу автобуса, из которого я вышел, у дороги не то сарай, не то конюшня, возле которого маячат два человека и две лошади. Мне нужно двигать в противоположном направлении, по уходящей от трассы в гору грунтовке.
Отсюда до деревни час ходу. Мне – до утра, если вообще дойду. Но, взглянув на корявую, с торчащими то тут, то там камнями дорогу, я сразу отмел такую возможность. Точнее, невозможность.
Рассуждая логически, если тот, кто должен был меня тут ждать, еще не дошел, то он должен был появиться из-за поворота на дороге, ведущей в деревню, а не со стороны не то сарая, не то конюшни у шоссе. Стало быть, придется ждать.
Солнце уже скрылось за горами, заморосил дождик. Еще с полчаса – и на эту землю падет тьма. Во попал! И куда потом? Будем проситься на ночлег в конюшню. Если сенца подсыплют, можно будет и поспать.
Через несколько минут у развилки остановилась машина, из которой вышел парень и, пройдя мимо меня, нырнул в кусты, покрывавшие склон горы. Подхожу поближе, смотрю. Вроде прогалина какая-то. Но кусты над ней смыкаются так низко, что наличие там тропы вызывает сомнения. Но не сквозь землю же чувак провалился. Значит, ходят тут. Напрямик. Крутовато, однако.
Минут через двадцать у развилки остановилась еще одна машина, из которой вышли две молодые женщины. Одна – с девочкой лет четырех.
Та, что помоложе и без девочки, подошла ко мне и, поздоровавшись, спросила:
«Турист?»
«Нет, – говорю. – Я в Сан-Пабло работать собираюсь, на курсах английского языка».
«А! Так это Вы тот самый учитель, которого ждут в гостинице!»
Потом последовал вопрос, давно ли я тут стою. Я сказал, что не очень и объяснил чего жду. После этого дамы, коротко посовещавшись и оставив мне на хранение дитя, потопали в сторону сарая-конюши.
Вернувшись, они сказали, что человек с лошадью для меня там и сейчас подойдет. Н-да! И какой му... организовал эту встречу?
Тут со стороны сарая-конюшни появляется «комби» и, съехав на грунтовку, останавливается возле нас. Оказывается, это такси, которое два раза в неделю курсирует между Сан-Пабло и Педро-Руисом или ездит по вызову. В машине несколько человек.
После того, как одного из пассажиров переместили в багажный отсек, мы втискиваемся друг на друга на заднее сиденье... и тут подруливает «человек с лошадью». Я, уже из окна, крикнул что-то вроде «Спасибо, но уже не надо!», и мы тронулись.
На душе несказанно полегчало. Дождик уже основательно прибил дорожную пыль. Как этот человек собирался транспортировать мою приличных размеров, наполовину заполненную книгами торбу и рюкзак, если лошадь предназначалась для меня? Г-м.
После очередного поворота, на дорогу из кустов вынырнул тот самый парень, который нырнул в них внизу. Поднимался он чуть дольше, чем мы ехали.

Прибыли в деревню затемно. Остановились у гостиницы. Над дверью вывеска, на вывеске: «Тел. публико» и номер. За комфортабельную доставку в формате ZIP заплатил четыре соля.
Встретила хозяйка. Провела через небольшой зал, в котором справа – бар, прямо – у стены на подставке здоровенная звуковая колонка, а слева в одном углу – телефонная будка, в другом – ПК, за которым сидел пацан лет четырнадцати. Стены увешана плакатами с изображениями крупного рогатого скота.
Вышли во внутренний дворик и поднялись по узкой, крутой деревянной лестнице с перекошенными ступенями на второй этаж, где мне в одной из комнат предложили одну из двух кроватей на выбор. Кроме кроватей, из мебели одна тумбочка. На внутренней стене на крючках развешены рубашки и штаны. На одном крючке за провод подвешена неяркая лампочка. Трактир «Приют убогого чухонца». Здесь мне предстояло проторчать примерно два с половиной месяца.
В ожидании, когда пригласят на ужин, прилег на ближайшую к двери кровать, однако блаженства от столь желанного отдыха после путешествия ощутить не удалось. Во-первых, неимоверно хотелось жрать. Во-вторых, постель оказалась невыносимо жесткой, а я даже лежать, не то что спать, долго на жестком не могу.
Перекочевал на другую кровать. Эта оказалась помягче.
Мечтать о светлом будущем в ожидании приглашения на ужин пришлось довольно долго.
По звукам за дощатой перегородкой можно было сделать вывод, что там находятся апартаменты хозяев постоялого двора.
В конце концов, дождался. Спуск по лестнице произвел впечатление не меньшее, чем подъем. По дороге хозяйка, насмотревшись на мою эквилибристику, пообещала на следующий день переселить меня вниз.
В кухне за длинным деревянным столом сидели те самые дамы, которых я встретил на развилке.
Последовал ужин из трех блюд. Дамы, включая хозяйку, без конца о чем-то тарахтели, и ужин, типа «обед», сильно затянулся.
После ужина дамы удалились, но не на второй этаж, куда, как я предполагал, они должны были удалиться, а куда-то за пределы гостиницы. Мне же еще предстояло встретиться с президентом туристического центра, который, якобы, должен был проводить организацию курсов. Как позднее выяснилось, кроме так называемого президента, который по совместительству владел мебельной мастерской тут же в деревне, в штате так называемого турцентра была всего лишь секретарша, а сам турцентр располагался в доме, построенном для полиции из Чачапойас, которая по каким-то причинам не пожелала осваивать новое место дислокации.
Вообще-то, по словам Карлоса, моими делами должен был заниматься хозяин дома, где меня поселили. Но тот находился в отлучке: крутил хвосты быкам где-то «наверху», что надо было понимать как место, находившееся выше того, где стоит деревня.
Часов в девять явился президент, парень, на вид, лет тридцати пяти, с густой шевелюрой и здоровенным багровым пятном на правой щеке, похожим на след от ожога кислотой. Началась беседа, но не президента со мной, а его с хозяйкой. На меня только время от времени бросали взгляд, как бы давая тем самым понять, что то, о чем говорится, касается и меня. Больше я, практически, ни черта не понял, кроме того, что предстоит какое-то собрание.
Говорят там как-то чуднó: с восходящей интонацией и, как мне кажется, на диалекте.
По окончании этой судьбоносной для меня встречи, я отправился почивать в свой «номер», где меня ожидал, мягко говоря, не совсем приятный сюрприз.
После того, как я выключил свет, со стороны моего рюкзака, лежавшего возле другой кровати, послышалось характерное шуршание. В рюкзаке лежала початая пачка печенья, а молния на нем была застегнута не до конца. Кто решил пожрать на халяву, сомнений не вызывало. Пришлось встать, упаковать печенье в пластиковый пакет и застегнуть молнию до упора.
Через некоторое время я почувствовал, что на мою нежную кожу – а я имею обыкновение спать без ничего – снизу оказывают воздействие какие-то небольшого размера инородные тела. Помацал: вроде крошки какие-то. Приподнялся, смахнул и снова улегся.

***

Наутро, встав и отбросив одеяло с верхней простыней, чтобы заправить постель, я обнаружил на нижней простыне ни больше, ни меньше, как засохшие продукты жизнедеятельности крысиного организма. Ага! Вот она, романтика волонтерской деятельности в малоизведанных и не избалованных цивилизацией районах развивающихся стран! Так вот, кто постоянные клиенты этого 1/5-звездочного отеля! Теперь ясно, почему дамы предпочли снять жилье в другом месте.
Жить в компании с грызунами мне приходилось и раньше, но спать на отходах их пищеварения еще не доводилось.
Вот так и приобретается жизненный опыт, тот самый, «сын ошибок трудных». Ради этого, несомненно, стоило пролететь пол-Европы, перемахнуть через океан, пересечь одну страну вдоль и половину другой поперек.
Пришла хозяйка звать на завтрак, и я тут же, без лишних эмоций, сообщил ей о том, кто обитает у нее в номерах, и посоветовал проверить другие постели, сказав, что я этот инцидент переживу, а туристам такой сервис может сильно не понравиться.
День прошел в тщетном ожидании возвращения хозяина, который должен был устроить мне жилье внизу, то есть в расположенном под хозяйской опочивальней чулане, примыкавшем непосредственно к сортиру «М» и имевшем два выхода: один во двор, в виде дверцы по плечо, и второй, так сказать, «парадный», в виде двухстворчатых ворот во всю стену. Для чего в чулане ворота на улицу, я не спросил, а в настоящий момент там лежало всякое барахло, включая велосипед хозяйского отрока, которого я видел за компьютером в день приезда.
В тот же день состоялось знакомство со старым хозяином, которого домочадцы звали между собой Чуки (усечение фамилии Чукимес), у которого полгода назад умерла жена и опочивальня которого находилась непосредственно над чуланом.
Чуки было под восемьдесят, ходил он слегка вперевалку и громко пукал по ночам, однако это не мешало ему, вооружившись мачете, ходить поковыряться на своем садово-огородном участке (по-ихнему, «чакра»), который был где-то на западном склоне горы.
Молодой хозяин явился на третий день моего пребывания в горной обители. В тот же день Чуки отвел меня в алькальдию, то есть мэрию, где еще молодая, но уже изрядно заплывшая жиром секретарша, расспросила меня, откуда я, есть ли у меня жена, дети и т.п., после чего записала мое имя, даже не пожелав посмотреть в мой паспорт и поинтересоваться, что я за учитель такой и есть ли у меня соответствующий диплом. Кстати, не поинтересовались этим и в турдепартаменте Чачапойас.
Между тем хозяин, при участии президента турцентра, занялся обустройством моего жилья. Убрали всю рухлядь, обили потолок синей полиэтиленовой пленкой – дабы, когда старый Чуки будет пускать ветры наверху, на меня с голых досок не сыпалась труха, – поставили кровать, маленький стол и декоративную настольную лампу, в сосуде которой плавали золотые рыбки.
А еще через пару дней состоялся верховный съезд деревенских жителей под управлением губернадóра (написано, как там произносится). Протокол вела Кармен – секретарша турцентра. Губернадóр здесь не имеет никакого отношения к исполнительной власти; должность эта назначаемая; его функция – контроль финансовой деятельности районной алькальдии. В районе четыре деревни; административный центр – Сан-Пабло, где и находится районная алькальдия.
Кстати, те две молодые дамы, которые столовались в трактире, были присланы из Чачапойас с целью контроля за ходом предвыборной кампании алькальда, перевыборы которого должны были состояться через неделю. Выборы должны были выявить желание или нежелание избирателей иметь действующего алькальда на второй срок. Если иметь, то он оставался еще на пять лет, если не иметь, то нужно было бы искать другого кандидата и проводить вторую кампанию.

Выборы проходили в присутствии шести полицейских и армейского полувзвода с автоматами. Вся эта шобла несла караул у школы, где проводились выборы, после которых вояки в тот же день убрались, а полиция еще пару дней оставалась караулить избранного на второй срок главу администрации, на случай выражения против него физического протеста проигравшими голосование. Ночевали ребята в помещении турцентра, где, в общем-то, для этой цели и была предусмотрена комната с тремя двухэтажными нарами.

***

Но вернемся к моей благородной миссии. Собрание, по согласованию со мной, постановило: я веду занятия на курсах гидов шесть дней в неделю по три часа плюс пять дней по одному уроку в школе.
В школе три класса, сорок восемь учеников и три учителя, включая директора. Школа новая, хорошая, с туалетными кабинками и умывальниками во дворе. Все обложено плиткой.
От предложения вести занятия в детском саду, где проводят время пятнадцать малышей под руководством единственного воспитателя и директора в одном лице, я категорически отказался. Хорошо, что у них нет яслей и дома престарелых, а то меня и туда пригласили бы. Как пить дать.
Детский сад двухэтажный, еще новее, чем школа.
Весь персонал – приезжие, пять дней – в деревне, на выходные – по домам, кто в Чачапойас (по-местному, Чача), кто в Педро-Руис. Даже алькальд со своей секретаршей, и те пришлые. Он – из Чачи, где в симпатичном двухэтажном домике живет его мать, и в деревне у него свой дом; секретарша – не помню, откуда, – снимает в деревне комнату.
Короче, занятия на курсах начались через пять дней после моего приезда, в комнатушке при алькальдии, куда притащили несколько скамеек и повесили белую пластиковую доску под маркер (в школе доска обычная, и пишут мелом). Желающих набралось двадцать шесть человек, которых разделили на две группы.
Я, как обычно, начинаю обучение с фонетики, потому что произношение у туземцев отличается от английского, как вокал группы ДДТ от Монсеррат Кабалье.
При этом я пользуюсь английской фонетической транскрипцией, поскольку не признаю записи звуков буквами родного языка.
Вот тут и началось! «О, если б мог выразить в звуке всю силу страданий моих!» Здесь я окончательно убедился в природной «одаренности» помеси испанских конкистадоров с американскими индейцами. Не потому ли первые истребляли последних, а вместо них завозили африканских рабов?
Пишу я, к примеру, символ межзубного звука «с» (вертикальный овал с волнистой линией посередине) или символ безударного гласного «шуа» (перевернутая «е»).
Начинаем читать слова с этими звуками – начинается кошмар.
Беру тетрадь у ближайшей ученицы и вижу: там, вместо символа межзубного «с», нарисована латинская буква «Q». Вместо перевернутой «е» – «а». Беру тетрадь у другого, третьего... То же самое.
Эти создания записывают звуки буквами своего алфавита, которые похожи на указанные символы, нимало не смущаясь тем, что на доске они выглядят иначе, и не обращая никакого внимания на мои объяснения о том, что фонетические символы – это не буквы алфавита, хотя большинство из них пишутся одинаково, а звуки, обозначаемые этими символами; что без этого читать по-английски невозможно, потому что в этом языке двадцать пять гласных звуков: двенадцать монофтонгов, восемь дифтонгов и пять трифтонгов; при этом всего шесть гласных букв. Причем с помощью одной и той же комбинации гласных букв можно получить совершенно разные звуки. Правила, конечно, есть, но помогают они лишь отчасти и то при наличии большого опыта работы с языком.
С произнесением английских звуков, которых нет в испанском языке, дело обстоит не лучше. Попробуй заставить латиноса произнести смычной взрывной «б» или «в», если у них эти звуки щелевые и произносятся практические одинаково. Если же нужно выяснить, какую из двух передающих этот звук букв нужно писать, они спрашивают: «бэ» большая (латинская «b») или «бэ» маленькая (латинская «v»)?»

***

Дней через десять молодой хозяин засобирался в очередное дежурство на пастбище, где пасется и живет деревенское стадо. Складывая вещи в рюкзак, он показал мне револьвер с деревянной ручкой, времен Первой мировой войны, и патроны к нему. Спрашиваю: «Зачем?» Отвечает: «От воров».
Вернувшись через несколько дней, он – больше жестами, нежели словами, – дал мне понять, что ему пришлось кого-то шлепнуть, а когда я поинтересовался, много ли он уже нашлепал, в ответ прозвучало что-то невразумительное. И куда, спрашиваю, трупы складываешь? «Закапываю». Вот такие дела. И этот чудик несколько лет назад был у них алькальдом.

Между тем близилась траурная дата: полгода со дня смерти жены старого Чуки. Молодой хозяин с помощью соседей приволок с пастбища разделанную тушу коровы. Один бок сразу утащили кому-то в дар. Голову и хвост, которые два дня валялись посреди двора, – не помню, куда. Кишки вывернули, вымыли и повесили вялить почему-то прямо перед дверью сортира «Ж».
Тут я и узнал, что кишки – не в курсе, у кого как, – но у коровы двойные, то есть одна в другой, и внутренние имеют на своей поверхности волоски для транспортировки, угадайте, чего. Как их обрабатывают потом, я не видел, но подливу с ними кушал. В Эквадоре такое блюдо считается деликатесом, так же, как и желудок.
Мясо, при отсутствии холодильника или при невозможности впихнуть в холодильник всё, заготавливают следующим образом:
а) нарезают тонкими шматками и вялят на открытом воздухе;
б) когда мясо дойдет до кондиции, то есть когда на нем посидят все окрестные мухи, его предают огню, кладя в костер прямо на дрова;
в) шматки тщательно очищают ножом и моют в горячей воде,
после чего дают высохнуть и складывают куда-нибудь на хранение.
Приготовленное, оно имеет обычный вкус мяса, но уж очень жесткое – приходится буквально рвать зубами, потому как острых столовых ножей я пока еще не встречал.

***

Настал день поминовения покойной. Последние три дня перед поминками хозяйка с двумя помощницами занималась мясом и прочей фигней.
Чуки пригласил меня на поминальную мессу в сельской церкви, для чего из города выписали попа, поскольку в деревне своего нет из-за отсутствия средств на его содержание.
Обычно, церковь на замке, но по выходным ее под вечер открывают. Что там делают, не знаю. По праздникам она играет роль клуба. В обычные же дни под сенью фасада на паперти спят местные алкаши, а по вечерам собирается потрепать языками, так сказать, праведная паства.
Собственно на мессу приглашения не требовалось. Пригласительные никому не выдавали и контролера на входе никто не ставил. Приглашения рассылались только иногородним родственникам и друзьям. В отличие от Эквадора, в Перу почта работает нормально.
Часам к десяти съехалась толпа человек тридцать. В одиннадцать подались в храм. Подкатили соседи и прочие желающие. От городских дам приторно потянуло дезодорантом. Местные им не пользуются, потому как потеть приходится только в огородах. В ясный день даже на открытом солнце не особо жарко, а в тени и подавно. На таком солнце классно загорать, что я в последствии и делал.
Отслужили мессу, во время которой после каждого «аминь» приходилось если не креститься, то по крайней мере вставать. Служба длилась около часа, и под конец это упражнение «сесть, встать» порядком осточертело. По завершении процедуры, молодой хозяин взошел на паперть и пригласил всех присутствующих в дом помянуть усопшую. При этом, единственный раз за все время, пустил слезу, что выглядело очень кстати.
По жизнерадостной атмосфере в доме совершенно не ощущалось, что ушел из жизни один из членов семьи. И только старый Чуки, сидя где-нибудь, нет-нет да и уронит голову, а подняв, еще некоторое время смотрит перед собой сухими, полными тоски глазами. Шестьдесят лет прожили вместе.
Желающих скоромно помянуть старушку собралось немало. За три длинных стола садились в три захода. Перед тем, как проводить на улицу очередную партию отбывающих восвояси, молодой хозяин одаривал всех желающих небольшой канистрой слабоалкогольного домашнего пойла. Что-то сладковатое, крепости не чувствуется. Может, после канистры..?

***

Но вернемся малость назад.
После первой ночи в чулане я обнаружил на руках следы укусов каких-то насекомых, а на простыне и наволочке маленькие пятнышки от крови. Укусов я не чувствовал, хотя заснуть не мог из-за того, что ощущал костями зазоры между досками, на которых лежал матрас. Чувствовал иногда, что под рукой что-то ползает. Проведу по простыне – ничего.
Еще по мне крыса разок пробежала. Очевидно, проделывая привычный променад с улицы во двор через чулан. Только почему надо было пробегать по кровати, когда на полу вполне достаточно места, не ясно. Но такова крысиная натура.
Утром выразил протест против издевательства над моей плотью. Потребовал другой матрас и начал выяснять, что меня покусало. Хозяева говорят: блохи. Мол, ты с собаками возишься, а у них блохи. А у них три собаки. Две – одинаковые: папа и сын, обоих зовут Доллар.
Ни хрена, говорю. Блохи с собак на человека не прыгают. Моя сестрица который год с собакой под боком спит, и никто ее не кусает, да и сам я в детстве с собаками возился, когда они у нас в доме были. К тому же, блоха кусает весьма чувствительно.
Значит, вши, говорят. Но откуда? Я их с собой не привозил. В Чаче меня никто не кусал. Ваши, стало быть? Давайте что-то делать. Мне ваши вши перуанские, равно как и блохи, на фиг не нужны.
После этого хозяйка принесла флакончик с какой-то жидкостью, обладавшей приторным запахом, побрызгала на простыню и наволочку, закрыла одеялом и сказала, что к ночи выветрится.
Пришедшие на обед уже знакомые дамы высказали твердое предположение, что это «санкудос». Так здесь называют москитов. Но почему я их не видел и не слышал?
На следующей день все повторилось. На третий снова.
Вытрусил я простыню, снял одеяла и повесил на солнышке. Когда смотрю: вот она, родимая, блоха! Осмотрел все одеяло и нашел еще парочку. Показываю хозяйке. Блохи, говорит. Ну, дык, ясный перец, не колибри! Что делать будем-то, спрашиваю. Потрусить надо, говорит, и скрылась в кухне. Я продолжаю осмотр и... обнаруживаю то, на чем мне пришлось спать в первую ночь наверху. Прилипла одна штучка к ворсе. Присмотрелся к одеялу и узнал знакомый рисунок.
Так вот оно что! Эта гостеприимная курва перетащила сверху ту же самую постель, не удосужившись даже простыню, на которой крысы ночевали, поменять. Да и одеяло, видать, почистить не сочла нужным. Вот блохи крысиные в ворсе и остались. Ну, думаю, может, хоть теперь постель сменит.
Фиг вам!
Три недели я в этом чулане прокантовался, и никто ничего мне не поменял. А через три недели случилось вот что...
Приходит ко мне Кармен – она же секретарша турцентра, она же моя ученица на курсах – и говорит, чтобы я собирал вещи и перебирался в турцентр, в комнату с нарами. Дескать, буду я жить там, а еду приносить мне будет другая женщина. Что-то она мне еще торочила, но я ни хрена толком не понял.
Потом хозяйка, как обычно, позвала на завтрак и, пока я вкушал свой последний омлет из ее заботливых рук, сказала мне, что ей нужно ехать в Чачу улаживать какие-то школьные дела ее отрока, что не будет ее два дня и что меня некому будет кормить.
Тут я припомнил, что накануне за ужином она, болтая с подругой, говорила той, что, дескать, никто ей за меня не платит, что договаривались они о моем содержании с президентом турцентра, а не с алькальдом, и что ей все это типа на фиг не надо. Поскольку понимал я с пятого на десятое, то воспринял услышанное как-то вскользь, не придав этому никакого значения.
Но Боже! Какая примитивная брехня! Если ты уезжаешь на два дня, то зачем меня переселять? Другая женщина могла бы спокойно приносить мне хавчик в твой дом. Кроме того, оба мужика дома оставались. Они что, поститься на время твоего отсутствия собирались? Но даже если так, то зачем переселять меня совсем?
Но что поделаешь? Такова природа этой породы. Брешут они непроизвольно. Даже не думая о том, правда это или ложь; они просто ляпают языком то, что первое пришло на ум, как правило, тут же об этом забывая.
В тот же день из города на выходные приехал ее сын, сама она, естественно, никуда не уехала, а проходя вечером на площади мимо меня, поздоровалась как ни в чем не бывало, напрочь забыв о том, что травила мне утром.

***

Турцентр от «Гранд отеля» – через кирпичный забор. Вход за углом. Там – длинный узенький дворик с воротами на улицу и санузлом в противоположном конце. В моей комнате, кроме трех нар, еще шифоньер с отделением для обуви, но без полок и даже без палки, на которую вешают вещи. Еще письменный стол – судя по добротной конструкции, местного производства – и три стула. Матрасы новые, одеяла из шерсти ламы – тоже.
Крысы в кроватях тут не ночевали, но их была тьма на чердаке. Потолок в помещении сделан из ДВП, и когда эти твари там резвились, над головой точно горох сыпали.
Хавчик мне носить должна была донья Сегунда, дворник алькальдии, убиравшая мусор на площади, и, по совместительству, гид. Тоже моя ученица.
Их тут, этих гидов, было двадцать шесть человек и почти все выразили на собрании неукротимое желание овладеть английским языком. Однако через неделю их осталось восемь, да и те ходили через два дня на третий. Через месяц – всего четверо.
Одному из «неукротимых» понадобилось недели две, чтобы научиться произносить слово «тейбл», вместо первоначального «тибл». Чувак меня чуть в странноприимный дом не загнал.
Боже ж ты мой! Какой там на хрен английский, когда они на своем едва карябать умеют. Кто-то, в лучшем случае, закончил среднюю школу в городе. А в основном – деревенскую начальную, да и то не все. Некоторые букву «е» в два приема рисуют: сначала левое полукружье, а потом правый элемент добавляют. У тех, кто постарше, вообще какой-то печатно-клинописный шрифт. А зачем оно им? Для тех, кто не собирается куда-то поступать, учиться вообще нет смысла. Чтобы на чакрах горбатиться да быкам хвосты крутить?
Это при том, что деревня вполне цивилизованная. Свет, водопровод, телевизоры – если не у всех, то почти. Есть и ди-ви-ди, и мобилы. У некоторых баллонный газ. Кое у кого мотоциклы, две или три машины. На взгорке своя телевышка. Правда, всего две программы, но для горной деревухи и это шик. У хозяйки караван-сарая и в алькальдии – компьютеры. В планах на ближайший год – Интернет. Приличная площадь: забетонированная, со скамейками, фонарями по периметру и фонтаном посередине. Правда, фонтан служит для сбора дождевой воды и только. Для общественного телефона – параболическая антенна и солнечная батарея.
По выходным молодежь активно отдыхает: ребята играют в футбол на поляне за школой, сдав предварительно в общественную кассу по одному солю, а девицы, натянув сетку поперек дороги, огибающей площадь, – в волейбол. Причем играют лихо: и тушат, и блоки ставят, и нижние мячи поднимают, и из-под сетки «вынимают». Спросил как-то, где научились. А учитель в школе был.

В деревне сто тридцать дворов. Воспроизводством себе подобных тут не увлекаются. Как правило, в семьях двое детей. Трое, четверо – мало у кого.
У всех чакры. Многие держат быков на мясо. Коров почти нет: скотина живет на пастбище, а до него два часа ходу – далековато молочко носить. У многих лошади, по две, три. Домишки, правда, убогие, но крыты, в основном, черепицей.
В каждом дворе собака, а то и две, три. Чуки говорил, что вся деревня – жулик на жулике.
Кроме католического храма-клуба в стиле облупленного классицизма, есть еще евангелическая церковь. Этот домик, хоть и поменьше католической церкви, но выглядит куда приличнее, и службы в нем проходят регулярно каждую субботу. Народу туда ходит до фига, в том числе и алькальд с секретаршей. Так что мэрия по субботам закрыта. «На седьмой день Господь почил».

В школе ученики демонстрировали более высокий уровень восприимчивости, нежели гиды. Оно и понятно: не успели отупеть. Но заинтересованности – никакой. В присутствии их учителя дисциплина соблюдалась, но в его отсутствие...
По классу летали бумажные голуби и комки бумаги. Проводились поединки на тетрадях, то есть соседи молотили один другого тетрадками по башке. Однажды две девчонки затеяли борьбу в вольном стиле; начали поединок на стульях, закончили под столом. Два пацана постоянно развлекались тем, что вылавливали кого-то в нечесаных патлах друг у друга.
Водные процедуры тут, судя по моим хозяевам, не популярны. Купаются раз в неделю. Вода в душе – ледяная. Во время процедуры стучат зубы, после – на голове появляются прыщики.
Климат – непонятный: в течение дня может по три, четыре раза срываться мелкий дождь, а иногда по несколько дней кряду светить солнце. Но по утрам из ущелий с западной стороны всегда поднимается туман, заволакивая Анды сплошной завесой, которая накрывает западный склон горы, где стоит деревня, доходя до самой площади. По вечерам всегда прохладно, а ночью, после двенадцати – очень. Иногда одного одеяла было недостаточно. А одеяла из ламы – плотные, как войлок, только мягкие.
После сильного дождя, на дальнем восточном гребне образуется приличный водопад, который низвергается с высокого обрыва два-три дня.

***

За неделю до Рождества я предложил в каждом классе выучить по одному маленькому, в четыре строки, рождественскому стишку из сборника «Мазе Гус раймз», который приволок с собой из-за океана для ознакомления аборигенов с британским фольклором. Оба учителя, он и она, идею охотно поддержали, а он даже добросовестно переписал с доски стишок себе в тетрадь вместе с учениками. Я предполагал, что стишки будут разучены наизусть, чтобы их прочли на школьном рождественском вечере. Дал им и полную транскрипцию, и перевод. Куда там! Записали и забыли.
Кстати, о поэзии. Пишу я на доске стишок. Подхожу к концу и вдруг чувствую резкую боль под ложечкой, вроде того, как при гастрите. Ну, думаю, еще этой радости мне не хватало! Уткнулся рогом в доску, переждал приступ и продолжаю писать. Дописал, отхожу от доски и начинаю читать. А тут второй приступ, за ним третий. И вдруг ни с того, ни с сего в жар бросило и пóтом прошибло, и такая слабость по телу пошла...
Я, предчувствуя, чем дело может кончиться, начинаю потихоньку продвигаться к своему стулу. Но не успел сделать и трех шажков, как... бумс! Сижу на полу.
Детвора с мест повскакивала, учитель подбежал – хвать меня под мышки, учительница, которая зашла незадолго до этого в класс, помчалась за медсестрой; благо, медпункт рядом со школой.
Я, едва ворочая языком, сказал, что через десять минут все пройдет, и попросил коллегу отпустить меня и придвинуть стул, чтобы я мог на него влезть.
Стул мигом оказался рядом, но не успел я на него вскарабкаться, как примчались учительница с медсестрой и прибором для измерения давления.
Было со мной нечто подобное и раньше, один раз, в конце восьмидесятых, только боль тогда была в низу живота, и жара не было. Какова причина, для меня и по сей день остается неизвестным. Наши эскулапы, кого я ни спрашивал, так ничего и не сказали.
Пока медичка пристраивала прибор, учительница понеслась за водой. Прибор показал 170/130. Ну и что? У меня до 170 еще лет десять назад скакало.
От пилюли отказался, потому что уже готов был подняться без посторонней помощи. Вежливо попросив помощников отвалить, встал и продолжил читать стишок.

***

Близилось Рождество. Я с таким вожделением ждал окончания занятий в школе, что на последний урок просто не пошел.
На курсы ученики сами перестали ходить. Каждый пытался объяснить причину тем, что в преддверии праздника много всяких дел, и все обещали ходить снова после Нового года.
К празднику действительно готовились. В неработающей черт знает с каких пор столовой ежевечерне проводились репетиции детского танцевального ансамбля, а днем участники этого ансамбля, ряженые в национальные костюмы, в сопровождении сводного оркестра скотоводов и земледельцев, маршировали по улице. Репетициями шествия руководил губернадóр, который, помимо фискальных функций, несет ответственность еще и за, так сказать, идеологическую работу в массах.
И вот настал момент истины. Под вечер к церкви потянулась публика. Уже в сумерках, при свете фонарей, в храм Божий через площадь продефилировала процессия ряженых детишек во главе с губернадóром, неся что-то типа хоругви, увитой еловыми ветками.
Я сидел на скамейке напротив входа, терзаясь дилеммой «входить иль не входить?», поскольку знал, что ничего интересного я там не увижу, а, войдя, должен буду сидеть ради приличия и пялиться хрен знает сколько на хрен знает что. Но тут из дверей выпорхнула Кармен и едва ли не затащила меня внутрь.
Вскоре началось представление: танцы в исполнении той же группы детишек, которые участвовали в шествии. Собственно, танец был всего один, и выглядело это так. Перед алтарем, на расстоянии метров трех друг от друга стояло два ряда девчонок, подпрыгивающих в такт звукам, издаваемым оркестром, в то время как между ними, взявшись под руки и по-бычьи наклонив головы, увенчанные шляпами с перьями, вприпрыжку туда-сюда пробегали пацаны.
Ударно-духовой ансамбль состоял из тромбона, трубы, тубы, большого барабана, малого барабана и литавр. Лоснящиеся рожи, осоловелые глаза и гармония звуков, издаваемых инструментами, не оставляли сомнений в том, что лабухи приняли на грудь определенное количество «писки» – самогонного пойла, похожего на грузинскую чачу, только из сахарного тростника.
Такой какофонии я не слышал даже в исполнении ужравшихся оркестрантов, сопровождавших похоронные процессии в нашем отечестве. Так что разница в уровне музыкальной культуры в нашу пользу несомненная.
Продолжалась эта «пляска Святого Витта» не знаю сколько, с перерывами на отдых упарившихся детишек и истекавших творческим потом музыкантов. В перерывах какой-то активист-затейник, раздав в первых рядах несколько псалтырей, проводил песнопения. По проходам время от времени пробегали собаки, на них шикали, но они чхать на это хотели, поскольку в стране свобода вероисповедания.
В конце концов, когда рядом со мной уже не осталось ни Кармен, ни доньи Сегунды, я, с деревянным задом, встал и двинулся к выходу, испытывая единственное, жгучее желание упасть в люлю и почить, как Господь Бог на седьмой день сотворения этого дивного, во всех отношениях, мира.
Да не тут-то было. На паперти во всю шла халявная раздача говяжьего супа и писки. Прошмыгнуть через этот кордон двухведерных кастрюль с супом и молочных фляг с пиской было затруднительно. Со всех сторон к тебе тянулись дружеские руки с пластиковыми стаканчиками и сыпались настойчивые предложения вкусить чем Бог послал, который послал все это за счет мэрии; надо полагать, из фонда на развитие культуры и народных промыслов.
Столов и стульев не было, поэтому нужно было либо телепать через дорогу на скамейку, либо садиться на ступеньки, как делало большинство, либо хлебать стоя. Выбрал последнее, приняв тарелку супа из рук супруги губернадóра и стопарь писки из рук ее супруга.
Теперь надо было как-то ухитриться употребить весь этот Божий дар, имея две руки, на которые приходился костыль, тарелка, ложка и стопарь. «Но ведь ты же советский человек!», сказал бы в данной ситуации комиссар из «Повести о настоящем человеке».
И я как бывший, но все же советский человек, закаленный, как боек зубила, в борьбе с неудобствами бухания в полевых условиях по темным закоулкам городов и весей, где мне довелось проживать, ухитрился-таки.
Привалившись слегка сутулой от долгих лет непосильного труда и учебы спиной к створке церковных ворот и освободившивись таким образом от костыля, я, держа тарелку с супом в одной руке, а ложку и стопарь с пиской в другой, прихлебывая перуанский самогон и закусывая его супом, без остатка употребил поднесенный мне дар с охренительным аппетитом человека, которого в рождественскую полночь пробило на хавчик после того, как он за несколько часов до полного обалдения насмотрелся и наслушался художественной самодеятельности современных представителей древнейшей культуры чачапойас.
Да простят меня читающие этот опус за некоторые длинноты, нетипичные для дебютанта, но я не Чехов, и с сестрой его таланта в связи не состоял, а потому и лапидарностью стиля похвастаться не могу.
Кстати, в супе мне попался коровий глаз, при первом взгляде на который, – или при взгляде которого на меня, – я чуть было не захлебнулся пиской; но, ощущая на себе вопросительный взгляд первого лица идеологического руководства района Валера, провинции Бонгара, республики Перу, который стоял рядом, трепеща в ожидании моего отзыва о вкусовых качествах традиционного блюда андинских животноводов, я, со слезами на глазах от попавшей не туда писки, впился изъеденными кариесом зубами в этот остекленевший, полный застывшего в нем предсмертного ужаса орган зрения перуанской буренки или пеструшки и почувствовал...
... Что не зря-а приехал в Сан-Пабло-де-Валера и попал на эту раздачу! Вкусный, однако, зараза, этот глаз! А жирный! Под писку – в самый раз. С непривычки, правда, челюсти малость судорогой свело, но выручила писка. Вот так, одно к другому, и все пошло как к себе домой.
А губернадóр, услыхав мой положительный отзыв и сочтя слезы в моих глазах за слезы умиления, растянул свой заполненный железными зубами рот в полной радости, по-детски наивной улыбке и предложил добавки. От супа я отказался – куда обжираться-то на ночь! – но пару глоточков писки принял. Во имя мира во всем мире и дружбы между народами всего мира.
И пошел спать.

На следующий день действо имело продолжение. Бедные школьники часов с десяти утра и почти до сумерек ходили по площади, подпрыгивая и приплясывая под аккомпанемент малого какофонического оркестра сельской филармонии. Наслаждаясь в течение дня ласкающими слух звуками, нельзя было не вспомнить дедушку Крылова с его «... Проказница мартышка, осел, козел и косолапый мишка затеяли сыграть квартет».
Наконец, перед заходом светила самодеятельный идиотизм закончился, и я с невыразимым облегчением вздохнул.

***

Новый год прошел в том же духе, но на этот раз я к цитадели местной культуры и искусства даже близко не подошел. Что мне интересно, так это то, чтó эти люди ощущают, пялясь в течение нескольких часов кряду на одно и тоже. Ведь видя или слыша что-то, хотя бы раз пять подряд, перестаешь воспринимать это адекватно.
После Нового года учеников у меня не прибавилось. То один явится, до два, но чаще никого. Так продолжалось до середины января.
А в середине января в деревню приехал какой-то хрен из турдепартамента Чачапойас, меня пригласили в алькальдию к помощнику алькальда и сообщили, что, потому как занятий нет, то платить за мое содержание алькальдия не будет, и мою просветительскую миссию в Сан-Пабло можно считать законченной. При этом оговорились, что с жильем вопросов нет, потому как за него никто не платит.
Сюрпризом для меня это не было, поскольку предчувствие такого финала зародилось еще перед Рождеством, когда публика разбежалась на самопровозглашенные каникулы.
Я сказал, что все правильно, и спросил, можно ли мне остаться в турцентре еще на неделю, если я буду платить за еду сам.
Да ради Бога!
На том и порешили. Мне нужно было потянуть время поближе к окончанию дозволенного срока пребывания в Перу, чтобы не торчать лишнюю неделю где-нибудь в гостинице. А через недельку я подамся в Икитос, откуда можно будет двинуть на Юг страны, а оттуда в Боливию. Кроме того, была надежда на возможность выезда в Бразилию, которая еще летом отменила визовый режим с Россией. Однако...
Но об этом потом, а пока мне нужно было съездить еще разок в Педро-Руис, что в получасе езды от Сан-Пабло, сделать там фотографии, проверить в Интернете свою почту, а еще прогуляться на Гокту по верхней дороге, о чем нужно было договориться с кем-то из моих учеников, кто имел лошадь и кто согласился бы сопроводить меня туда бесплатно. Мне это уже обещали два мужика, но каждый раз дело кончалось тем, что находилась какая-то причина, по которой они не могли это сделать. Я, со своей стороны, мотивировал желание совершить этот поход во благо развития туризма в Сан-Пабло, обещая нащелкать фото и поместить их в Интернете вместе с описанием прелестей местной природы и непосредственно водопада, упомянув при этом гостеприимство местных обитателей.
Что касается описания, то я его сделал и в Интернете поместил. Оставалось добавить туда фото, после чего российские туристы должны были косяками ринуться поглазеть на очередное чудо света.

***

В конце концов, удалось уломать Кармен. Коняку выделила донья Сегунда. И в один чудный субботний день мы – Кармен, я у нее на поводу, и за мной ее восьмилетний сын – двинулись в путь. Предварительно меня прокатили на коняке по кругу, чтобы посмотреть, как я держусь в седле.
В отличие от тропы из Кокачимбы, эта тропа шла к водопаду, в основном, по открытому пространству с красивым видом на противоположный склон ущелья. Однако, несмотря на то что более или менее длинных и крутых спусков и подъемов здесь было всего два, а остальные совсем небольшие, ступеней практически не было, а были оставленные природой корявые уступы, местами почти по колено, и лошадь двигалась по ним такими рывками, что я, еще не доехав туда, чуть не сломался пополам.
Кармен, двадцативосьмилетняя мучача спортивного вида, скакала по всем этим неровностям, как горная коза, не сбавляя скорости; а поскольку она тянула за собой лошадь на веревке, та старалась не отставать. Пацану кое-где приходилось брать уступы на карачках, но ему это, очевидно, было не в первой.
И вот дошли мы до места, где тропа под прямым углом сворачивала направо и шла под уклон. До водопада оставалось минут двадцать ходу. Здесь Кармен сказала, что надо спешиться, потому что на тропе очень много пеньков от срубленных деревьев и лошадь может споткнуться, а я, соответственно, – упасть, что прошлый раз там кувыркнулся один иностранный турист и слегка покоцал дыню.
Перелез я через полуметровый бугорок, сделал несколько шагов по этой тропе и вижу: не видать мне Гокты сверху, как своих ушей. Даже если я туда доползу, то обратно этот подъемчик мне не одолеть. А волочиться, повиснув на мучаче, – западло.
Раз так, говорю, давай передохнем и пойдем назад. Что доступно Юпитеру, недоступно быку. Нет, говорит Кармен, давай вернемся немного назад и там отдохнем, там и место удобное для этого есть.
Знала бы она, как взывала о милосердии моя поясница! И знал бы я, сколько это «немного назад»!
Упал бы и притворился мертвым.
Приставили коняку к бугорку, влез я на нее, и двинулись мы в обратный путь. Описывать мои ощущения во время езды у меня нет настроения, скажу только, что «немного назад» оказалось полпути, и все силы мои были направлены на то, чтобы усидеть в седле и не разжимать стиснутые зубы.
Дошли до здоровенного булыжника. Устроили привал.
Пофотографировались, перекусили печеньем с кока-колой, полюбовались пейзажем на другой стороне ущелья и двинулись дальше.
Добравшись до хаты, я, чтобы не говорить «никогда», сказал себе, что теперь не полезу на коняку, ну, очень долго! В гробу я такие подвиги видал.

***
В середине недели я упал на хвост алькальду, который ехал на своем пикапе в Педро-Руис, где посетил Интернет-кафе, позвонил сестричке (минута в Европой стоит полсоля, то есть шесть минут на доллар), а на пути к месту, где стояла наша машина, оступился, перешагивая через водоотводную канавку, и шваркнулся фейсом о бетон так, что перед моим внутренним взором в долю секунды сверкнули все созвездия обоих полушарий. В результате на правой скуле образовалась приличная шишка, а под глазом нарисовался фингал. Но что странно: на коже осталась только ссадина, тогда как, по всем понятиям, она должна была лопнуть. Ну, стало быть, повезло. Однако башка побаливала до вечера.
Взять заранее билет на автобус до Тарапото не вышло. Только в день отъезда. Отъезд был намечен на воскресенье. Кормила меня эту последнюю неделю все та же донья Сегунда. Бесплатно. За что я подарил ей несколько фотографий из моей коллекции, оставил распечатку самоучителя английского языка, сделанную мной в Чаче, а к ней кассету с начитанными мной английскими звуками и записанной на бумаге системой фонетических символов.
Все это, кроме фотографий, как говорится, в пользу бедных, но пусть хоть на память будет.
Несколько фото подарил Кармен.
На автобус в Педро-Руис меня отвезли на машине алькальда, совместив эту поездку с доставкой куда-то по дороге каких-то документов. Поскольку машину алькальд водил сам, то в его отсутствие это просили делать мужа Кармен, Хуана, который был штатным шофером при прежнем алькальде. Этот симпатичный парень лет тридцати двух, с красным глазом после удара в юности кирпичом по голове, был очень тронут тем, что я не взял с них деньги за фотографии, сказав, что это подарок. Поехала меня провожать и Кармен.
Перед отъездом сфотографировались на фоне алькальдии со всем ее коллективом, за вычетом алькальда, а губернадóр пожелал, чтобы меня запечатлели индивидуально, поднимающим на Площади Оружия флаг республики Перу, что он самолично проделывал каждое утро.
Приехали мы в Педро-Руис на одну из автостанций, где я за тридцать солей взял билет на ближайший рейс до Тарапото, тепло простился с провожавшими меня Кармен и Хуаном и через два часа...
... Проведя до того примерно девять недель на склонах Восточной Кордильеры перуанских Анд, поспавши на крысином дерьме и приобретя некоторый опыт верховой езды; изжеванный не то блохами, не то вшами, не то еще хрен знает кем, а заодно отведавши перуанского самогона, экзотических фруктов и овощей, которых до той поры никогда не пробовал и названия которых напрочь вылетели из моей дырявой башки, я, с немного асимметричной рожей – но, тем не менее, полный надежд на лучшее будущее и томимый жаждой новых приключений, – двинулся на восток, в сторону амазонской сельвы…

[Viaje]

да, где рассказ? жду с нетерпением, вытирая слезы от смеха))))))))))))))

Надеюсь, слезы еще остались. Если да, то читай.

[Elena2008]

спасибо, прочитала...хочется пожелать вам мужества, хотя пожалуй его у вас больше, чем у Ахиллеса) Как амазонская сельва? У меня дома растет гуанабана, привезенная два года назад из Эквадора...как она пахнет, когда ее поливаешь..амазонская сельва..!

[_elefantino_]

Вы очень хорошо пишете, желаю вам здоровья на многие путешествия и вдохновения на их описание

[Viaje]

Мучас грасиас, амигос! Едем дальше, в сельву.

[Viaje]

Часть вторая

Там, где цветет помароса

Мне не дано сойти в глубины моря,
Мне не дано взойти на Эверест,
Но я дошел до розовых дельфинов
И видел, как сияет Южный Крест.


I

От Педро-Руиса до Тарапото шесть часов езды. Сначала дорога идет вниз, виляя по склонам гор, а потом – по необозримой, плоской, как стол, равнине.
Соседкой оказалась мучача лет двадцати с небольшим, с унизанными рыжьем пальчиками левой руки, которая то и дело, утомленно вздыхая, ерзала на сиденье и недовольно бубнила что-то насчет бесконечной дороги. Когда я садился в Педро-Руисе, она уже была в автобусе. Автобус шел из Лимы, а это – около суток. Если она оттуда же, то, при ерзании таким манером, у нее был реальный шанс заиметь на своей нежной попке то, чем славятся павианы.
Мне даже стало жаль бедняжку, и, когда она, упившись живительной прохладой, которую щедро источала так называемая система электронного климата, привстала, чтобы напялить на себя какую-то куцую курточку, я, движимый благородным порывом, ухватил ее за рукавчик, дабы подсобить в попытке просунуть в него застрявшую было там лапку...
Чтоб их, эти «души прекрасные порывы»...
Как она завопит:
– Ке паса?! Ке паса?!
Обалдев от неожиданности, я чуть не подавился, враз проглотив весь свой с таким трудом нажитый за полтора года запас испанской лексики.
Ну, думаю, все – хана! Щас весь автобус рванет на защиту чести и достоинства своей полоумной «перуанской девы», дабы на корню пресечь происки ненавистного «гринго», который осмелился, да еще прилюдно, на эти самые честь с достоинством посягнуть.
И тут мне сильно повезло. Видать, Господь Бог, пропустив мимо своих всеслышащих ушей шизо-параноидный вопль мучачи, внял моему беззвучному крику о помощи...
Из карманчика мучачиной кацавейки на сиденье посыпалась мелочь.
Первой мыслью было: «Все! Труба! Щас как завопит: «Грабят!», и придется канать сразу по двум статьям УК Перу». Что в переводе с их витиевато-навороченного канцелярита могло бы выглядеть как «незавершенная попытка изнасилования чести с последующей попыткой грабежа достоинства».
Даже если от посягательства на честь еще как-то можно было бы отмазаться за недостаточностью улик и недоказуемостью намерений, объяснив недоразумение больным воображением, гипертрофированной мнительностью и завышенной самооценкой истицы, то бабки – вот они. Поди докажи, что они сами, без моей помощи, из ее кармана вывалились.
Тут я, недолго думая, резко отпустив явно не там, где надо, пришитый рукав, в мгновение ока сгреб в жменю часть того, что упало на сиденье, и, повернув кисть на сто восемьдесят градусов, неистово затряс рукой, стараясь произвести оказавшимся в ней сокровищем как можно больше звона; и одновременно захрипел, выдавливая из своей перекрытой спазмом глотки каким-то чудом оставшееся непроглоченным слово «монеда».
Попытку пришлось совершить дважды, ибо при первой из моих перекошенных судорогой уст, кроме какого-то шипения вперемешку с бульканьем, ничего не исторглось, а надо было, чтобы меня услышала не только моя мучача, но и, как минимум, ближайшие пассажиры, дабы те могли объяснить возникшее недоразумение ринувшимся на шум дальним.
Видать, сработало. Потому как мучача, резко сбавив тон, но достаточно громко и, как мне показалось, даже мелодично провякала:
– Грасиас.
Аж два раза.
У-у-ф-ф-ф!!!

Приехали затемно. На первом попавшемся мотоизвозчике двинул в гостиницу по его рекомендации.
После езды на коняке по горным тропам со ступенями, езда на мототакси по корявой грунтовке – самое паскудное дело.
Привез он меня куда-то за пять солей, занес шмотки на второй этаж довольно аккуратного отельчика, под названием «Беллависта», где мне предоставили крохотный двуспальный номер с душем и кабельным ТВ за двадцать пять солей, и пообещал в пять утра приехать, чтобы отвезти на станцию, откуда ходят такси на Юримагуас. Автобусы туда, якобы, не ходили из-за недоделанной до конца дороги.
Приехал, отвез.
Такси – двадцать пять солей с носа. Езды – часа два.
Прибыли в Юримагуас засветло. Взял моторикшу и двинул в центр, где до посадки на теплоход нужно было поменять сотенную, а еще купить гамак и тарелку с ложкой, потому что, по информации, полученной из сети и от таксиста, на судне ничего не дают.
Для того чтобы поменять деньги, было еще слишком рано, и таксист, парень лет тридцати пяти, предложил мне перекусить на базаре у набережной и прокатиться по городу. Чувак попался общительный, любознательный, русских никогда не встречал, а потому пришлось отвечать на его вопросы не только по теме «кто я, что я», но и о житье-бытье в Советском Союзе и теперешнем СНГ, а также объяснять – второй раз за время моего пребывания в Перу, – кто такие большевики. Заодно договорились, что он поможет мне купить все, что нужно, и посадит на теплоход.
После завтрака он сводил меня на набережную реки Уальяга.
Красиво. Несмотря на ранний час, довольно много созерцателей.
Потом поехали по городу. Проехали мимо аэродрома, на котором скучал один-единственный одномоторный самолетик.
Сделав по городу круг, вернулись в центр, поменяли бабки и, оставив самокат возле банка, пошли на базар, как говорят на Донбассе, скупляться.
Базар в Юримагуасе представляет собой толкучку, развернутую посреди улицы. Торгуют с лотков, с земли, с рук, с головы – со всего, где только можно примостить товар.
Кое-как протиснулись в магазин, где купили гамак. Ложку и лохань я покупать не стал, потому что первая была у меня еще с самолета «КЛМ», а вторая – из Кокачимбы. Но и они не понадобились, поскольку на судне все есть. Кроме гамаков.
С базара двинулись в порт. Порт в Юримагуасе – помойка. Ночью прошел дождь, и, поскольку к причалу на мото не пускают, пришлось оставшиеся метры хлюпать по жидкой грязи, в изобилии черпая ее босоножками.
Еще на подъезде к причалу, на багажную раму с моей торбой и рюкзаком на ходу запрыгнул какой-то хмырь и протявкал что-то водиле; а когда мы остановились, схватил мой багаж и помчался на корабль.
Трап – доска с поперечными планками, естественно, без перил. Хорошо, что под рукой оказался причальный трос, держась за который я взобрался на борт плавсредства.
Тут нас уже ждал доброволец с моим багажом, который тотчас же затарахтел, предлагая взять билет на верхнюю палубу: дескать, разница всего двадцать солей, но зато не так много народу, как на второй, где есть еще и несколько пассажирских кают. Таксист подтвердил.
Дал я ему сто солей, и через пять минут у меня в руках был билет, после чего чувак, подхватив мой багаж, попер его по узенькому трапу на верхнюю палубу.
На верхней палубе действительно народу было совсем мало, но до отхода оставалось еще более двух часов...
Багаж мой отнесли ближе к корме, где расположены умывальники, душевые с туалетами и столовая. Там я увидел сидевшего на своих сумках парнишку, с которым ехал в такси из Тарапото, и попросил его подвесить мой гамак.
Крутившийся тут же носильщик бросился помогать, а когда с гамаком закончили, вызвался принести снизу воды и фруктов. Я согласился на двухлитровую бутылку негазированной воды.
Вернувшись, благодетель затребовал за свои услуги двадцать пять солей, включив туда воду и содействие в подвеске гамака.
Дал. Торговаться не было настроения, да и хрен его знает, сколько оно тут все стоит. Хотя и так ясно, что многовато.
Все это время таксист топтался неподалеку, ожидая платы за свои услуги. Этот запросил сорок солей. Тут я тоже возражать не стал, поскольку мототакси стоит десять солей в час, а он был в моем распоряжении часа три да еще таскал по базару мой багаж.
Время шло, народ потихоньку прибывал. Между тем я разговорился со своим попутчиком из Тарапото.
Зовут парня Ричард, учится в Чиклайо, едет на каникулы домой в Икитос. По ходу дела познакомился еще с двумя соседями: испанкой Сильвией и французом с Маскаренских островов, Дидье, который свободно говорил по-английски и чуть-чуть по-испански. Эти были уже бывалые путешественники, оба с рюкзаками от макушки до колен плюс еще маленький на пузе. Оба уже путешествовали третий месяц, посетив Аргентину, Боливию и Чили, а после Перу у нее в плане была Колумбия, у него – Бразилия.
В Испании, оказывается, можно брать отпуск за свой счет на целый год с сохранением рабочего места. За это время вместо тебя поработает какой-нибудь безработный. То же самое в Швеции, только там – на полгода.
Первый раз в жизни воспользовался гамаком, но сделал это только ночью, поскольку боялся на виду у всех навернуться из него еще при посадке в это приспособление.
Отчалили мы в полдень, в напрасном ожидании обеда.
В умывальниках и в душе забортная вода, слегка коричневатого цвета, что, перед тем как первый раз набрать ее в рот, несколько пугает. Но в первый раз много чего пугает. К примеру, взирающий на тебя из тарелки с супом чей-нибудь глаз...
Туалеты на корабле тоже, как и порт, похожи на помойку. Душ, у которого отсутствует распылитель, не имеет ни занавески, ни загородки, поэтому унитаз весь мокрый, плюс по нему топчутся ногами, а на ногах то, чего я наловил босоножками у причала. Короче, гигиены – ноль. Но так в этом, отчасти, и заключается экзотика странствий по амазонской сельве!
Ужин, надо сказать, был неплохой: омлет, булочка с маслом и мармеладом, кофе, сок, лимонад. Завтрак и обед на следующий день тоже оказались вполне приличными.
Перед каждым приемом пищи матрос обходит пассажиров и делает отметку в билетах. Так что, ежели билет сдует ветерком за борт, придется либо сосать, скажем, лапу, либо каким-то образом восстанавливать свое право на входящий в стоимость билета харч. Правда, внизу есть буфет, так что, если вместе с билетом не сдует и наличные, прожить можно.
Ночью первозданную тишину сельвы, если не считать звука корабельного двигателя, нарушил громкий звук удара чего-то тяжелого о железную палубу. Включили свет. Через два человека от меня оборвался гамак, и какой-то мужик шваркнулся на палубу. Палуба – из тонкого стального листа, а потому сработала как мембрана, разбудив всех, кто спал на ней, и, наверное, тех, кто спал под ней. Народ, несмотря на прерванный сон, развеселился. Потерпевший, привязывая на место гамак, безумолку что-то тарахтел, из чего понятным для меня было только слова «пута», которым он несколько раз обозвал сослужившее ему недобрую службу изделие отечественной легкой промышленности, чем каждый раз вызывал у окружающих взрыв хохота. Минут через пять хохот прекратился, но жертва гамакокрушения, которой, видно, понравилось быть в центре внимания в два часа ночи, еще некоторое время продолжала обзывать свое ложе все тем же неприличным словом, не вызывая этим уже никакой реакции.
Делать во время плавания, кроме как болтать с попутчиками или молча болтаться в гамаке, совершенно нечего. Есть, правда, на палубе ди-ви-ди, но смотреть и слушать предлагаемую развлекуху могут только туземцы. Музыка – идиотская, фильмы – Жан-Клод ван Дамм или Джеки Чан. К слову, в междугородных автобусах такой же репертуар. Впрочем, если вспомнить полет по маршруту Киев-Бангкок-Киев, где по дороге и туда, и обратно крутили «Пиратов Карибского моря», то что взять с туземцев?
Приплыли в Науту, рыбацкий поселок на реке Мараньон, которая, сливаясь неподалеку с рекой Укаяли, образует то, что называется собственно Амазонкой. При этом Мараньон считается верхним течением Амазонки, в то время как Укаяли, берущая начало на юге Перу, считается притоком. Однако, согласно недавним исследованиям, проведенным бразильско-перуанской географической экспедицией, верхним течением Амазонки следует считать Укаяли, которая от истоков до Пукальпы носит название Урубамба. В этом случае, общая длина Амазонки доходит до 6800 км, что делает ее на 105 км длиннее Нила. По водности Амазонка была и остается величайшей рекой в мире. По словам знакомого биолога и путешественника из Австралии, который проплыл по Амазонке через всю Бразилию, в ней сосредоточено 60% мирового запаса пресной воды, а ширина в Бразилии достигает 20 км. Поистине великая река!
Большинство пассажиров вышло в Науте, откуда до Икитоса ходят такси по десять солей с человека. На такси езды часа полтора, в лоханке – около пяти.
Естественно, что все мы, имевшие билеты до Икитоса, ехали до конца.
Прибыли в Икитос примерно в полдень. Спустить мою торбу на землю вызвался Дидье, чем избавил меня от расходов на носильщика. Рюкзак я пер сам.
Пока спускался, ребята, кроме Ричарда, который сошел раньше всех и которого должны были встречать родственники, уже подогнали мототакси.

Всем нужно было дешевое жилье. Привезли нас в гостиницу, название которой буквально можно перевести как «Дом с нарами Бешеного Майка». Находится у самой Площади Оружия, в квартале от набережной, напротив ресторана «Желтая роза Техаса». Судя по названиям, можно догадаться, откуда хозяева.
Заведение Бешеного Майка представляет собой три комнаты на втором этаже. В одной комнате находится контора, она же магазин, где продается и выдается напрокат всякая дребедень, начиная от резиновых сапог и кончая рыболовными снастями; в другой – располагается непосредственно единственный «номер», точнее, ночлежка с четырьмя двухэтажными кроватями, одним стулом и книжной полкой, на которой тоскуют брошенные постояльцами несколько книжонок на испанском и английском языках и убитый будильник. Третье помещение представляет собой нечто вроде кухни-столовой, из которой, помимо двери, ведущей в номер, одна дверь ведет в сортир, другая – в душ с сортиром, а третья выходит в коридор.
В кухне имеется мойка, стол с тремя стульями, вентилятор и гамак, в котором большую часть дня балдеет хозяин, здоровенный и пузатый англичанин, по имени Майкл, чувак лет пятидесяти пяти, с сильно помятой, нездорового вида физиономией, бывший офицер военно-морского флота Ее Величества, а ныне скромный бизнесмен, лет десять назад покинувший туманный Альбион – послав к такой-то матери свое семейство, а заодно Их Величества Королеву-мать и Королеву-дочь, а также Его Высочество принца Уэльского, вместе с их Букингeмским дворцом, двухпалатным парламентом и премьер-министром, – и обосновавшийся в этом, как он назвал Икитос, «раю».
Остальную часть дня хозяин проводит сидя на балконе, и, глядя в раскаленное пространство, несильно понизив голос, кроет с высоты второго этажа бесчисленными «факами» свою, видать, не слишком райскую жизнь.
Для охлаждения так называемых «бюджетных» постояльцев ночлежки, взопревших под воздействием райского климата, служит потолочный вентилятор, а в дополнение к нему еще и напольный, который стоит в дверном проеме между кухней и номером по причине наличия розеток только в кухне. Ну, как в дурдоме, где в палатах розетки запрещены.
В отсутствие клиентов и при наличии в гамаке Бешеного Майка, вентилятор разворачивается и направляется на его вспухшее от сорокаградусной жары брюхо.
В середине потолка для создания тяги через колхозные апартаменты предусмотрено вентиляционное отверстие, через которое, несмотря на козырек, во время дождя летят брызги.
В сортире с душем пластмассовое сиденье не имеет креплений, а потому является съемным, что не совсем комфортно, ибо при попытке примоститься на горшке поудобнее, оно выскальзывает из-под задницы неусидчивого клиента. Сифон под раковиной сломан, и под ним стоит ведро, которое опорожняется обслуживающим персоналом весьма нерегулярно, поэтому на полу всегда полно воды. Распылитель на душе, как рудимент, отсутствует.
Зато на одной из полок в кухне в изобилии покоятся пузырьки с лаком для ногтей, кремы, тени и прочие атрибуты внешней красоты, забытые иноземными и отечественными представительницами прекрасной половины человечества.
В отдельном сортире хорошо, уютно, но нет света, поскольку Бешеный Майк, проводя там лучшие минуты своей жизни, либо предпочитает полный интим, либо, беря в расчет свои доходы от содержания заведения, считает свет в одном, отдельно взятом сортире, непозволительной роскошью.
Стоимость койко-места в номере составляла на тот момент десять солей, то есть три целых и тридцать три сотых бакса. Не густо. Если бы не экскурсии в сельву (заведение в то же время выполняет функции турагентства), не бывать бы в славном граде Икитосе этой достопримечательности торгово-прокатно-отельно-туристической индустрии.
В шесть вечера весь персонал расползается по домам, оставляя «отель» на попечение постояльцев, каждому из которых выдается ключ от верхней двери.
Кроме ключа, каждому выдается наволочка и одна простыня, так что мне пришлось спать, прикрывая, исключительно из приличия, среднюю часть тела своим полотенцем, потому как сплю я в чем родила меня моя мама.
Помимо хозяина, в заведении работают два гида, Андриано и Вильдер, еще Алекс, выполняющий функции горничной (он же владелец лесной гостиницы на берегу речки Йарапа), а также – судя по неимоверному количеству цветной штукатурки на очень оливковой физиономии – молодящаяся изо всех своих уходящих сил сеньора средних лет; ростом метра полтора, с импозантным, слегка отвисшим под тяжестью прожитых лет бюстом, и утянутая в поясе так, что, даже при отсутствии талии, придает ее стану в профиль и сзади эдакую паукообразность. При этом носит она длинные, закрывающие колени платья, по причине наличия у нее несколько коротковатых, не отличающихся особой стройностью ножек. Как звать сеньору, я не запомнил, поскольку все мое внимание в ее присутствии было направлено на то, чтобы не упустить момент, когда она повернется ко мне задом.
Ярчайший образец разительного контраста вида спереди и сзади. Издали, анфас, она выглядит довольно привлекательной, но при ближайшем рассмотрении ее шея и то, что проступает через двойной слой штукатурки, а также то, что являет взору вырез ее облегающего платья, говорят, что сеньора не просто средних, а весьма средних лет.
Но сзади! У-ух! Что издали, что в упор: туши свет, выходи строиться! Что значит, уметь себя подать! Однако, судя по вышеупомянутым внешним признакам спереди, сеньора пребывает в той биологической поре, когда, хотя себя и подают, но, как правило, уже не дают.
Как там, в «Божественной комедии»: «Входящие, оставьте упованья».
Короче, моих попутчиков условия проживания, цена и тот факт, что в «кибуце» уже тормознулись четверо постояльцев, вполне устраивал, чего о себе я сказать не могу по ряду причин; однако я настолько привязался за минувшие двое суток к моим новым друзьям, что всех этих причин было недостаточно, чтобы с ними расстаться.
Помывшись и переодевшись, мы направились в «Желтую розу Техаса» пообедать, потому как после завтрака в восемь утра на нашей «Бегущей по волнам» в желудках у нас, кроме воды, ничего не булькало.
Хотя мои друзья экономили на жилье, забегаловок, где подают обед за три соля, они не искали. Я же, увидев, что омлетик, не выходивший за пределы маленькой тарелки, тянет на восемь солей, испытал легкий шок.
Потом мы пошли в Интернет-кафе, где я, тщательно перелопатив информацию о визовом режиме Бразилии и Колумбии, убедился в том, что туда наших без визы пока еще не пускают. Затем, проанализировав все варианты путешествия из Икитоса в Боливию, я окончательно впал в прострацию. Добраться до границы с Боливией за время, оставшееся до срока выезда из Перу, на перекладных – то есть до Пукальпы по воде, а дальше наземным транспортом, – было невозможно, а самолетом это выходило за триста долларов.
Что делать?
Тут я, невзирая на прострацию, заставил себя пошевелить своими слегка разжиженными от райского климата мозгами и решил на следующий день податься в местное иммиграционное управление, чтобы, выложив все как на духу (не упоминая при этом вариант с Боливией), просить либо какой-то поблажки, либо совета, что же мне, бедному заблудшему путешественнику, делать-то.
Ребята мой план одобрили и выразили намерение отправиться в контору вместе со мной. При этом выяснилось, что, пока я перед обедом плескался в душе, Сильвия, сделавшая это первой, договорилась о четырехдневной экскурсии в сельву с пребыванием в альберго «Кампо-де-Алекс», которым владел уже упоминавшийся «горничный» нашей ночлежки, Алекс. Выезд должен был состояться на следующий день в два часа пополудни, и стоила эта экзотика сто пятьдесят баксов. Внутренне содрогнувшись, но не желая расставаться со своими друзьями, я воспринял свершившееся как данность и сказал: «Муй бьен».

На следующий день мы, позавтракав все в той же «Желтой розе», отправились на мототакси в иммиграционный департамент, который находится где-то солях в пяти от центра города.
В конторе тишина, прохлада и один посетитель в другом конце зала. Из первого по ходу окошка меня направили в комнату, находившуюся в дальнем углу.
Дверь открыта, внутри никого. Я и француз сели на стулья напротив двери, а Сильвия пошла по кругу, разглядывая развешенную на стенах наглядную агитацию.
Тем временем таксист, дебелый мужичара, накрывавший своим пузом бензобак самоката, выдал нам с Дидье по презервативу. Таким образом в Перу проводится работа по профилактике СПИДа и прочих венерическо-экзотических неожиданностей.
Пришел, спустившись со второго этажа, хозяин кабинета и пригласил нас всех войти. Мы вошли и уселись напротив стола. Мужик, лет сорока пяти, с довольно интеллигентной физиономией, вопросительно посмотрел на каждого из нас и спросил типа «Чем могу служить?»
Сильвия, до которой смысл вопроса дошел быстрее всех, указала на меня и сказала, что они двое просто за компанию.
Я подал уже приготовленный паспорт и объяснил, что почем, присовокупив, что, дескать, не хочу омрачать свое будущее нелегальным пребыванием в этой замечательной стране.
Чиновник, неторопливо и внятно, объяснил, что с июля минувшего года продлять срок пребывания в Перу запрещено, что нужно выехать за ее пределы и вернуться, в очередной раз получив штамп, разрешающий находиться в стране девяносто дней. Потом он рассказывал еще что-то, из чего я уловил только то, что мне, в виде исключения, срок могут продлить, если я заплачу из расчета двадцать долларов за месяц, чему я несказанно обрадовался и с готовностью полез в карман.
Тут дядька спросил, сколько времени мне нужно, и я ответил, что мне необходимо пробыть в Перу до середины мая.
– Четыре месяца хватит? – уточнил он.
– Конечно!
– Платите восемьдесят долларов и приходите через полтора часа.
Не поверив своим ушам, я переспросил:
– Сегодня?
– Ну да.
Я – впервые за долгое время – без малейшего сожаления расстался с заявленной суммой, и мы вышли на улицу, где нас ожидало мототакси с распространителем бесплатных резиновых изделий №2.
Сильвия договорилась с водилой покатать нас по городу за пятнадцать солей на все полтора часа, и мы поехали.
Столица перуанской сельвы ни бурного, ни тихого восторга не вызывает. Есть два места, где приятно находиться в вечернее время – это Площадь Оружия с обалденным отелем «Плаза» напротив сквера с фиолетовым фонтаном и набережная. Днем – это дикая жара и влажность, а на улицах, куда не довезли асфальт, еще и пыль.
Достопримечательностью Икитоса считается рынок «Белен» (не тот, что на набережной), – где можно купить что угодно, начиная от деликатесных белых личинок, размером с большой палец руки, и кончая обезьянами, – а также зверинец, где, как говорят, собраны все виды обитающих в сельве представителей животного мира.
На окраинах, по берегам водоемов, стоят деревянные курятники на сваях, обитатели которых в сухой сезон живут на «первом этаже», то есть прямо на земле, а на время большой воды перебираются наверх, передвигаясь между домами и сообщаясь с «большой землей» на лодках. Царящие там грязь и неимоверное убожество существования впечатление производят, но весьма далекое от восторга.
Что поражает в этом городе, так это почти полное отсутствие легковых автомобилей. Есть несколько маленьких желтеньких автобусов, курсирующих между аэропортом и речным портом, и бесчисленное множество двух- и трехколесного мототранспорта.
По окончании экскурсии, мы в назначенное время вернулись в департамент, где я получил обратно свой паспорт, в котором на чистой странице красовался въездной штампик с вписанным в него числом «120». А выездной я обнаружил уже потом, через несколько дней, – бледненький, едва заметный, – на другой странице, втиснутым между эквадорскими штампами. С датой, на два дня раньше той, что стояла во въездном. Все логично.
Вернувшись в наш «Хилтон» типа КПЗ, мы смыли с себя экскурсионную пото-пылевую смесь, собрали, согласно рекомендациям, необходимые в сельве вещи, и к двум часам пополудни были готовы отправиться в овеянные романтическими легендами – одновременно манящие своей, еще не изведанной нами, экзотикой и немного пугающие таящимися в них опасностями – амазонские джунгли.

***

В ожидавшем нас такси-комби на переднем сиденье, которое, обычно, предоставляют мне, сидел молодой парень лет тридцати.
Ехать предстояло до уже знакомой по наслышке Науты, откуда мы, пообедав и оставив основной багаж у родственников Алекса, должны были отправиться к месту нашей четырехдневной дислокации на присланной за нами моторной лодке.
Предусматривалось, что по возвращении из похода места для нас у Бешеного Майка будут свободными. Сильвия и Дидье планировали после поездки в сельву пробыть еще один день в Икитосе, а на следующий день отбыть на скоростном катере в сторону перуано-бразильско-колумбийской границы, где Сильвия должна была сесть в колумбийской Литисии на самолет до Картахены на карибском побережье, а Дидье – из бразильской Табатинги предстояло добираться куда-то вглубь страны. В моих же планах стоял большой прочерк.

Приехав в Науту, мы оставили в назначенном месте багаж, откушали в какой-то забегаловке, состоявшей, по всей видимости, в альянсе с заведением Бешеного Майка, и отправились на базар покупать дождевики, фонари и длинные носки, которые были необходимы для прогулок по лесу в резиновых сапогах. Слова «портянки», как и самого понятия, ни в испанском, ни в английском языке нет.
Дождевики, к большому разочарованию моих товарищей, оказались только желтого цвета, а носки – белого.
Я, уже имея дождевик, купленный за три гривны еще в «ридной неньке», и не собираясь гулять по лесу, прикупил только фонарь с двумя батарейками. Потом, перед отъездом из сельвы, ребята все это выбросили. Дождевики – потому что те разлезлись в лохмотья, носки – потому что те приобрели какой-то непрезентабельный грязно-серый цвет, а фонари – за ненадобностью. Я же остался при своих. С дождевиком – потому что тот, хоть и разлезся, но не совсем, ввиду того, что я не гулял ночью по лесу, и с фонарем – предвидя, что тот мне может пригодиться.

Еще в Науте начал накрапывать дождик, но нам по фиг, потому что лодка с навесом. В лодке, кроме нас четверых и лодочника, был наш гид Вильдер и какой-то довольно пожилой мужик.
Дидье, наклонившись к Сильвии и понизив голос, спрашивает:
– А это кто?
– Шаман.
– Зачем?
– Потому что за него заплачено.
Оказывается, Сильвия, заказывая экскурсию, включила туда шамана, который должен был провести вечером того же дня ритуал с «айауаской».
Американец Джеф, тот самый, что уже сидел в такси возле нашей ночлежки, щелкал здоровенным цифровым фотоаппаратом всех попадавшихся по дороге птиц. Этот, кроме рюкзака, пер с собой еще здоровенную сумку с каким-то барахлом и чемодан, в котором, в специальных углублениях, лежали фотообъективы и телескоп.
Из всех увиденных по пути растений наиболее экзотическим мне представляется, как ее тут называют, виктория-регия – лежащие на поверхности воды здоровенные зеленые тарелки до полутора метров в диаметре. А из птиц – бело-голубые ласточки.
И... облака! Я таких небесных творений матушки-природы еще не видал.

Приплыли.
Никаких опознавательных знаков. Дощатый причал, с которого на берег нужно было выбираться, пройдя по двум доскам, проложенным от него к ступеням из бревен. И доски, и бревна покрыты зеленью, мокрые и скользкие. Костыль с резиновым наконечником – не помощник. Самому – разве что на четырех. Первым предоставил себя в качестве опоры Вильдер.
Выбрались.
У самого берега – приличных размеров поляна, с трех сторон окруженная лесом. На поляне два длинных деревянных строения на сваях, расположенные перпендикулярно друг к другу и соединенные переходным мостиком из распущенных стеблей бамбукоподобного тростника «гуадуа». Стены и пол в доме, где находится столовая, кухня и обитает семейство из пяти человек, такой же, под ногами слегка играет.
Дом-гостиница – дощатый, из пяти комнат, разделенных перегородками. С двух сторон терраса. На торцевой террасе – стол, несколько плетеных кресел и гамак. Еще два гамака – на боковой.
Взойти на террасу можно по лестнице из четырех ступеней на высоте сантиметров сорок друг от друга. Перил нет. Мой подъем совершался с помощью двух человек и длился минут пять, в течение которых стоявшие на террасе и по бокам лестницы, но не принимавшие непосредственного участия в этом восхождении на Голгофу, наперебой давали советы, как лучше преодолеть, казалось, непреодолимый подъем.
Освещение – керосиновое, вода для туристов – привозная. Харч доставляют из Науты вместе с туристами.
Чем питается семейство, на попечении которого находится это «кампо», в отсутствие туристов, я не в курсе, но, судя по трусам шестьдесят второго размера, висевшим на проволоке под лучами заходящего солнца и явно принадлежавшим хозяйке, тут не голодают. Из того, что не доедают туристы, курочкам скармливается не все, а частично разогревается и употребляется членами семейства. Кроме того, усушка-утруска того, что завозят. А еще курочки несутся, а в речке полно рыбы, а на поляне сушатся сети. А еще, на другом берегу в лесу ставятся капканы. В общем, все обуты, одеты, бодры и веселы.
Семейство, состоящее из его, ее и троих детей до пяти лет, спит в гамаках. Туристы – на полу, на тюфяках под «москитеро» (противомоскитная сетка). Постельные принадлежности – в полном наборе. Прочие излишества в номерах отсутствуют. Даже гвоздей в стенах нет.
Ванные комнаты проектом не предусмотрены. Пыль странствий смывается в речке. Сортир – двухместный, метрах в двадцати позади дома, точно напротив экзотической лестницы. В темное время в открытых дверях кабинок интимно и вместе с тем призывно, словно маяк последней надежды, мерцают свечи на блюдечках. Двери держат открытыми; надо полагать, для того, чтобы слабо ориентирующийся на местности турист не промазал и не въехал в заросли, выпутаться из которых будет проблематично.
Пешеходная тропа, ведущая к этому отделению релаксации, не асфальтирована и после тропического ливня (а это был конец января) представляет собой сплошное месиво из грязи и павшей листвы, с приличной лужей посередине. Через лужу проложена гать из тонких бревнышек, которые лежат не очень плотно друг к другу и, хрен его знает из каких инженерных соображений, не поперек, а вдоль. Зато поперек тропы, над самой ее поверхностью, протянули свои ветки близлежащие кусты, что, вкупе со всем остальным, еще более усиливает романтическую интригу путешествия к «заветным дверям», куда даже в лунно-звездную ночь, с фонарем, приходилось продвигаться с «каким-то испугом».
Короче, свое первое и единственное в тот вечер романтическое путешествие к этому «памятнику», куда наверняка никогда не зарастет «народная тропа», я совершил в сопровождении Дидье, который буквально «спустил» меня с лестницы и, держа за руку, отбуксировал туда и обратно.
Далее, программой на этот вечер был предусмотрен шаманский ритуал с «айауаской» (в переводе с языка кечуа, «лиана мертвых»). Предварительно шаман прочел лекцию о целебно-галлюциногенных свойствах этого напитка, изготавливаемого из отвара одноименной лианы и листьев растений чакруна и чакропанга.
Трепался он внушительно, вальяжно – как котяра после обильной трапезы – откинувшись в кресле и приспустив утомленные солнцем веки своих слегка на выкате водянистых глаз; с явным наслаждением позируя Джефу, которому почему-то доставляло удовольствие то и дело щелкать этого старпера, который смахивал на индейца, примерно как китайский мандарин на папуаса. Манера говорить неторопливая, спокойная, как бывает, когда говорят о вещах столь часто повторяемых, что язык произносит их уже автоматически.
Живет он в Икитосе. Ему шестьдесят четыре года. Курит, выпивает и регулярно употребляет айауаску. Он не только «шаманит», но и лечит травами, и жена у него врач.
Судя по словам этого доморощенного эскулапа, айауаска – просто панацея. Помимо очищающего воздействия на организм, поскольку вызывает рвоту, она лечит чертову гибель болячек, включая рак... Видать, из скромности, он оставил неупомянутыми СПИД, ДЦП, рассеянный склероз, тихое помешательство и геморрой.
Что касается видений, то, оказывается, при желании, можно вызвать усопших и пообщаться с ними в реальном времени.
Я, как, наверное, всякий, кто страдает неизлечимым заболеванием или увечьем, где-то на самом донышке подсознания всегда храню надежду на чудо. И это коварное «А что, если..? А вдруг?..» не то, чтобы заглушает голос разума, но, при случае, нет-нет да и возьмет верх над здравым смыслом.
«Попробовать, что ли?» – думаю. И спрашиваю этого Авиценну перуанских джунглей:
– А не обладает ли айауаска свойствами, аналогичными алкоголю или транквилизаторам, которые мне категорически противопоказаны в связи с заболеванием центральной нервной системы?
Снисходительно улыбнувшись и по-прежнему не поднимая приспущенных штор на своих цвета запотевшего стекла очах, врачеватель сказал «нет» и пошел петь дифирамбы чудо-пойлу.
Ну, думаю, ладно, рискну, тем более что принять участие в ритуале выразили желание и Дидье, и Сильвия, которая уже делала это раньше.
Спрашиваю Сильвию:
– Ну, и как оно было?
– Класс.
– И сколько стоит это удовольствие?
И тут меня снова подвел слух, черт бы его побрал! Мне показалось, что прозвучало «сьете», то есть «семь», тогда как на самом деле она сказала «сьен». Сто! Но это открытие было сделано на следующий день, когда мне нужно было отдавать ей заплаченные за меня деньги.
Если бы я расслышал как следует, хрен бы согласился на это мероприятие. Даже за компанию с друзьями. Как говорил потом Дидье: «Тридцать баксов за то, чтобы проблеваться». Но это – для него. Я же получил куда больше «удовольствия».
Короче, началось действо.
Разместились мы в пустой крайней комнате у торцевой террасы, расположившись по кругу на тюфяках. Я – у двери, шаман – напротив, Сильвия – справа, Дидье – слева. Перед этим шаман возле каждого участника ритуала поставил тазик, маленький стаканчик, на две трети наполненный айауаской, и стакан с водой – запивать чудодейственный напиток, который оказался невероятно горьким. Закуски не было.

Началась эта процедура добровольного проникновения в потусторонний мир через пару часов после ужина, в кромешной тьме.
Хряпнули мы айауаски, запили водичкой и стали ждать, когда вставит. После этого нужно было лечь и начинать «проникать» или смотреть «мультики».
Прошло минут двадцать. Первой на бочок завалилась Сильвия, за ней Дидье, потом я.
На мультики мне было начхать, а вот с предками я бы пообщался. Лежал я, лежал, вспоминая моих близких, но они почему-то являться не спешили.
В конце концов, справа послышались надрывные утробные звуки: начала метать харч Сильвия. Видать, кто-то ей явился. Потом поперло Дидье. Этот даже сел, потом снова лег. У меня позывы начались нескоро, уже после того, как почти полностью отключились двигательные функции, так что я из последних сил смог придвинуть к себе тазик, оказавшийся, однако, бесполезным. Видно, в моем желудке ничего уже ни с обеда, ни с ужина не осталось, так что очиститься, увы, не удалось. Однако выворачивало неслабо, будто желудок в глотку вытягивало.
А потом началось то, о чем и рассказывать неохота. Потянуло меня в туалет, а я и языком двинуть не могу.
Слышал, как шаман начал завывать, чем-то при этом ритмично шурша, вроде как танец живота в травяной юбке исполнял. Слышал, как потом, очухавшись, встали мои компаньоны. Как шаман заботливо поинтересовался у них о самочувствии, как они ему отвечали. Слышал, как говорили обо мне, типа будить или не будить, и решили не трогать. Потом все ушли, оставив меня, недвижимого, почти что бездыханного, в кромешном мраке комнаты, наполненной шаманскими флюидами.
Никаких предков, ни мультиков я не видел, потому что изо всей мочи пытался удержать непроизвольное истечение мочи из моего практически полностью парализованного организма.
Мацал, мацал по полу вокруг себя в поисках тазика – не нашел.
Потом кто-то приходил, меня о чем-то спрашивали, я мог только мычать, меня зачем-то подняли и переложили рядом. И опять мрак и тишина.
Сколько времени прошло, я не знаю. В конце концов, неизвестно откуда извлеченными силами, я заставил себя принять сидячее положение. Потом встал на четыре кости и почесал по периметру комнаты искать дверь. Пока сидел, собираясь с духом и то и дело заваливаясь набок от какого-то совершенно дикого головокружения, увидел один-единственный «мультик»: черные зигзаги с мелькающими между ними красными полосами.
Всё. На этом мои видения закончились. И ради чего вся эта бодяга? Примерно такой же калейдоскоп мелькал у меня перед глазами, когда я, как-то было дело, принял полшарика аминазина. Но тогда я, хоть и находился в очень расслабленном состоянии, все же мог передвигаться на своих двоих.
Дверь я не нашел и пополз по второму кругу, но уже в поисках своего рюкзака, где, на всякий аварийный случай, со мной всегда была литровая пластиковая бутылка.
Ползал, ползал – нашел. Начал копаться внутри и, к окончательному облому, нащупав пару специфических атрибутов женского туалета, понял, что это рюкзак Сильвии.
К тому времени необходимость что-либо искать уже отпала. «Измученный нарзаном» организм, не в силах более сдерживать позыв к отправлению физиологической потребности, мало-помалу освободился от избыточного содержания в нем влаги, и мне ничего больше не оставалось, как снова заползти на свой тюфяк и попытаться заснуть, чтобы выйти таким образом из состояния этого дикого ступора.
Но тут подкралась очередная неприятность: дал о себе знать слабительный эффект всеисцеляющего пойла. Правда, этот позыв мне кое-как удалось обуздать при весьма незначительных последствиях. Тем не менее, джинсы на следующий день пришлось отдать в стирку.
О, если бы я только мог выйти из этого состояния, и окажись рядом со мной в тот момент этот лупоглазый вурдалак!..
... Справил бы все потребности своего организма на его паскудную харю.
Удалось мне заснуть или нет, я не помню. Помню только, как утром что-то пилили и стучали молотком, потом приходила делегация меня проведать. Поинтересовались, не надо ли чего. Но все, на что я был способен, это, не открывая глаз, принять из рук Дидье бутылочку с водой и сделать из нее, лежа на боку, несколько глотков.
Этим утром в нашей программе была рыбалка, которую я, естественно, пропустил. В середине дня опять пришла делегация с предложением принести мне обед, но я, безуспешно попытавшись сесть, отказался от всего и безжизненно упал обратно, уткнувшись клювом в тюфяк.

***

Только под вечер, обретя чувствительность в нижней части тела, я кое-как поднялся и, можно сказать, вышел на террасу. Рядом тотчас оказался Дидье, который опять сопроводил меня в отдельный кабинет, но уже с меньшими трудозатратами, поскольку звуки пилы и молотка, которые рано утром уловил мой притупленный целебным снадобьем слух, означали сооружение в мою честь перил у лестницы.
Потом ко мне подкатило выдающее себя за знахаря пучеглазое чмо и, заискивающе улыбаясь, голосом, преисполненным заботы и сочувствия, поинтересовалось моим самочувствием. Я сдержанно ответил, и на этом мое общение с ним закончилось. Убрался он восвояси на следующее утро, обслужив прибывшую вечером на два дня молодую американскую пару.
Как бы то ни было, а сто солей за «ритуал» пришлось Сильвии отдать, поскольку она за меня заплатила. Поднимать кипиш с требованием вернуть бабки за неквалифицированное медобслуживание было не с руки. Тем более что Сильвия получила от процедуры удовольствие, вдосталь насмотревшись «мультиков».
На вечер была запланирована охота на каймана, которую я, как и рыбалку, по известным причинам, пропустил. По пути на охоту, на другом берегу, напротив кампо поставили капканы.
Вернулись охотники часа через два, добыв одного кайманчика, длиной сантиметров шестьдесят. С утренней рыбалки не привезли вообще ничего.
На следующий день после завтрака группа во главе с Вильдером отправилась в сухопутный поход по лесу, а меня повезли на рыбалку два молодых паренька: родственник обитающего в кампо семейства и его друг.
Нам повезло несколько больше: ребята поймали штук пять рыбок. У меня было всего лишь два, три срыва. Ловили на кусочки мяса взятой с собой рыбешки. На удочку здесь ловится только хищная рыба. Но только не пиранья. Пираньи при большой воде нет. Даже в сети крайне редко попадает. Она уходит в другие места и возвращается, когда вода спадает. А вообще, по словам рыбаков, сезон пираньи – август месяц. Слухи о зверствах этой рыбы, усиленные голливудской кинопродукцией, как говорят, сильно преувеличены. Если ее не трогать, пиранья не нападает. Но если ненароком зацепишь, то мало не покажется. Агрессивна пиранья в период нереста. Особенно «черная» пиранья.
Чем опасна эта тварь? В Амазонии тьма зубастых рыб. Видел разных, но запомнилась одна: с виду – наша чехонь, а когда раскрыл ей пасть – там, помимо мельчайших, остреньких, как игла, зубчиков, сверху торчали два «клыка», миллиметров восемь длиной. Чисто кобра.
Так вот, любая зубастая рыба схватит, подержит и отпустит (акула не в счет). А пиранья вцепится и начинает плясать, вырывая плоть. Позднее видел шрамы на руках у рыбаков: бывают похожи на шрам от разрывной пули.
В тот же день ребята с гидом подались на другой берег на прогулку и принесли с собой четыре попавших в капканы крысы.
Лесная крыса – размером примерно двадцать сантиметров, спинка и голова у нее коричневые, брюхо серое. На обед нам дали одну из них на пробу. Сказать что-либо определенное по поводу вкусовых качеств этого амазонского деликатеса не могу, поскольку зверушку сильно пережарили. Похрустел задней лапкой и понял одно: есть можно. Если больше не фиг.
Потом гостившие в кампо местные ребята принесли еще одного кайманчика, и детвора таскала их по дому, привязав к хвостам веревку, после чего обоих выпустили на поляну погулять и сфотографировать. Перед тем, как схавать.
Но одна из рептилий оказалась непредвиденно шустрой и на такой скорости рванула к речке, что Вильдер, несмотря на спринтерский спурт, ее не догнал. После этого, оставшегося каймана забрали в дом. Подальше от греха.
Но нам ни рагу, ни отбивной из него отведать на удалось. При нас он еще развлекал детишек.
Потом была прогулка по Йарапе на моторке. Съездили в лагуну, где растет виктория-регия. Видели маленьких обезьянок на деревьях возле берега и небольших зеленых игуан. Несколько раз перед нами выныривали дельфины, но эти оказались настолько стеснительными, что, кроме головы и спинки, ничего увидеть не удалось.
Последним номером программы было посещение обезьяньего острова, где, якобы, живут ревуны. Отправились мы туда несмотря на дождь, который по дороге превратился в ливень, такой, что нам пару раз пришлось выливать воду из сапог.
С обезьянами нам не повезло. Встретить нас никто не вышел и даже голосом издали не поприветствовал. То ли они в непогоду теряют чувство гостеприимства, то ли туземцы их уже всех перевели на котлеты.
На следующий день после завтрака мы двинули восвояси, то есть в Икитос к Бешеному Майку.
По возвращении, все в той же «Розе Техаса» был обед, после чего Сильвия и Дидье отправились покупать билеты на катер до Санта-Розы.
А вечером, после ужина, Сильвия пожелала оторваться по полной.
Сначала было пиво на набережной, где она у черных торговцев бижутерией раздобыла «кокса». Потом мы подались в какой-то бар, где пропустили по маленькой чего-то крепкого, залив это двухлитровым кувшином какого-то, якобы, кубинского пойла повышенной крепости. То есть несколько крепче, чем пиво. Здесь мои друзья ненадолго оставили меня одного, удалившись на некоторое время в туалет на втором этаже, а когда вернулись, началась откровенная беседа сексуальной направленности, то есть кто, когда и как в первый раз. При этом Дидье – сорокашестилетний архитектор с дикими голубыми глазами, здоровенной копной нечесаных кучерявых волос и пучком шерсти под нижней губой, а ля кардинал Ришелье, – то и дело ссылаясь на свою национальную принадлежность, делал акцент на своей постоянной сексуальной озабоченности и поведал нам с Сильвией о том, что утром того дня ему, несчастному, пришлось, как никогда, дважды мастурбировать в течение десяти минут. По ходу теплой, дружеской беседы, он неоднократно делал прозрачные авансы в адрес Сильвии, что ей, видимо, в конце концов, надоело, и она сказала, что, если каждый из нас двоих найдет себе в этот вечер пару, она заплатит за гостиницу.
В итоге мы решили снять обслуживавшую нас официантку – симпатичную девчонку лет двадцати двух, с третьим номером, но без всего остального, – что Сильвия, словарный запас испанского которой значительно превосходил наш с Дидье вместе взятых, не преминула сделать при расчете перед закрытием бара; после чего рванула наружу, сказав, что скоро вернется. Во время ее отсутствия француз поведал мне, что наверху они с Сильвией приняли по дозе кокса, что у нее осталась еще одна, и спросил, не желаю ли я нюхнуть.
Мне было любопытно, что оно такое, потому как, кроме морфия, промедола и этаминала натрия, еще в ранней молодости, я ничего другого не пробовал. Однако, памятуя о последствиях шаманского ритуала, решил не рисковать, потому как перспектива оказаться в отрубе под столом в каком-нибудь перуанском гадюшнике мне вовсе не улыбалась.
Вернулась Сильвия, притащив с собой сильно похожую на вьетнамку миловидную девчонку лет двадцати, с широкой – обаятельной, несмотря на довольно крупные плоские зубы, – улыбкой и рюшкой поперек груди, наличие которой плохо скрывало отсутствие необходимости иметь в ее гардеробе бюстгальтер. При этом наша новая, неизвестно где подобранная компаньонка, старалась как можно чаще одаривать нас с Дидье своей обворожительной улыбкой, что, вполне вероятно, делалось именно с той целью, чтобы отвлечь наше внимание от ее рюшки вместе с отсутствием вышеупомянутой необходимости.
Разместились на двух мотоизвозчиках и двинули на поиски очередного увеселительного заведения, которое закрывалось бы поближе к утру.
Поколесили по городу, нашли. Народу – как шпрот в банке. Музыка ревет так, что расслышать собеседника можно, только лишь внедрившись ему в ухо. На сплошь захлюпанном пивом и захарканном полу кто топчется, кто подпрыгивает, кто совершает в такт музыке имитирующие половой акт телодвижения, прильнув к заду партнерши, упершейся руками в захарканно-захлюпанный пол. У многих топчущихся, подпрыгивающих и трахоимитирующих в руках стаканчики с пивом. Отсюда и пол...
Так и запел бы, вспомнив одну советскую эстрадную песенку: «Как прекрасен этот мир, посмотри!»
Заказали пива, и я, устроившись на табурете возле барной стойки, предался наблюдению за проведением культурного досуга представителями молодежи одной из развивающихся латиноамериканских стран. Кроме нас, иноземных туристов – которых в этих краях, как и в Азии, на фоне туземцев видно за версту – в поле зрения не было. Кабак располагался далеко не в сердце города, в котором, на данный момент, проживало более четырехсот тысяч жителей.
Сильвия сразу же, прихватив стаканчик с пивом, ринулась в гущу событий и, по причине маленького роста, на какое-то время потерялась из виду. Наши компаньонки местного разлива, приняв по чуть-чуть, тоже предались активному отдыху, не удаляясь, однако, от стойки более чем на три шага; а Дидье остался возле меня решать вопрос, кому кто.
Порешили на том, что официантка с третьим номером – ему, а та, что с рюшкой и улыбкой – мне.
А какая разница? Денег, чтобы вести тропикану в номера, у меня с собой не было, а у Сильвии я бы не взял.
Разобравшись, что почем, француз пошел трястись со своей избранницей, а мне не оставалось ничего, кроме как хлебать уже изрядно осточертевшее пиво, переключив почти все свое внимание на «Рюшку», которая, в улыбке являя взору почти все свои зубки, то и дело, танцуя, приближалась ко мне и жестами показывала, чтобы я тоже скалился. Подойдя в перерыве между танцами, «молодая, с чувственным оскалом» сообщила, что улыбка мне очень идет и что я похож на мистера Бина из английского сериала, который – в смысле, мистер – ей очень нравится, чем я, вспомнив гримасы киноклоуна, был весьма польщен.
Через какое-то время из толпы, с глянцевой физиономией и таким же взором, вынырнула наша средиземноморская подруга и энергичной походкой двинулась к стойке, возле которой на фоне пивных бутылок восседал я, увешанный ридикюлями наших пляшущих дам.
Не знаю, почему, – возможно, я в этом убранстве производил неотразимое впечатление, – но Сильвия, схватив меня за руку, потащила с табурета, приглашая танцевать.
Я, выразительно тыча костылем в пол, возражал, как мог, но она, сняв с меня ридикюли и сунув их одной из наших мучач, стянула меня с табурета. Уже стоя, вцепившись в свой костыль, от которого Сильвия настойчиво пыталась меня освободить, я продолжал отбиваться от обалдевше-разгулявшейся бабы, говоря, что без опоры могу упасть, на что она ответила, что будет меня держать. Тогда, красноречиво указав глазами на мокрый пол, я сказал, что могу поскользнуться и упасть, на что она ответила, что не позволит мне этого сделать. Так мы, стоя друг против друга, продолжали эмоционально доказывать каждый свое, дергая каждый в свою сторону мой костыль, пока я не заметил, что наш миниспектакль начинает привлекать внимание окружающих, и... сдался.
И вот, пристроив костыль у барной стойки и взявшись с Сильвией за руки, покачивая из стороны в сторону своими костлявыми бедрами в такт музыке и в паническом страхе переступая с ноги на ногу на скользком от пролитого пива полу, я «пустился в пляс» под какую-то латиноамериканскую мелодию, сосредоточив все свое внимание на том, чтобы не потерять равновесие, когда эта, заправленная гремучей алкогольно-кокаиновой смесью, Дульсинея Тобосская делала пируэты, вскидывая мои руки над своей головой.
Во время танца она то и дело, отступив шаг назад, окидывала меня взглядом с ног до головы и, подняв брови, будто не верила своим глазам, удивленно-восторженно произносила «О!»; а когда музыка закончилась и я облегченно выдохнул после очередного судорожного вдоха, она бросилась мне на шею и, припав к моей диафрагме своим кисельным бюстом, растекшимся под мокрым насквозь платьем, принялась, громко чмокая, лобызать от уха до уха.
В три часа ночи кабак закрывался. Наша официантка резко засобиралась домой. Мы с Дидье тоже были вполне готовы отчалить восвояси, но Сильвию только разобрало, и она, выйдя на улицу, тотчас же принялась выяснять у таксистов местонахождение какого-нибудь кабака, который работает до утра.
Нашелся знающий, и мы, взяв две тарантайки, помчались в неизвестность по, где асфальтированным, где – нет, улицам погруженной во мрак столицы перуанской сельвы.
Приехали куда-то на окраину. Причалили к какому-то зачуханному одноэтажному домику. Дверь гостеприимно распахнута. Пол в помещении ниже нулевого уровня, земляной. В «зале» два или три столика. За одним – посетители. В другой комнате, наподобие не то бара, не то магазина, играет музыка.
Сильвии, по-видимому, жаждущей новых впечатлений, нашей с Дидье компании показалось недостаточно, и она пригласила обоих таксистов, молодых парней, принять участие в пивном застолье, которое продолжалось до рассвета и прерывалось пару раз безуспешными попытками Сильвии научиться танцевать сальсу под руководством Рюшки.
Они там, в своей королевской Испании, хоть и пляшут фламенко, треща кастаньетами, но вертеть кормой, как латиноамериканки, не умеют. Эти же, даже при ходьбе, ухитряются вертеть задом так, будто он у них присоединен к верхней части туловища посредством шарнира Гука, несмотря на то что в у многих особей женского пола в статическом положении между торсом и бедрами не наблюдается никаких внешних признаков промежуточного звена.

***

Завершилась эта прощальная ночь тем, что Сильвия, севшая в мототакси с Рюшкой, исчезла за углом улицы, где высадилась последняя.
Объехали мы с Дидье вокруг весь квартал и, не обнаружив никаких следов, двинули в нашу ночлежку.
Приехали. Дверь подъезда закрыта, ключа нет. Потыкали в замок ключом от верхней двери – хрен вам. Обиделись, пнули дверь – оказалась незапертой. Поднялись, освежились.
К тому времени открылась «Роза Техаса», и мы, в первый раз за всю неделю в неполном составе, пошли перекусить после бурной ночи на голодном пайке.
За завтраком француз принялся распинаться, как он любит свою жену, но при этом не может обойтись без других женщин («Понимаешь, я же француз»), и пожаловался, что Сильвия отшила его еще в ночлежке, когда он полез к ней наверх, игнорируя наличие в апартаментах третьих лиц. В том числе, меня. При этом он нервно шмыгал носом, что свидетельствовало о том, что он нюхнул, и по несколько раз повторял одно и то же, то и дело извиняясь за свою болтливость, чем, невзирая на мое к нему расположение, немножечко меня достал.

Часов в восемь прямо к нашему столику подъехали два, уже знакомые нам, мотоизвозчика. Один пригнал порожняк, а из-под навеса другого влажно блеснули кроличьи зубки нашей Дульсинеи. При виде этого антропологического феномена мне в очередной раз вспомнилась строка из песенки, которую иногда по пьянке исполнял под гитару один мой кореш по работе на Харьковской ТЭЦ-5: «Графиня, мне приснились Ваши зубы...»
Да, такие зубы были вполне достойны того, чтобы явиться во сне: верхние резцы так сильно выдавались вперед, что, даже когда рот их счастливой обладательницы был практически закрыт, они торчали наружу, покоясь на нижней губе. Однако данный анатомический изыск отнюдь не лишал нашу компаньонку внешнего обаяния, а лишь придавал ее физиономии, слегка сплюснутой с боков в нижней части, жизнерадостно-озорное выражение. Так было даже лучше, поскольку при спрятанных зубах ее верхняя губа неестественно выдавалась вперед и создавалось впечатление, что они ей сильно жмут.
Вновь прибывшие уселись за соседний столик, и «графиня» заказала завтрак на троих.
И тут, томимый острой сексуальной недостаточностью с утра минувшего дня, француз принялся донимать ее упреками в том, что, дескать, она, неверная, бросила нас и поехала трахаться с таксистом. Бедолаге только и оставалось, что, сказав один раз «ничего подобного», в ответ на все остальное недоуменно крутить головой и, бросая взгляд на меня, словно ища поддержки, делать большие глаза.
В конце концов, уязвленный в своих лучших чувствах Бонапарт угомонился, Сильвия договорилась с таксистами, что они приедут за ними в половине шестого утра, чтобы отвести на пристань, откуда отходил катер на Санта-Розу, и все отправились на отдых.
Остаток этого последнего дня прошел тускло.

На следующее утро я встал вместе с ними, чтобы проводить. Извозчики ждали у подъезда.
На пристани и она, и он меня пылко облобызали, сказали, что двери их домов для меня всегда открыты, взяли мой электронный адрес и, когда катер рванул от причала «на простор речной волны», сделали из окна дяде ручкой.
Больше от них не было ни слуху ни духу. Знакомства в путешествиях – это как курортный роман, по-американски: «Хэм-бэм, сэнкс, мэм!».
Исключения наверняка бывают, но это нетипично.

Несколько не в себе от обрушившегося на меня одиночества, я вернулся к Бешеному Майку, купил у разносчика – впервые за полтора года – пачку сигарет и, просидев черт-те сколько в «Розе Техаса» за стаканом чая с «Мальборо», решил отвлечься от гнетущей тоски, проведя оставшееся до полудня время в Интернет-кафе по соседству.
После обеда должен был приехать Вильдер и сообщить мне результаты его переговоров с местной властью деревухи Пуэрто-Мигель, находившейся неподалеку от «Кампо-де-Алекс», где, как мне поведали еще в кампо ребята, с которыми я ездил на рыбалку, есть средняя школа, и куда я, еще находясь в кампо, решил попытать счастья пристроиться на отведенное мне время пребывания в Перу.
Река с непролазными зарослями по берегам, бесчисленные птицы, бездонное разноцветное небо с причудливыми облаками – произвели на меня такое впечатление, что я, несмотря на угрозу оказаться павшим смертью храбрых в борьбе со свирепыми амазонскими санкудос, которые меня еще в кампо уже изрядно поклевали, решил еще разок испытать судьбу и тормознуться в сельве...
Как поется в одной песне:
Звенит высокая тоска,
Необъяснимая словами.
Я не один, пока я с вами,
Деревья, птицы, облака...

Когда я вернулся в гостиницу, Вильдер уже был там. В Пуэрто-Мигеле меня готовы были принять на следующий день, и мы договорились, что он заедет за мной в шесть утра и проводит до Науты. Ощущение «высокой тоски» сменилось мыслями о том, «что день грядущий мне готовит», и я, проведя в ожидании бессонную ночь, к шести утра был готов в очередной раз двинуться навстречу неизвестности.
В Науте мы позавтракали рыбным супом, и Вильдер попросил дать ему на такси до Икитоса и по городу, плюс компенсировать расходы на телефонные переговоры, после чего проводил меня до самой лодки, погрузил в нее мой багаж и отбыл восвояси, пообещав как-нибудь навестить. Судя по затребованной сумме, за свои услуги он поимел только завтрак.


***

Знакомый путь, знакомый дождь, знакомая лагуна с викторией-регия, знакомые висячие гнезда-сережки черно-желтых птичек, знакомая протока с разрушенным мостом; только когда прошли через протоку из Укаяли в Йарапу, свернули не направо, а налево и причалили напротив крайней избушки на курьих ножках, стоявшей метрах в десяти от воды.
Боже! Как прекрасна амазонская сельва!
Ради этой красоты стоит... но об этом несколько позже.
Встретила какая-то сильно расплывшаяся матрона с круглой физиономией: ни дать, ни взять наша русская деревенская баба.
Багаж был в доме раньше, чем я выкарабкался из лодки на берег. Лестница, к моему дикому восторгу, оказалась с перилами. Пока я переживал этот восторг, лодочник не отчаливал. И только когда матрона сказала, что за доставку надо платить, я вернулся на землю, на которой еще не очень твердо стоял после двухчасового сидения в плавсредстве.
Четыре соля лодочнику, и в дом, на передней стене которого не очень каллиграфически было выведено краской «БАР БОДЭГА».
Довольно просторная веранда, со всех сторон закрытая синей пластиковой сеткой. Слева от двери – гамак, справа наискосок – окошко бара, над которым торчит телевизор. Напротив бара – небольшой столик и несколько табуретов. В стене напротив лестницы – проем, ведущий во «внутренние покои».
Что такое «бар», известно и ежику, а вот словом «бодэга» в Эквадоре называют либо склад, либо сарай. Интересно, где же меня поселят: в баре? Вряд ли. В сарае или на складе?
Однако на склад не похоже совсем, на сарай – не очень. Г-м...
Познакомился, по очереди, со всеми членами семейства: с дедом – отцом мужа – и четырьмя детьми, от 0.8 до 12 лет. Муж, тоже Вильдер, он же председатель, так сказать, сельсовета, был в отъезде.
По ходу дела выяснилось, что жить мне предстоит в другом месте, недалеко от школы, в «очень комфортабельном», как выразился один из членов сельсовета, доме.
Председатель, он же единственный в деревне говорящий по-английски гид, должен был вернуться на другой день, а пока меня ожидал обед, состоящий из супа, жареной рыбы с рисом и юккой, потом ужин из яичницы с юккой, а затем ночлег на веранде в гамаке под москитеро, потому как, несмотря на сетку, там было охренительное количество москитов по причине наличия в полу между досками щелей в палец шириной и занавешенного какой-то тряпкой дверного проема во внутренней стене, через который просматривалось открытое пространство с другой стороны дома.
Этот проем вел в крошечный тамбур, откуда через другой проем, справа, осуществлялся доступ в опочивальню, где стояли две кровати, занавешенные москитеро, а оттуда очередной проем вел в бар. Все, кроме деда, спали в одной комнате. Дед устраивался на ночлег в тамбуре на полу.
Еще один проем из тамбура выходил на крытый переходной мостик, ведущий в кухню, где висел еще один гамак, стоя длинный обеденный стол с двумя лавками, а в дальнем правом углу находился очаг, так называемая «тушпа», представляющая собой стол с бортами из досок, высотой сантиметров пятнадцать, куда насыпается земля. На землю кладут дрова и разводят огонь. Прямо на дрова или железную решетку ставят кастрюли, чайники и сковородки. Весь дым и сажа, которая не осела толстым, жирным слоем на стенах и потолке над тушпой, выходят в атмосферу через дверной проем, ведущий на малюсенькую террасу, представляющую из себя настил на сваях, без стен и крыши, но с ограждениями в виде перил из тонких бревен. На террасе хозяйка чистит рыбу, моет посуду и все такое прочее, скидывая отбросы прямо в заболоченный огород, где те, после того, как сойдет вода, послужат удобрением для высаженных там сельскохозяйственных культур. Именно так, поскольку «ничто в природе не возникает ниоткуда и не исчезает бесследно, а лишь переходит из одной формы в другую». Ну, вы в курсе.
Кроме того, на террасе умываются и с нее же ходят в туалет, когда вода поднимается настолько, что нельзя пройти в, так сказать, стационарный клозет, который находится под большим развесистым деревом метрах в двадцати позади дома и представляет из себя унитаз с выбитым дном, стоящий на досках над выгребной ямой и занавешенный со стороны дома лоскутом синей полиэтиленовой пленки.
На следующий день опять была жареная рыба с рисом и юккой...
Таким образом, жизнь в сельве, благодаря гамаку с москитеро и дежурному блюду местной кухни, начинала обретать для меня более или менее реальные формы.
На второй день, уже поздно ночью, вернулся босс. А рано утром опять слинял, так что беседа с ним снова откладывалась.
Наконец, вернувшись на третий день, он задержался дома на полдня, и у нас состоялся разговор о моей будущей жизни и деятельности в течение трех ближайших месяцев.
Жить мне предстояло в отдельном доме, с «удобствами», и вести курсы английского языка для всех желающих, поскольку в школах у них в это время каникулы. Однако прежде, чем все это будет, должно состояться собрание «сельсовета», на котором мне предстоит представиться высшему органу местной власти и обсудить с этим органом некоторые конкретные моменты моей работы, включая вопрос ее оплаты.
Вечером того же дня, то есть в субботу, на веранде бара-бодэги состоялся публичный показ видеофильма с Жан-Клодом ван Даммом в главной роли, виденный мной еще лет пятнадцать назад. Собралось десятка полтора детворы и человек пять взрослых.
Подача электроэнергии для развлекухи осуществлялась от бензинового генератора, который стоял на кухне и тарахтел так, что громкость телевизора была введена до уровня, перекрывающего децибелы электроагрегата, что, однако, не могло заглушить звуки шлепков, которыми зрители уничтожали пирующих на халяву кровососущих. Я отбивался от атакующих со всех сторон стервятников, вертя вокруг своей головы носовым платком.
На следующий день, после очередного показа того же самого фильма при той же самой аудитории, на той же самой веранде состоялось собрание правления, в составе человек десяти, среди которых затесалась одна особь женского пола. После личного знакомства с каждым из членов мне было предоставлено вступительное слово на тему, кто я, откуда и зачем. Затем начались выступления членов с комментариями председателя.
Платить мне за работу, само собой, никто не собирался, но обеспечить питанием обещали.
Потом я поинтересовался, какого хрена я торчу в доме председателя, где мне только и оставалось, что валяться в гамаке и сидеть либо на лавке на веранде, либо на ступеньках лестницы, на что мне ответили, что ключ от дома, где меня предполагалось поселить, находится у какого-то члена, не входившего в состав правления и пребывавшего в данный момент за пределами досягания.
***

На другой день, уже в сумерках, за мной явились два активиста, чтобы сопроводить на моторке к площади в центре деревни, где, под здоровенным навесом без стен, было запланировано проведение очередного собрания в мою честь, на этот раз общего собрания жителей деревни. Перед отплытием жена председателя намазала мне руки, физиономию и шею противомоскитным мылом.
На этом собрании мне еще раз пришлось рассказывать о себе, о том, что я согласен работать бесплатно, но при этом меня должны обеспечить всем необходимым для существования и работы, а также ответить на вопросы о режиме занятий и о том, что я ем. Что касается занятий, то я предложил заниматься четыре раза в неделю по полтора часа с детьми днем и столько же со взрослыми вечером, поскольку свет в деревне включали, запуская общественный генератор три раза в неделю через день с шести до половины десятого вечера и по субботам до десяти.
По поводу еды я успокоил публику, сказав, что употребляю в пищу почти все, что ходит, летает и плавает, и что вообще ем немного.

На следующий день объявился носитель ключа, и меня, после завтрака, погрузив в лодку вместе с выделенными хозяйкой дома постельными принадлежностями, повезли к постоянному месту жительства,
А на другой день, часов в десять утра, началось паломничество желающих приобщиться к таинству межнационального общения, и продолжалось оно не менее двух часов. Приходили мамы и папы, записывали себя, своих чад, а то и все семейство в целом.
Как в Эквадоре, так и в Перу, каждый родившийся в стране человек имеет два имени и две фамилии, которые значатся в официальных документах. Например: Хуан Мигель Перес Лопес. Хуан и Мигель – имена, которыми их обладателя могут называть на выбор, Перес – фамилия отца, Лопес – матери.
Если в Эквадоре, помимо Иванов и Татьян, в изобилии можно встретить Лениных, а также изредка Сталиных (одного знаю лично!) и, как минимум, одну Крупскую, то в Перу наблюдается иной сдвиг. В списке моих учеников значились: Ник Джаггер, Ричард Никсон (это имена) и... Гитлер. Правда, ни Джаггера, ни Гитлера мне лицезреть не пофартило, поскольку приучить свое чадо отзываться хоть на «Рабиндранат Тагор», хоть на «Чан Кайши», и записать его на курсы английского языка – дело одно, а заставить ходить на эти самые курсы во время каникул – другое.
Однажды, еще в Эквадоре, в каком-то периодическом издании мне попалась на глаза фотография американской модели – правда, кубинских кровей, – по имени Маруська Лопес, а также довелось познакомиться с мучачей, которую звали Неделька и которая, после того как я объяснил ей значение этого слова, сильно расстроилась. Двадцать пять лет прожила и горя не знала, а тут, на тебе: такой облом.
Эквадорцы вообще имеют склонность не только давать оригинальные имена своим отпрыскам, но и присваивать не менее оригинальные названия чему нипопадя. К примеру, в Эсмеральдас есть ресторан, под названием «Мой вкусный поросенок», а также магазин и аптека «Божественное дитя». На ветровом стекле одной машины видел надпись «Бандит», на другой – «Ядовитый мальчик». А один мотель (так именуются все придорожные бордели в Эквадоре) носит название «Король любви»!
Что до чудных фамилий, то этого добра и в нашем отечестве хоть отбавляй. Встречались мне, например, такие, как Дураков, Дурнев и Дурак. Но есть и еще чуднее. К примеру, Лысокобылка, Перебейнос, Нетудыхата... А взять фамилию одного из российских министров: Шахрай... В переводе с украинского – «мошенник». Но самую замечательную, на мой взгляд филолога, фамилию имеет бывший генпрокурор Украины, пан Потебенько. Чего особенного, казалось бы? А вы попробуйте пропустить в ней букву «т»...
Но вернемся к своим, то бишь перуанским, баранам.
На собрании народ порешил, что я буду ходить столоваться к своим ученикам по очереди: день – к одному, день – к другому и т.д. Однако это решение было изменено после первого же обеда в доме, куда я с невероятными усилиями, пролив не семь, а все тридцать семь потов, вскарабкался по «чудо-лестнице», хоть и с перилами, но с такими высокими ступенями, что во второй раз меня туда не заставили бы лезть даже под угрозой потерять от истощения мои любимые штаны.
Ужин принесли мне домой; а между тем на уроке провели очередное собрание, на котором утвердили новое решение и постановили, чтобы ученики носили мне хавчик, меняясь не ежедневно, а еженедельно, и выбрали «президента», который должен был собирать с учеников бабки на мое содержание (по одному солю), а также контролировать и координировать доставку питания.
Президентом оказалась девятнадцатилетняя мучача, почти что напрочь лишенная какого бы то ни было женского обаяния, но при этом не совсем лишенная сексапильности, благодаря тому, что приходилось на нижнюю часть ее тела. Это, вероятно, и послужило причиной того, что она была едва ли не единственной на всю деревню матерью одиночкой в таком возрасте. Однако я ни разу не видел ни ее ребенка, ни ее с ребенком, а гуляла она по деревне и играла в волейбол вместе с другими незамужними девками.
Вскоре выяснилось, что этой «президентше» не хватало не только женского обаяния. В первую же неделю своего дежурства она три дня подряд оставляла меня без ужина. После чего перестала появляться на занятиях, очевидно, найдя себе более интересное развлечение.
И вообще очень скоро выяснилось – судя по всеобщим опозданиям на тридцать-сорок минут и полному отсутствию желания заниматься, – что записывались на эти курсы не потому, что хотели чему-то научиться, а просто от не фиг делать.
Но это была еще не самая большая неприятность.

***

Занятия проводились в школе, которая была от меня через шесть домов – не больше сотни метров. Но ходить туда после дождя нужно было либо в резиновых сапогах, либо босиком. Сапог у меня не было. Босиком – не солидно. Прошелся пару раз в своих раколовках и сказал одному из членов правления, что мне нужна, так сказать, спецобувь. Кроме этого, на выделенном мне супругой председателя тюфяке было невозможно спать, поскольку для кровати с экономичным интервалом между досками его толщины было явно недостаточно, и нужно было положить что-то еще.
Прошло два дня – как говорится, ноль эмоций. Повторил свою просьбу. Принесли сапоги, но в свой размер ногу с моим подъемом – арочная стопа называется – я воткнуть не смог даже с помощью ассистента, а те, в которые смог, оказались невозможно большими. Ищите, говорю, ребята, ищите. Ищущий да обрящет.
Прошло еще два дня. И тут я, проведя почти без сна пять ночей кряду, немножко озверел, что вылилось в вывешенное на двери моего дома объявление, которое, как мне казалось, в полной мере выражало крик моей жаждущей справедливости души: «Без матраса и сапог нет занятий!».
К моему глубокому разочарованию, толпы читающих и обсуждающих прочитанное я не увидел. На урок, однако, пошел, чтобы показать, какой я великодушный, и сказать, что больше не приду. Уже в классе, перед уроком подскочили две девчонки и радостно сообщили, что у них есть матрас, а член правления, который, видать, до этого плохо понял, о чем я его просил, пообещал, что завтра из Науты привезут сапоги.
Оставалось еще два болезненных вопроса: отсутствие перил у входа в школу и отсутствие возможности мыться. Мытье в реке, как это делают в сельве все нормальные люди, отпадало по технических причинам.
Что такое не мыться при жаре до сорока градусов и влажности, от которой за неделю зеленеет лежащий в чемодане кожаный бумажник и за четыре дня соль в открытой емкости самопроизвольно трансформируется в суспензию, может, хотя бы отдаленно, представить себе даже никогда не бывавший во влажных тропиках. При этом отсутствие кондиционера или вентилятора само собой разумеется.
Через некоторое время, при некоторых усилиях с моей стороны, у входа в школу были сделаны перила (воткнутые в землю две палки и прибитая к ним сверху двумя гвоздями третья), а за моим домом в одно прекрасное февральское утро из нескольких кольев и ржавых листов кровельного железа бригадой самодеятельных строителей была сооружена «баня». Эту баню, то есть загородку из прибитых к воткнутым в землю кольям кусков железа, возвели – приняв оригинальное конструкторское решение – на бетонной плите, негерметично закрывавшей выгребную яму, легко и просто решив таким образом проблему отвода сточных вод.
Вот так иногда приходится бороться за элементарные условия существования. Как пелось в одной революционной песне времен гражданской войны: «Вся-то наша жизнь – есть борьба!»

***
Теперь настало время описать мои «комфортабельные» хоромы.
Дощатый теремок на сваях, высотой до того места, откуда ноги растут, был построен каким-то американцем в дар местному населению с целью его использования в качестве пункта медицинского обслуживания этого населения. Но использовался он, скорее, как аптека, где какой-то уполномоченный активист выдавал страждущим необходимые медикаменты и перевязочный материал, а жаждущим – презервативы, которых еще при мне там оставалось две больших коробки, а один, использованный, нечаянно завалялся под кроватью среди хранившегося там хлама. Видимо, какое-то – пусть даже самое элементарное – «клиническое» обслуживание там все же проводилось.
Дом этот расположен в ближайшем к берегу Йарапы ряду, рядом с питейным заведением, которых на деревню из восьмидесяти домов приходится четыре штуки. Как таковых отдельных басявок там нет. Просто на веранде жилого дома хозяева, обладающие склонностью к предпринимательской деятельности, оборудуют бар. Самое тихое заведение, где крепче пива ничего не бывает, находится в доме у председателя правления. Самое шумное – напротив церкви, рядом с которой стоит школа, напротив которой, через поляну, где местные энтузиасты – кто в кроссовках, кто босиком, кто в резиновых сапогах – играют в футбол, стоит «пенитенциарное учреждение», представляющее собой небольшой навес на сваях, где установлены две кабинки, типа двухместного сортира, внутри которых можно или стоять, или сидеть, поджав ноги. Здесь, по «приговору» местного «ревтрибунала», могут «тянуть срока» от шести до сорока восьми часов нарушители общественного порядка.
За время моего пребывания в деревне «судебных процессов» такого рода не проводилось, хотя в кабаке напротив церкви однажды была драка. Одна за три с половиной месяца. Когда была предыдущая и последующая, не знаю.
В доме, со стороны улицы, два входа: один ведет непосредственно в лазарет, состоящий из трех «палат», по одной кровати в каждой, а второй – через прихожую метр на метр – в «кабинет», в котором имеется обитый изнутри жестью шкаф для хранения медикаментов, крошечная керамическая раковина и наглухо прибитый к стене на высоте пояса топчан, несколько у́же вагонной полки, обтянутый дерматином, под которым пальпируется приличной толщины поролоновая прокладка и где я и провел почти все первые пять ночей до того, как мне принесли дополнительный матрас – кусок толстого грязно-желтого поролона с вырванными по периметру шматками.
Палаты в лазарете расположены так, что одна, которая вместе с тем служила и прихожей, и залом ожидания, имеет форму буквы «Г» и справа отделяется Г-образной перегородкой с дверью от двух других, расположенных «трамваем» клетушек, а слева стыкуется с ватер-клозетом, в котором прямо перед дверью стоит отгороженный простенком компакт, а слева – раковина, справа от которой имеется вторая дверь, ведущая в «кабинет».
В клетушках вдоль наружной стены стоят кровати, ограничивающие комнаты по длине и оставляющие сбоку проход около полуметра. Отделяются клетушки друг от друга простенком в ширину кровати. Над каждой кроватью – окно, а в клетушке, примыкающей к задней стене, – еще одно, с видом на речку. По два окна в первой палате и в кабинете. Все окна и двери затянуты синей пластмассовой сеткой; на окнах изнутри ставни. В первой и задней комнате по квадратному столу полметра на полметра.
Крыша, как и у всех остальных домов, двухскатная, крытая ветками ярины. Волнистой жестью крыты только школа, церковь и «тюрьма».
Торцевые стены дома выведены не на всю высоту, оставляя таким образом с обеих сторон под крышей большие треугольные отверстия, через которые циркулирует воздух, а заодно, помимо птичек, залетает сажа из соседних домов – где готовят исключительно на тушпах, – оседающая на все и вся и с помощью влаги, которой насыщен воздух, бесповоротно въедающаяся в бумагу и ткань.
Над санузлом, на брусьях перекрытия, установлен здоровенный пластмассовый бак, предназначенный для подачи воды к раковинам и унитазу. Но, увы, трубу для закачки в него воды из реки неизвестно кто, неизвестно когда и неизвестно зачем отрезал под самым полом дома, и, вследствие этого варварского акта, самоотверженный учитель-передвижник оказался буквально отрезанным от предусмотренной проектом системы индивидуального водоснабжения.
Потолков в таких домах нет, но в моем доме функцию потолка выполняла все та же пластиковая сетка, там что, при закрытых дверях, практически полностью исключалось проникновение внутрь насекомых, размером больше ее ячейки. Зато их вполне хватало в школе. Эти перуанские санкудос доставали и через двое носков, и через джинсы, и через рубашку с майкой. Иногда залетали в рот, который волей-неволей, по роду деятельности, довольно часто приходилось открывать.
Вся система сантехнического оборудования имела слив в уже упоминавшуюся выгребную яму.
С питьевой водой было все в порядке. Мне сразу же принесли стандартную восемнадцатилитровую канистру, которой хватило недели на три, поскольку питья мне вместе с едой приносили довольно много, а пью я мало: не более двух литров в самую жару. Несколько сложнее дело обстояло с водой на, так сказать, технические нужды. Хотя меня и снабдили двумя пластмассовыми ведрами из-под смазки «Шеврон», емкостью литров по пятнадцать, хватало этого запаса на сутки, и каждый день приходилось просить, чтобы кто-нибудь набрал в реке воды. Если же устраивалась баня в доме, то на это уходила почти вся вода. Мыться приходилось в санузле, стоя прямо на деревянном полу и, в основном, хлюпая на себя водой из лоханки, хотя я и приспособил в качестве душа пятилитровый пластмассовый бачок, который примостил на маленькой полочке, прибитой к стене на высоте лба и предусмотренной для установки на ней осветительного прибора типа «лампарин». Такие полочки были в каждой комнате. Бачок же предназначался для питьевой воды, и, чтобы она оттуда текла, нужно было краник, точнее, пружинный клапан нажимного действия, держать в нажатом состоянии, что я делал, втыкая под клапан шариковую ручку. Однако струйка оттуда шла такая, что для увлажнения всего тела перед намыливанием, приходилось совершать этим телом волнообразные движения во всех трех измерениях.
Баней над выгребной ямой мне, увы, довелось воспользоваться всего раз пять, потому как емкость для воды там поставили дырявую, а воду в нее наливали – если допросишься, что удавалось далеко не каждый день, – или рано утром, или после пяти вечера, а мне мыться нужно было перед занятиями, которые начинались в четыре, а к этому времени воды там оставалось, в любом случае, не более чем на то, чтобы помыть ноги.
А в середине марта баня закрылась совсем, по воле природы, когда мутноватые воды Укаяли и Йарапы, между которыми протянулась деревня, слились воедино, смешавшись с содержимым всех выгребных ям, включая мою. Вышло почти по Лермонтову:

Там, где, сливаяся, текли
Струи Йарапы и Укаяли...

Так что в моем житье-бытье в Амазонии была не только будничная проза, но и возвышенная, можно сказать, поэзия!

***

Однажды, проходя мимо, ко мне зашел мой ученик Ромуло и пригласил посетить карнавал.
Культурно-массовое мероприятие проводилось в центре села, рядом с площадью. Посреди улицы торчал шест, составленный из двух криво соединенных встык частей, общей высотой метра три-четыре, на верхушке которого были навешаны воздушные шарики, пластмассовые ведра, кружки, миски и прочая фигня. Вокруг шеста группа молодежи, в основном, в шортах и футболках с преобладанием черного цвета, с физиономиями, размалеванными красной краской, водила хоровод, только не держась за руки, а ухватив друг дружку сзади за талию.
При этом ребята из числа зрителей время от времени плескали на хороводящих водой, подбегая вплотную, или издали пуляли в них, а заодно и во всех окружающих, резиновыми шариками, наполненными водой, которые при ударе о препятствие лопались. Как правило, эти величиной с кулак бомбочки разбивались о стены домов или о землю, поскольку подвижные мишени от них уворачивались. Не знаю, нарочно ли, нечаянно ли, но разок залепили в меня.
Трибуны ахнули и застыли в ожидании: какой же будет реакция на содеянное этого мало знакомого им русского гринго. Но тот и глазом не моргнул, несмотря на то что перед его рубашки и брюк оказался насквозь мокрым, а скрытые рубашой, но торчащие из-под шкуры, как у анатомического учебного экспоната, ребра еще некоторое время хранили ощущение контакта с метательным снарядом.
Хоровод этот напомнил мне пасхальную ночь в одной украинской деревухе, где толпа одурманенных «народным опиумом» жителей совершала крестный ход, маршируя вокруг квартала, где находился дом, который служил вместо церкви, поскольку, так сказать, стационарное культовое сооружение было стерто с лица земли этого населенного пункта еще на заре советской власти. Шествием руководил поп, приехавший из США с целью возвести в деревухе храм Божий на пожертвования обитающих за бугром наших соотечественников. Поп этот еще пацаном попал в Штаты из Германии, куда его семейство свалило во время войны вместе с отступавшими немцами, после чего прошло фильтрацию в Дахау, как и многие другие такого рода «беженцы».
Вся эта хода только и делала, что в ответ на бесконечные выкрики попа: «Христос воскрес!», не очень спетым хором восклицала: «Воистину воскрес!», причем проходя мимо «церкви», импортный поп выкрикивал этот лозунг на английском и немецком, потому как среди присутствующих находился его американский друг, прибывший с ним за компанию, а также немец из Гамбурга, работавший в нашем институте преподавателем и приглашенный на это таинство вместе со мной моим бывшим студентом, который, бросив институт, а затем и семинарию, пристроился служителем культа в этой деревне. При этом американцу вменялось в обязанность кукарекать по-английски; моему бывшему студенту, его жене (тоже моя бывшая студентка) и мне – по-русски и по-английски; а немцу – который свободно, но неправильно, говорил по-английски и почти никак по-русски, делать это, как минимум, по-немецки.
Церемония снималась на видео одним из жителей деревни.
Несмотря на некоторое сходство этого хоровода с тем крестным ходом, в первом, на мой взгляд, было меньше идиотизма, поскольку его участники, хоть и топтались в грязюке, частенько падая в нее всей кучей, делали они это ничем не одурманенные и ничего при этом тупо не скандировали, а просто, с присущим молодости задором, радостно визжали.
Вдоволь натоптавшись и основательно вывалявшись в грязи, хороводники, вереща от ощущения переполнявшей их наивные души радости и бурлящей в юных телах неукротимой энергии, рванули к реке, откуда, отмывшись и освежившись, вернулись, полные желания продолжать действо.
Когда оно началась, не знаю, но продолжалось при мне около часа; и когда, в конце концов, вся эта свистопляска надоела и пассивным зрителям, и активным участникам, кто-то оказал физическое воздействие на шест, увешанный хозяйственной утварью, и тот, переломившись в точке стыка, рухнул на землю.
И тотчас же все участники хоровода и кое-кто из зрителей с воплями типа «банзай!» бросились на оказавшуюся общедоступной халяву и, падая друг на друга, принялись выдергивать из кучи пластмассового барахла кому что попадало под руку.
Ощипав шест, ликующие участники кучи-мала, с добычей в руках и победными воплями, в очередной раз бросились к реке.
Праздник завершился.

***

Время шло, и настала пора, когда ходить в школу в сапогах нужно было каждый день, независимо от того, был перед этим дождь или нет.
Ходить по воде почти по щиколотку на трех ногах было крайне тяжело. Между тем вода с каждым днем настойчиво прибывала, в то время как число жаждущих овладеть английским неизменно убывало; и, когда учеников у меня осталось в каждой группе около дюжины, я, взвесив все про и контра, принял радикальное решение: перенести занятия к себе домой.
Для этого нужно было три вещи: принести из школы пару столов, раздобыть некоторое подобие классной доски и подвести свет от фонарного столба с перегоревшей лампочкой, торчавшего в полутора метрах напротив дома.
Стол и доску – кусок фанеры, размером примерно шестьдесят на сорок пять сантиметров, выкрашенный розовой водоэмульсионкой, принес Нелвис, парень двадцати пяти лет, который обратил на себя мое внимание способностью соображать и тем, что, в отличие от всех остальных, что-то учил.
Через пару дней другой ученик, двадцативосьмилетний Ромуло, он же член правления, притащив с собой лестницу, здоровенный моток провода и патрон, взялся за подведение электроэнергии к новому учреждению «народного образования». При этом он не принес с собой никакого инструмента.
– Как же ты собираешься все это делать?» – спрашиваю.
В ответ:
– Нож есть?
Подаю столовый нож, который притащила от кого-то из соседей детвора резать папайю, а отнести назад забыли.
Как всегда в таких случаях, откуда ни возьмись, возник «общественный консультант», который проходил мимо и от не фиг делать ощутил острую необходимость принять пассивное участие в этом судьбоносном для деревни мероприятии.
Выяснив, что тут происходит, он взял в руки лежавший на полу провод и, внимательно осмотрев его, с видом знатока, сообщил:
– Телефонный.
Взглянув на провод, довольно толстый для телефонного, я как человек с некоторым опытом использования проводов различного назначения, а потому знающий, что городить из телефонного провода электропроводку на 220 вольт нежелательно, подошел к «эксперту» и взял конец черной «лапши» своими давно не делавшими ничего такого нежными интеллигентными пальчиками. Как и следовало ожидать эксперт оказался бараном, а провод – биметаллическим, компенсационным; такой, насколько мне известно, применяется для соединения термопар с показывающими приборами. Где они его откопали, хрен его знает.
Для электропроводки это не идеал, но, при сечении в полтора квадрата и достаточно толстой изоляции, безопасно.
Проделав в потолочной сетке дырку и пропустив через нее конец провода, монтер принялся зачищать тупым, как обувь, в которой и сейчас еще ходят в северных районах нашей несколько менее необъятной, чем двадцать лет назад, Родины. Изрядно потрудившись, он скрутил концы «лапши» с короткими отводами патрона и, пошарив глазами по комнате, спросил, нет ли у меня полиэтиленового кулька. Кульки у меня были, и я выделил ему – догадавшись, на что его употребят, – тот, который только на это и годился.
Носящий имя одного из близнецов, основавших «вечный город», с помощью ножа распустил кулек на полосы, обмотал ими скрутки, завязал концы двойным узлом и подвесил патрон на брусе посередине комнаты.
Голь на выдумки хитра. Какая там изоляционная лента, если в деревне даже куска провода нормального не нашлось.
Затем аналогичная операция была проделана на столбе.
Тут бы самое время сказать монтеру: «Да будет свет!», так он без лампочки пришел.
Лампочку на следующий день принес Нелвис, и мы продолжили наши занятия, хотя и в несколько «тесном кругу», зато в гораздо более спокойной обстановке.

***

Поначалу, еще в школе, когда на занятия ходило около двадцати человек, на уроках было довольно весело. Не имея англо-испанского словаря, я испытывал некоторые трудности в подаче лексического материала, поскольку мой словарный запас испанского на тот момент был довольно беден, и мне приходилось объяснять значения некоторых английских слов с помощью жестов, мимики или, если объект находился в поле зрения, просто указывая на него, а также, на самый худой конец, описательным методом. В последнем случае, ученикам выпадал шанс в полной мере проявить свое, находящееся на эмбриональной стадии развития, творческое начало.
Проходя тему «Части тела», я, если так можно выразиться, «застрял в промежности». Изобразив на доске, в меру своих художественных способностей, расставленные ноги, спрашиваю, как называется это место по-испански. При этом подчеркиваю: не органы, а именно место между ног, где эти органы находятся.
Народ напрягся. Потом зашушукались, захихикали, заулыбались... Ответа нет.
– По-английски, – говорю, – это называется «кроч», а по-испански?
Наконец, вдоволь нахихикавшись, один молодой пацан говорит:
– Между ног.
«Точно, – говорю, – а по другому никак?»
И тут одна девица, самая молодая, но замужняя, прервав оживленную дискуссию с соседкой, выдает:
– Член!.
– Да нет же, – говорю, – «член» – это как раз орган, который растет в этом месте».
Ладно. Остановились на «между ног.
Потом, при прохождении темы «Мой дом», повторяя уже известные им слова и объясняя значение еще неизвестных, просто в шутку спрашиваю:
– А как по-английски называется домашний предмет, очень важный, с помощью которого делают детей?
Та же самая мучача, радостно так, будто нашла что-то такое, что всю жизнь искала, восклицает по-испански:
– Член!
Ну, что с нее возьмешь? Ей неполных семнадцать, а уже двое детей. Вот она и выдает, что первое на ум приходит. Так и живет, пардон за игру слов, «с членом на устах».
Очень мешала проводить занятия толпа созерцателей, которые, изнывая от безделья и не имея других развлечений, кроме баров, висли на ячеистой стене, заглядывая внутрь и обмениваясь комментариями, а те, кому не хватило свободного места, просто стояли рядом и галдели во все горло, так, что мне приходилось либо более обычного напрягать свои голосовые связки, либо выходить и просить собрание базарить потише.
Приходили и большие, и малые, в одиночку и семьями. Мадонны с младенцами совали своих чад в ячейки, дабы те могли, наряду со своим родным, на халяву освоить еще и английский язык. Выпущенные из заботливых материнских рук индивидуумы, уже имеющие некоторые навыки прямохождения, время от времени проникали в класс через дверь, желая принять более активное участие в учебном процессе.
В светлое время, когда проводились занятия с детской группой и зевак было значительно меньше, в класс, в поисках подножного корма забредала какая-нибудь ряба и, не обнаружив искомого, тупо моргая в своем курином недоумении, пялилась на присутствующих, будто вопрошая: «А шо ж тут можно поклевать?»


***

Рядом с моим домом, почти у самого порога, росла помароса – дерево с красными грушами, которое цветет в конце февраля и урожай с которого снимают в апреле. Зрелые плоды – чуть сладковатые, твердые и сочные. Листва крупная, крона непроглядно густая, а соцветия – удивительно нежного бело-розового оттенка, в виде свернутых желобком лепестков. Когда цвет опадает, земля под деревом покрывается таким же нежным розовато-белым ковром.
В период созревания плодов это ни в чем не повинное дерево доставило мне немало беспокойства, поскольку к нему по несколько раз на дню сбегалась толпа туземной мелюзги в поисках компенсации недостатка витаминов. Пока продолжался сбор зеленых плодов, это был только визг и вопли. Однако по мере созревания плодов прибывала вода, и собирать урожай многие приезжали на лодках. От угла моего дома до дерева было не более метра, и местные навигаторы без конца тыкались своими лоханками в угловую сваю. Особый кайф ощущался, когда вкусить даров природы приплывал какой-нибудь трехлетний соплезвон на четырехметровом баркасе и пытался войти в «пролив» между деревом и домом. От этих тычков дом гудел и вздрагивал, передавая резонансные колебания кровати и, соответственно, возлежащему на ней с учебником испанского языка на пузе бродячему просветителю, который, потея в процессе усвоения обильной рыбно-рисовой трапезы, одновременно пытался повысить свой культурно-образовательный уровень. «Доцендо дисцимус», как говорили в древнем Риме.
Неизвестно, почему, но в деревне помаросу называли «мамэй», хотя последний у них не растет, и никто из них, по всей видимости, его отродясь не видал.
С другой стороны, за окном моей комнаты, стояли две высоченные пальмы агуахэ с метровыми, а то и больше, гроздьями шишковидных плодов, а чуть поодаль, метрах в пяти от дома – лимонное дерево, с которого, по мере созревания, падали в воду невостребованные плоды.
Между кожурой и косточкой плода агуахэ, размером с утиное яйцо, имеется слой сладковатой красно-коричневой мякоти, толщиной около двух миллиметров, которую туземцы любят обгрызать, выплевывая кожуру. А предприимчивые обладатели электрогенераторов и холодильников делают из плодов замороженный десерт: смешивают мякоть с небольшим количеством воды, добавляют немного сахара и, расфасовав в маленькие пластиковые кульки, кладут в морозильник. Очень приятная штука. Названия не помню. Стоит полсоля.
Лимонным соком здесь приправляют все и вся, кроме кофе и чая, а также делают «лимонад»: лимон разрезается пополам, сок выдавливается в стакан, туда же кладется сахар и доливается вода. Если бы его еще и в холодильник – то вообще первый сорт.
Лимон здесь почему-то тоже называют навыворот: «торонха», что по-нашему означает «грейпфрут».
Кроме того, делают напитки из сока лесных ягод каму-каму и убос. Последние внешне очень смахивают на алычу, но даже в зрелом виде невероятно кислые.
Еще в лесу попадаются растущие на деревьях гроздьями – наподобие винограда, но на расстоянии друг от друга, – кисло-сладкие ягоды, цветом и терпкостью похожие на терновник.

***

Одним из самых, если не самым замечательным, факторов в сельве, на мой взгляд, является отсутствие замков. Равно, как и дверей. Двери есть только в, так сказать, публичных заведениях: в барах, в школе, в церкви, в домах, где чем-либо торгуют (и то не во всех), в будке генератора, в тюрьме и в медпункте, то есть в моем доме. Замки – в школе, в будке, в тюрьме и в медпункте, где, поселив меня, с одной двери замок сняли, а ключ забрали.
Выезжая на прогулку по сельве, я несколько раз забывал дверь настежь открытой, при этом на столе напротив нее лежали приемник и фотоаппарат.
В дом без приглашения могли зайти только куры или крысы, залететь таракан или летучая мышь и заползти ящерица, змея или муравьи. Даже приносившие еду дети, постучав в открытую дверь, стояли на пороге и ждали, пока я не приглашу войти.
Несколько раз воспользовались случаем куры, по одному разу – летучая мышь и змея; остальные (за исключение детей) у меня просто жили.
Ящерицы не напрягали, и я их не трогал. Крыс я травил, тараканов и муравьев давил, потому что эти твари лезли везде, куда только могли влезть. Крысы носились по хате ночью и мешали спать, валяя на пол все, на что натыкались, включая бутылки, мыло, висячий замок и прочее. Иногда пробегали по мне.
Тараканы лезли в посуду и белье, дырявя трикотаж, а также обгладывали тканевую обложку моего учебника испанского языка. И тоже иногда пробегали по мне.
Только одного из них я пожалел. Это был экземпляр!
Однажды во время занятий загудело вдруг что-то и, зависнув на несколько секунд над столом, наподобие вертолета, приземлилось на мой словарь. С виду, вроде жук. Здоровенный! Длиной с мой указательный палец и шириной в полтора.
Я таких отросясь не видал, а потому и спрашиваю у публики, которая без всяких эмоций взирала на это чудо-юдо, как если бы это была обыкновенна муха:
– Ке эс эсто?
– Кукарача гиганте, – за всех ответил Нелвис. – Нечасто встречается.
«Кукарача», по-ихнему – таракан, ну, а «гиганте» – оно и по-нашему почти также.
Отловил я эту кукарачу и посадил в пластмассовое ведро для мусора, чтоб на следующий день запечатлеть на вечную память.
Открываю утром крышку: ё-моё! На дне штук тридцать эдаких «черепашек», с ноготь моего мизинца. Опоросилась моя кукарача. Где она только их всех прятала?
Пересчитал я потомство для интереса и оставил в покое, а мамку извлек и понес в «кабинет» запечатлевать.
Позировала мать-героиня неохотно, то и дело норовя смыться. Примитивная личность оказалась: никакого честолюбия. А ведь какой шанс был на веки свой образ в памяти народной оставить, попав на обложку какого-нибудь «гламурного» журнала. Так и слиняла, не дав запечатлеть себя в перспективном ракурсе. Себе на память я ее, правда, успел раза три щелкнуть.
А выводок я не трогал до самого моего отъезда. Так они и просуществовали две недели без материнского молока, всякого там рыбьего жира и прочих витаминных добавок. О дальнейшей судьбе сироток мне ничего не известно.
Муравьи были, в основном, двух видов – маленькие и очень маленькие – и доставали больше всех. С прибытием воды они покинули свои жилища в земле и переселились в дома. Эти паразиты за несколько минут заполняли посуду с едой или сладкими напитками, едва содержимое успевало остыть. Хлеб находили, завернутый в два целлофановых кулька и подвешенный на веревке посреди комнаты. Кроме того, они гуляли по мне, когда я лежал на кровати. Те, что очень маленькие, еще и немилосердно жалили. Стоило босой ногой наступить на их компанию, жующую какую-нибудь крошку на полу, и ты ловил кайф, будто влез в осиное гнездо. Правда, это ощущение после укуса длилось недолго, в пределах минуты. Одна такая падла укусила меня ночью в правый глаз – в самый уголок между веками. Чухался я потом, плача одним глазом, четыре дня.
Еще в доме обитали пауки, светло-коричневые, размером примерно с овода. Но, стоя на своих растопыренных восьми лапах, такой «луноход» занимал пространство с ладонь. Эти, как и ящерицы, жить не мешали, даже паутину не плели. Охотились за счет обалденной скорости передвижения. Их я тоже не трогал.
Некоторых представителей животного мира я наблюдал из окна. Это были, в основном, птицы на реке. Иногда прямо на улицу забредали поохотиться на лягушек цапли. По стволу агуахэ ползал живший там пушистенький тарантул, а по низко свисавшей ветке гуляла маленькая игуана с горловым мешком. Еще было интересно наблюдать зеленых ящериц, перебегавших по воде от дома к дому. Да, именно так, потому что они не плавают, а бегают по воде, делая это с такой скоростью, что самой ящерицы не видно, – только оставляемый ею след.
А поздно вечером, после того как в домах погаснут лампарины и стихнут все звуки, кроме звуков ночной сельвы, я выходил на порог, чтобы посмотреть на перевернутый ковш Большой Медведицы, для чего нужно было запрокинуть голову так, как в Ватиканском соборе, чтобы увидеть «Страшный суд»; а потом ложился в люлю и слушал симфонию сельвы, глядя в окно на лист банана, покачивавшийся под едва ощутимым ветерком на фоне темного неба в чуть асимметричной раме Южного Креста.


***

В ночной сельве невероятное количество самых разных звуков: это и голоса животных, и птиц, но больше всего звуков издают насекомые, и самый замечательный среди них – песня «чичарры».
По ночам я неоднократно слышал доносившийся из лесу на противоположном берегу Йарапы звук бензопилы. И однажды, после того как пилили до рассвета, поинтересовался у одного из своих учеников, что за фигня такая.
– Это чичарра, – ответил он.
– Кто такая, почему не знаю?
– Насекомое.
И тут я вспомнил, что слышанный мной звук был похож на звук бензопилы лишь своим тембром, но, во-первых, он почти не прерывался всю ночь, а во-вторых, нарастал и угасал со строго одинаковыми интервалами времени. Естественно, что никто бензопилой в таком ритме не работает.
Так вот, чичарра – это цикада, но совсем не такая, каких я видел у нас в южных регионах, то есть не зеленая и похожая на кузнечика, а серо-коричневая, с большими, иногда в три раза длиннее тела, четырьмя крыльями, размером и формой тела напоминающая крупного овода. Диапазон частоты издаваемых ею звуков – от громкого пощелкивая до тончайшего звона, уходящего за пределы слуха, то есть, как минимум, свыше четырнадцати килогерц. Но такие рулады выводит одна чичарра. А затевая свой полуночный хор, они выдают частоту, создавая гул, один к одному напоминающий удаленный звук бензопилы.
Первое знакомство с этим чудом природы состоялось еще в «Кампо-де-Алекс», когда парочка этих созданий залетела на свет керосиновой лампы, стоявшей на столе на открытой террасе. У тех были длиннющие перепончатые крылья. Но тогда они не «пели», и, что оно такое, я не знал. Вторая встреча состоялась в Пуэрто-Мигеле, во время занятий, когда одна из многих залетавших в класс чичарр, правда, с короткими крыльями, приземлилась на пол возле моего стола и принялась исполнять «арию Щелкунчика». Тогда мной и было окончательно установлено, кто по ночам «пилит» амазонский лес.

***

С началом интенсивных дождей выявилось еще одно «удобство» моих «комфортабельных» апартаментов. Когда шел сильный ливень при западном ветре, в треугольный проем под крышей задувало воду, которая заливала не только стоявшую прямо под ним пустую кровать, но и, частично, мою. Случалось такое почему-то только по ночам, и волонтеру-просветителю приходилось при свете то и дело гаснущего фонаря китайского производства скоропостижно менять место дислокации, перетаскивая постель на кровать в «приемной», где было сухо – если не считать брызг, залетавших со стола, на который капало через небольшие дырки в крыше, – и по ночам особенно любили гулять муравьи. Именно там один из них зашел подзакусить в мой правый глаз.

Романтики в моих занятиях с туземцами не наблюдалось, если не считать того, что они приезжали на каноэ и, пока шли занятия, у причала, сооруженного Нелвисом из двух досок на вбитых в землю кольях, стояло в ряд несколько лодок, в которые народ после занятий рассаживался когда при луне, а когда в кромешной тьме при свете моего лампарина и разъезжался по домам, чертя по воде лучами карманных фонарей, чтобы не впиляться друг в друга или в фонарный столб.
Здесь тоже, как и в Сан-Пабло, среди учеников затесался «самородок». Этот просто на подсознательном уровне не воспринимал сам факт, что в английском языке прилагательные ставятся перед существительными, а не после, как, в большинстве случаев, в испанском языке. Даже словосочетания с числительными он читал в обратном порядке, будто не верил своим глазам. И в один прекрасный вечер – после того как написанную на доске и пять раз повторенную мной фразу «ин ту уикс», он столько же раз вслед за мной прочел «ин уикс ту», – я мысленно послал вундеркинда на ... и больше не беспокоил.
Обратив внимание на старания и интерес к языку Нелвиса, я предложил ему заниматься ежедневно в индивидуальном порядке. Парень охотно согласился, и мы, когда с электроосвещением, когда при лампарине, приступили к более или менее интенсивным занятиям, насколько ему позволяло свободное время. Лампарин – это керосиновая коптилка, сделанная из жестяной банки из-под сгущенного молока, куда вставляется трубка с фитилем и фиксируется в отверстии банки посредством надетой на нее по посадке с натягом железной бутылочной пробки.
Кроме интереса к английскому, у Нелвиса был еще интерес к рисованию, который проявлялся в живописи акриловыми красками по холсту. Этот интерес пересекался с экономическим, поскольку парень продавал плоды свое изобразительного творчества туристам, от десяти до двадцати пяти солей (в зависимости от размера) за картинку.
Спрашиваю:
– Где научился рисовать?
– На курсах. Два года назад у нас был учитель из Пукальпы и два месяца вел курсы рисования.
– А до этого рисовал?
– Нет.
А еще он написал «поэму», в которой воспел свою деревню, речку Йарапу и красоты окружающей природы. Вообще-то, на поэму это произведение походило не очень. Я бы сказал, что-то вроде «оды в прозе», потому что, к примеру, такой фрагмент, как «В 1930 году группа индейцев кокама и метисов пришла сюда...», даже на белый стих не тянет.
Но дело не в этом. Замечательно то, что у этого парня есть тяга к творчеству! Два с половиной года, в общей сложности, я в этих краях ошиваюсь, и ничего подобного пока не встречал. Он даже книги читал!
Провел я как-то на уроке у взрослых опрос. У каждого спрашивал одно и то же: «Есть дома книги?», «Сколько?» и «Какие?»
В подавляющем большинстве звучали ответы: «Есть. Одна. Библия». У нескольких было две, три. Оказалось: школьные учебники. И только у Нелвиса была «библиотека»: полное собрание «Гарри Поттера».
Но и это не важно. Как выяснилось несколько позже, он и «Дон Кихота» читал. А потом я был буквально сражен, узнав, что, учась последние два года в средней школе в районном центре – на родине своего отца, – он ходил в читальный зал библиотеки! Во!!!
Как однажды философски заметил мой товарищ по экскурсии в «Кампо-де-Алекс», американец Джеф: «Чудеса случаются».

***

Люди здесь, в основной массе своей, живут тем, что поймают, найдут или вырастят. Если всего этого окажется больше, чем необходимо для пропитания, то излишки можно отвезти в Науту или в Икитос и продать на базаре, заработав таким образом деньги. Если повезет, продадут в деревне какие-нибудь свои поделки не очень часто появляющимся там туристам. Никаких пенсий, ни пособий там нет. На зарплате только командированные из Икитоса учителя, которые приезжают перед тем, как сойдет вода, – и несколько недель кормят в деревне москитов в ожидании, когда та сойдет, – а уезжают перед Рождеством. Занятия при таком режиме продолжаются с июня до Рождества; остальное время школьники проводят, охотясь на рыбу с трезубой острогой, которую тут называют «флеча», или бултыхаясь в реке возле берега, а когда вода зальет деревню – делая то же самое посреди улицы. В реку при разливе никто не лезет.
Белье бабы до разлива стирают на плотиках возле берега, а при разливе в домах или на тех же плотиках, привязанных к порогу. У некоторых на плотиках стоят курятники. Кур в этот период кормят рисом. В ближайший магазин – на каноэ или, для разнообразия, – кому по колено, кому по пояс, – вброд.
Купаются, моют посуду и чистят зубы либо на пороге дома, либо в лодке. Поскольку купание производится на виду у всех, то делают это, не раздеваясь: мужики – в трусах, а бабы – в юбках, футболках и том, что под ними. Намыливание интимных зон производится скрытым способом, обмывание – по-разному: мужики плещут водичкой в трусы, оттянув их за резинку, а бабы – просто поливают на себя поверх одежды. Какие ж они после этого, должно быть, скользкие!
Пока глубина воды не позволяет бороздить просторы деревни на каноэ, воду для приготовления пищи носят из реки на себе. Мужики – поставив емкость на плечо, бабы – на голову. Как можно поставить себе на голову, скажем, полутораведерную кастрюлю с водой на палец до краев и пройти метров пятьдесят, не пролив на себя ни капли, я не знаю. Привыкают к этому с детства, потому и походка тут у женщин ровная, без виляния кормой.
Весло дети берут в руки с трех лет, а вообще путешествовать на каноэ начинают с рождения, не отрываясь от сиськи, поэтому любой, рожденный и выросший в сельве, чувствует себя как единое целое с этой полукруглой деревяшкой. Даже подростки запросто набирают из реки воду двухведерной бадьей и ставят ее в лодку, стоя посередине и слегка согнув ноги в коленях.
Питьевая вода в Перу – если брать в канистрах по восемнадцать литров – очень дешевая: один соль. Но местные и на этом экономят: пьют речную воду. Причем не кипятят. Пил и я. Год прошел – пока живой.
Речная вода в сельве – двух видов: «белая» и «черная». Первая – такая же белая, как Майкл Джексон (царство ему небесное). Просто она светлее черной. Берут эту воду для питья не где попало, а на фарватере, там, где самая большая глубина и самое сильное течение. Черная вода есть кое-где возле берега, но, в основном, в лесу. Цвет ее в водоеме – под определенным углом действительно черный – обусловлен, как мне кажется, донной подстилкой. Смотришь в воду – как в зеркало. Правда, при переливании ее из одного сосуда в другой цвет струи напоминает низкооктановый бензин. На вкус – дождевая вода, ни больше ни меньше. Белая вода не такая прозрачная, как черная, и в посуде, где она хранится, оседает желтоватая муть. Увидев это, я попросил, чтобы такую «белую» воду мне больше не приносили.

***

Однажды, увидев проходившего мимо дома одного из моих учеников, Мариано, я пригласил его зайти поговорить.
Парень охотно рассказал мне о том, как служил в армии, как потом встретил свою будущую жену, как построил свой дом, в котором они нажили шестерых детей, и что его старшая дочь учится в Чиклайо; как они живут, как он промышляет рыбной ловлей и что, когда удается поймать очень много, жена рыбу засаливает и отвозит в Икитос, где живет его сестра, чтобы продать там на базаре; рассказал о повадках пираньи, показав пострадавший однажды палец... и под конец спросил, не хочу ли я увидеть игуану и анаконду, которые попались в его сеть.
Я ответил, что с удовольствием, и он пообещал заехать за мной на каноэ часов в девять утра на следующий день.
В девять, не в девять, но заехал, и я, прихватив с собой оставленное кем-то в доме весло, дабы не быть праздным созерцателем, а заодно и поупражняться в гребле, отправился с ним на другой берег Йарапы проверять сети. Ходу – минут десять. Такие речки – глубина которых в сезон дождей несколько метров, а в сухой сезон воды по колено или нет вообще, – называются «кебрадо».
Приплыли. Сеть – из синего пластика, установлена дугой и по краям крепится палками к берегу; в качестве поплавков – разнокалиберные пластиковые бутылки из-под газировки. Прошли над сетью и уткнулись носом в берег у одного ее конца. Мариано вылез на сушу и выбрал около метра сети.
Показался улов: серая игуана, длиной сантиметров тридцать, с приплюснутой клиновидной головой, как у обычной ящерицы. Такую же я видел на речке Квай, в тайской провинции Канчанабури.
Мариано осторожно высвободил бестолковую зверушку из тенет, повертел, показывая мне, и опустил в полуметре от своих ног на траву, головой от берега.
Но неблагодарная скотина, вместо того, чтобы очертя голову рвануть когти куда глаза глядят, не двигаясь с места, повернула свою башку на сто восемьдесят градусов и, раззявив пасть, что-то громко прошипела в адрес подарившего ей жизнь и свободу представителя высшей расы, как кошка при встрече со своим «лучшим» другом, после чего, лениво извиваясь, со скоростью, явно неадекватной ситуации, чухнула в прибрежные заросли.
Что с нее взять – в лесу росла.
Затем Мариано сел в лодку и, выбрав еще метра два сети, явил на свет Божий второй трофей: полутораметровую желто-коричневую анаконду, толщиной в руку мужчины среднего телосложения.
С этой рептилией пришлось малость повозиться.
Запуталась она только головой, но так основательно, что в процессе ее высвобождения в ячейках сети осталось некоторое количество змеиной кожи.
Оказавшись в непривычной для нее обстановке, то есть на дне каноэ и с головой не только в сетке, но теперь еще и в чужих руках, она принялась вертеться, закручиваясь в клубок. Двух рук в таком случае было явно недостаточно, и мне пришлось прийти на помощь.
В то время как Мариано, одной рукой держа змеюку за шею, другой сдирал с ее скользкой башки сеть вместе с кожей, я – ухватив правой рукой за хвост недалеко от конца, а левой – за туловище в полуметре от правой руки,– пытался удержать ее у себя на коленях. При этом она постоянно норовила обвиться вокруг моего левого предплечья свободной, находившейся между мной и Мариано, частью своего тела.
Чтобы не дать ей выскользнуть, я довольно сильно сдавил ей туловище, и тут... не знаю, то ли она усиленную дозу слабительного на ночь приняла, то ли я нечаянно оказал воздействие на ее неизвестную мне эрогенную зону, но паскудное пресмыкающееся ни с того, ни с сего вдруг ка-а-к дриснет из какой-то дырки, оказавшейся возле моей левой руки, струей серовато-белой жидкости, толщиной примерно с карандаш, да с таким напором, что эта струя, ударив мне в локтевой изгиб правой руки, обляпала меня от шеи до колен.
Мариано тут же бросил змею, схватил какую-то тряпку и кинулся, что-то виновато бормоча, вытирать мою руку; будто на нее попал не продукт жизнедеятельности ползучего гада, а, как минимум, концентрированный раствор H2SO4.
Я, продолжая держать анаконду, попросил товарища успокоиться и заниматься своим делом.
В концов концов, Мариано высвободил змею и сунул в заранее припасенный мешок, закрутив его конец.
Я, заметив, что у азиатских аборигенов анаконда считается деликатесом, спросил, не едят ли их здесь.
Мариано сказал, что едят, но он этого делать не будет. Однако, зачем она ему, не пояснил.
Рыбу он выбирать не стал, сказал, что сделает это потом, и мы двинулись в залитые водой заросли, прорубая в некоторых местах дорогу мачете, пока, сделав круг, снова не вышли на реку в нескольких сотнях метров выше по течению, откуда направились обратно.
В лесу Мариано рассказывал о сельве, говорил, как называются те или иные растения, о том, как и для чего некоторые из них используются местными жителями, а также показал мне места, где берут «черную» воду.
Когда мы шли назад по реке, нам несколько раз попадались выныривавшие глотнуть воздуха, серые и голубые дельфины. Но увидеть этих уникальные созданий полностью так и не удалось: над водой показывались только их головы и спинки.
Вернувшись туда, откуда начали прогулку по лесу, проверили сети и выбрали рыбу. Улов оказался неплохой. Потом Мариано предложил мне пообедать у него, пообещав суп, – которого я не нюхал с первого и последнего обеда в доме одного из моих учеников, – и мы, переправившись на противоположный берег, причалили напротив его терема. Точнее, терема у него аж два: жилой дом и метрах в пяти от него кухня, с тремя стенами и верандой без стен.
Лезть в дом по экзотической лестнице из трех ступеней и высотой мне по плечо, я наотрез отказался.
По такому случае, хозяин приволок из дома и поставил на кухонной веранде обеденный стол, подвесив рядом гамак, дабы любимый учитель мог качественно отдохнуть после трехчасовой прогулки по сельве, а заодно с максимальным эффектом усвоить все питательные вещества, содержащиеся в предстоящей трапезе.
Между тем хозяйка сходила к лодке за рыбой и принесла пустой мешок, в который Мариано упрятал анаконду. Тварюка, воспользовавшись тем, что мешок не был завязан, а только закручен, не будь дура да и сделала ноги, улучив момент, несмотря на то что во время переправы через речку не подавала никаких признаков жизни. Ну и правильно, а то кто его знает, чем бы для нее закончился этот невольный визит к «старшим братьям», не избалованным употреблением в пищу мясных продуктов.
Мне, за три с половиной месяца, раза два довелось обсосать говяжью косточку, раза три куриную и по одному разу отведать кусочек мяса «махаса» и «анюхэ». Первый – ужасно симпатичный зверек с длинной зауженной мордочкой, очень широко расставленными глазами, маленькими ушками и жестковатой пятнистой серо-коричневой шерстью. На вкус его можно, наверное, сравнить с крольчатиной, второго – ни с чем. Предложи мне на выбор его или лесную крысу, я бы еще подумал.
Здесь лишь немногие держат кур и уток. Больше никакой живности, за исключением нескольких собак и котов, нет. У одного Мариано была какая-то инфантильная хрюшка (да и ту он продал в Науте, когда начала прибывать вода), которая целыми днями бродила по деревне, тыча рылом в землю в поисках каких-нибудь корнеплодов, из которых тут, по причине заболоченности почвы, ничего, кроме юкки, не растет даже в сухой сезон.
Под сухим сезоном в сельве подразумевается не период отсутствия дождей, а время, когда по территории, где находится населенный пункт, передвигаются не на лодках, а пешком и без резиновых сапог.
Пока хозяйка стряпала, поболтали о том о сем, после чего был подан суп. В супе ничего, кроме вермишели и лохмотьев разварившегося лука, замечено не было, мясо – в одной кухне с ним не лежало; но на вкус похлебка была ничего, а потому я, более полутора месяцев не видевший первого блюда, полностью выхлебал здоровенную тарелку и согласился на добавку, попросив немножко. «Немножко» оказалось такая же полная тарелка, которую я, хоть и осилил, но от второго вынужден был отказаться. А на второе был рис с жареной рыбой и речными моллюсками из крупных черных витых раковин. Последних мне попробовать так и не довелось.

***

После обеда хозяин принес показать мне свою «библиотеку»: три школьных учебника, один из которых был учебником английского.
С веранды его кухни был виден мой дом, но я сидел туда спиной и не видел, что ко мне явился посетитель. Его, то есть ее, увидел сидевший напротив меня Мариано. Это была жена моего ученика Родольфо, который взял на себя миссию обеспечивать меня питанием в течение всего текущего месяца.
Хочешь, не хочешь, а нужно было вставать и, отказавшись от экзотического послеобеденного отдыха в гамаке, топать домой, чтобы успеть распорядиться принесенной едой раньше муравьев.
Сам Родольфо приносил мне еду раза три; все остальное время это делала его беременная на восьмом месяце жена, Мария. Мне было малость не по себе, когда эта молоденькая, с типичными индейскими чертами и очень серьезным выражением миловидного лица девчонка, с баллоном в полтора баскетбольных мяча, таскала мне хавчик, шлепая через полдеревни по колено в воде, в то время как ее кормилец мотался на каноэ вдоль по речке, покупая и перепродавая рыбу.
Но для них это дело обычное. Женщины до последнего дня делают всю домашнюю работу. На «сохранение» там не ложатся и рожают, как правило, дома. На такой случай, в любой деревне имеется «санинструктор», типа повитуха.
Родила, очухалась от радости и – к тушпе, а потом – к речке: белье стирать.
Случалось, когда мой кормилец-доброволец занимался отхожим промыслом до самой ночи. Лодка у них была одна, а Мария боялась ходить по воде в темноте, и в такие дни учитель-доброволец ложился спать, попив водички.
Я посчитал: в общей сложности за весь период моего там пребывания меня, по разным причинам – иногда давая объяснения, иногда не считая это нужным, – оставляли на ночь щелкать зубами пятнадцать раз, под конец приучив таким образом оставлять заначку с обеда или завтрака. Обычно, это были булочки или галеты, или немного риса.

***

Через пару недель выгуливать меня повез другой мой ученик, Милетон, муж сестры Нелвиса, которой был тридцать один год, а их старшему сыну – шестнадцать.
Милетон жил на другом берегу Йарапы, на небольшом возвышении, которое не затоплялось. Кроме них, там жила еще только одна семья, но в будущем туда планировалось переселить всю деревню. Там же находилось и деревенское кладбище.
Этот парень тоже хорошо знал сельву и во время прогулки постоянно что-нибудь рассказывал либо о растениях, либо о животных.
У этого тридцатидевятилетнего обитателя джунглей была типичная крестьянская физиономия и своеобразная манера после почти что каждой фразы, произносить звук типа «хе-хе». Еще у него была манера, рассказывая о каком-либо предмете обихода, спрашивать: «Хочешь?». Рассказывает о рыболовных сетях – «Хочешь?». Рассказывает о лодках, – «Хочешь?», и т.п. Вроде я там жить собирался.
А еще он сказал мне, что такой домик, как у меня, только чуть поменьше, там можно построить за триста солей.
Твою мать! За сто баксов! На берегу Амазонки!
Во время прогулки с ним я первый и единственный раз видел туканов. Двух видов: небольших – размером примерно с сойку, и крупных – раза в полтора больше вороны; сплошь черных, с толстенным красным клювом – у основания толщиной во всю голову, – длиной почти как сама птица.

***

В следующий раз я ездил с Ромуло на его моторке вверх по Йарапе до того места, где в нее впадает речушка Кумасеба, пересыхающая в сухой сезон. Эту прогулку доморощенный электромонтажник попытался совместить с рыбалкой при помощи флечи; но бить рыбу приходится в прибрежных зарослях, а четырехметровый, слаженный из досок баркас, для боевых маневров в кущурях не приспособлен. Поэтому результат охоты вышел незавидный: одна рыбешка с ладонь. Но зато мы видели розовых дельфинов, которые, как и другие их братья по классу, выныривая, чтобы глотнуть воздуха, показывают только голову и спинку. Структура и оттенок кожи этих дельфинов таковы, что издали кажется, будто они прозрачные.
Еще этот рыбак, футболист и член сельского совета сказал мне, что где-то тут водится тридцатиметровой длины анаконда, а когда я возразил, что, мол, таких не бывает, он выдвинул незыблемый аргумент:
– Люди говорят.
Хотел было выдвинуть контраргумент, типа «говорят, что кур доят», но воздержался, усомнившись в его эффективности.
К слову, розовый дельфин – символ перуанской Амазонии.

***

А уже под конец моего пребывания в этом заповедном уголке перуанской сельвы я несколько раз ездил на прогулку по лесу с Нелвисом. Одна из них имела целью поездку к смотровой башне. Во время этой поездки, продолжавшейся пять часов, состоялось случайное знакомство с лягушкой-капитаном и незапланированное купание с фотоаппаратом.
Пробираясь через заросли, мы натолкнулись на препятствие в виде довольно толстой ветки, протянувшейся на высоте сантиметров восьмидесяти над водой и перекрывавшей проход между деревьями.
Нелвис, сидевший впереди, несколькими ударами мачете отрубил эту ветку на расстоянии полуметра от ствола и погреб вперед.
Я, чтобы увеличить стартовую скорость нашего плавсредства, ухватился за оставшийся сук левой рукой и потянул его на себя, одновременно отталкиваясь вправо, чтобы на него не напороться.
Непонятно, почему, но корму лодки при этом потянуло влево, под этот сук. Я же, вместо того, чтобы откинуться назад и лежа пройти под ним, инстинктивно качнулся вправо. Доля секунды – и я, врезавшись в сук грудью, бульк!..
Что было первой мыслью, сказать не могу; их был целый клубок: «Лодка перевернулась!», «Что с Нелвисом?», «Что с фотоаппаратом?», ну, и, естественно, что же со мной, любимым.
Судя по положению своего тела в водном пространстве, я быстренько сообразил, что повис вниз головой, зацепившись согнутыми в коленях ногами за борт лодки: голова и грудь под водой, остальное над.
Исходя из того, что рядом никто не бултыхается, я сделал вывод, что Нелвис остался в лодке.
Поскольку фотоаппарат, находившийся в закрытом футляре, до этого болтался у меня на шее, я, стремясь его спасти, изо всех своих возможностей прогнулся, но, увидев, как тот сполз с моего живота в воду и ушел вниз, насколько ему позволял ремешок, понял, что моему «Олимпусу» кранты.
Теперь настал черед подумать о собственной персоне, и я, ощутив неудобство позы и осознав бесперспективность данного положения своего тела, решил выйти из воды если не совсем сухим, то, по меньшей мере, наполовину, для чего попытался, согнувшись рывком, вынырнуть и ухватиться за борт лодки.
Хрен вам.
Каноэ – не «казанка» и для таких финтов не приспособлено. Своим маневром я только накренил лоханку, так, что правая нога соскользнула через борт в воду. При этом я несколько преждевременно попытался сделать вдох, за что был тотчас наказан, хватив носом воды, которая, как обычно бывает в подобных случаях, попала не в то горло.
Продолжать далее гимнастические упражнения, имитируя синхронное плавание, не было смысла, поэтому я, резко выпрямив левую ногу и бултыхнувшись в воду полностью, перевернулся под водой и вынырнул на поверхность.
Не могу сказать, почему, но глаза у меня все время оставались открытыми, и, когда я перевернулся, перед самым своим носом увидел переломленный почти у поверхности воды ствол дерева, верхний конец которого под острым углом уходил в мутную глубину под лодкой.
Видимо, когда я, еще сидя в каноэ, потянул на себя сук, лодка и пошла вбок, скользя по этому обломку.
Вынырнув и ухватившись за борт лодки, я увидел Нелвиса, который стоял, держась обеими руками за борта, лицом ко мне.
Пока я там кувыркался, парень не только удерживал лодку, не давая ей перевернуться, но еще успел встать со скамьи и развернуться лицом ко мне.
Фотоаппарат, как ни в чем не бывало, висел у меня на шее.
Увидев, что Нелвис намеревается прийти мне на помощь, и понимая, что из этого ничего не выйдет, то есть что он не сможет втащить меня в лодку, я, давясь кашлем от попавшей в легкие воды, прохрипел, чтобы он оставался на месте. Затем, прокашлявшись и восстановив дыхание, попросил его подать лодку назад, загнав кормой в развилку дерева, на стволе которого торчал злополучный сук.
Собственно кормы у его каноэ не было. Это был такой же заостренный конец корпуса, как и спереди, а потому лодка беспрепятственно вошла в развилку, приняв более или менее устойчивое положение, при котором можно было попытаться влезть в нее через борт.
Попытался, вытолкнувшись ногами, выйти на прямые руки.
Хрен вам.
Лодка, загнанная в развилку, хотя и не перевернулась, но при рывке накренилась так, что едва не зачерпнула воды, вдобавок к той, которой в ней и так уже было вполне достаточно с момента моего падения.
Тогда я попросил Нелвиса передвинуть лодку так, чтобы заднее сиденье было точно под сучком. Когда он это сделал, я ухватился обеими руками за сук и, подтянувшись, насколько мог, забросил, поочередно, обе ноги в лодку, так, что сиденье оказалось между ними, после чего затащил через борт свою мокрую задницу, продвинулся на сиденье до его середины, вывернулся из-под сучка и, развернувшись лицом к своему товарищу, принял нормальное рабочее положение.
Все это время Нелвис стоял, держась руками за борта и удерживая каноэ в равновесии.
Усевшись, я занялся проверкой своего фотоаппарата, а Нелвис – вычерпыванием воды.
В футляре воды не было, но его обкладка из мягкого материала была сырая, а на батарейках и чипе остались капли. Хотя надежды на лучшее не было никакой, все же, сдунув воду с влажных элементов, я попробовал включить аппарат: отсутствие надежды полностью оправдалось. Настроение упало так же быстро, как я вывалился из лодки. Еще не было сделано снимков в лесу, не было закатов... а возможность приобрести новую цацку в ближайшем будущем не просматривалась.
А тут очередная неприятность: массированной атакой дали о себе знать муравьи, которые, попадав с потревоженного дерева на голову, теперь спустились на шею и полезли под рубашку. Сначала я увидел, как замахал руками Нелвис, стряхивая с себя этих тварей, затем и сам почувствовал желание сделать то же самое.
Следующей неприятностью оказался тот факт, что вместе со мной из лодки выпало мачете, которое, в отличие от меня, вынырнуть не смогло и теперь покоилось где-то, так сказать, на «дне леса», на глубине, если верить Нелвису, около двенадцати метров.

Но до смотровой вышки мы все-таки добрались.
Какой-то хитрый американец, владелец одного из лесных кампо, к тому времени закрытого по причине нерентабельности его содержания, соорудил эту конструкцию, использовав в качестве опоры для деревянной винтовой лестницы высоченное дерево с толстым стволом, расходящимся в нижней части в виде трехконечной звезды.
Нелвис сказал, что, из соображений безопасности, с некоторых пор никто наверх не поднимается. Если бы я только не нырнул вместе с фотоаппаратом! Полез бы. Чтоб я сдох! Посмотреть на сельву с высоты нескольких десятков метров! Где, когда еще? Но настроение было такое поганое, что ни на какие подвиги не тянуло.
Возвращаясь, недалеко от вышки увидели большую лодку с туристами евро-американской внешности. Шесть человек. По три с каждого борта. В составе «рыбацкой артели» – две или три бабы. Рожи у всех тупые! – как на подбор.
Сидят, что тебе деревянные, закинув удочки каждый на свою сторону и смотрят перед собой отмороженным взглядом. А смотреть-то не на что. Поплавков нет. Они тут ни к чему. Рыба вся зубастая. Поклевка прекрасно рукой ощущается. Сидят, ждут. Перефразируя классику: «Ловись пиранья, большая и маленькая» или картина Репина «Рыбаки на Волге». Только рожа у одного – вся в пирсинге и заросшая! Убиться веником: чисто бабуин. Репин таких не видал.
Ждите, жертвы турпропаганды, ждите! До августа недолго осталось. Середина мая уже.

Выбравшись на открытую воду, двинулись по течению обратно. По пути увидели у правого берега дерево убос и подошли собрать ягод.
Ягод оказалось много, и на дереве, и в воде под ним, и мы собрали достаточно для того, чтобы приготовить напиток.
Когда выгребли на середину и пошли вдоль реки, Нелвис, ни с того, ни с сего, вдруг говорит:
– Капитан.
Я не врубился и переспросил:
– Что?
Парень уточнил:
– Лягушка-капитан.
– Какой еще капитан? – спрашиваю.
– Не видишь?
– Не вижу.
– На самом конце.
Я, ни черта не поняв ни про лягушку, ни про капитана, ни про конец, уже молчу.
– Не видишь?
– Не вижу.
– А так? – Он повернулся корпусом на девяносто градусов, показывая рукой на нос лодки. – На самом конце.
И тут я увидел: там, где борта сходятся, образуя нос лодки, лежит что-то коричневое с черными пятнышками, размером с полтора спичечных коробка.
Присмотрелся: не лежит, а сидит, опершись на выпрямленные передние лапки и подняв голову, по форме и цвету – вроде как упавший с какого-то дерева, подгнивший лист.
– Дай-ка мне ее, – говорю.
Нелвис приподнялся с сиденья и, сделав шаг вперед, сгреб кваку-задаваку в жменю. Затем, так же, на корточках развернулся и, приблизившись ко мне, протянул руку.
Я подставил ладонь и, взяв у него это очередное чудо природы, принялся его разглядывать, слегка сжав пальцами с боков, чтобы не смылось.
Размером и «телосложением» эта квака смахивает на нашу садовую землянушку, только туловище у нее несколько сплюснутое, а на голове то, что у человека называется «надбровными дугами», так сильно выдается вверх, что похоже на рожки. Но самое замечательное – это ее «камуфляж». Голова и спинка имеют совершенно идентичный подгнившему листку коричневый оттенок с черными пятнышками. И конфигурация соответствующая. Даже на песке будет лежать – глядя сверху, не отличишь.
Забралась она в лодку, когда мы вылавливали ягоды в прибрежных кущурях.
Любит ли это создание кататься на лодке вообще, я так и не узнал, но если заберется, то непременно займет свое любимое место – на носу.
Надивившись на эту невидаль заморскую, я вытянул руку над водой и разжал пальцы. Бульк! – и пошла брасом.

***

Вернувшись домой, я, первым делом, достал из футляра свой «Олимпус», вынул чип с батарейками, открыл заглушки гнезд для подключения кабелей и положил на стол сушить. На всякий случай. Уж очень мне не хотелось верить в то, что жизнь моей цацки так внезапно и нелепо оборвалась.
На следующий день поставил все на место и нажал кнопочку включения. И аж мурашки побежали от неожиданности: выдвинулся объектив и начал самопроизвольно дергаться туда-сюда. И все. Но где-то в глубине души, вместе с объективом дернулась и надежда.
На следующий день объектив уже не дергался, и включался просмотр кадров с самопроизвольной сменой.
На третий день я сделал несколько снимков, но кнопки настроек по-прежнему не работали.
На четвертый день добавились многие функции; а еще через день, после просушки на солнышке, когда исчезла влага с внутренней стороны дисплея, цацка работала как ни в чем не бывало! На все сто!

***

Уехать из Пуэрто-Мигеля я решил в середине мая, чтобы еще несколько дней пробыть в Икитосе. Нужно было отремонтировать зарядник, напечатать фотографии и отдать их родственникам Нелвиса в Икитосе, поискать и купить чтиво на английском языке, а также загрузить снимки на сайт «соцсеть, признанная в РФ экстремистской».
Дожди еще хлестали, но вода уже начала потихоньку спадать, что было заметно по следам на сваях домов.

Глядя на небо через выходившее на юг окно, я неоднократно наблюдал по вечерам интересную картину: над лесом на противоположном берегу Йарапы небо отсвечивало разными цветами, тогда как солнце садилось справа, на западе. Непосредственно закат я наблюдать не мог из-за помаросы, которая своей кроной напрочь закрывала весь вид на запад, и, только согнувшись почти пополам на пороге своего дома, по отблескам на воде мог догадаться, что там происходит нечто, достойное более пристального внимания.
Естественно, возникло желание увидеть, что там происходит и запечатлеть это на память. Для этого нужно было иметь, как минимум, заряженные аккумуляторы для фотоаппарата и лодку. Проблему зарядки я, частично, решил следующим образом: откопав среди хлама под кроватью кожух крыльчатки бензогенератора, я обнаружил в нем электромагниты с отводами. Открутив эти отводы, я присоединил их к «лапше», идущей к лампочке в комнате для занятий, сделав на изоляции лезвием маленькие надрезы и заизолировав соединения уже известным способом – с помощью целлофана от кулька. На свободных концах отводов были припаяны ламели под плоские контакты, которые я, поработав ножом, приспособил под круглые.
Теперь можно было заряжать аккумуляторы. Но для их полной зарядки требовалось пятнадцать часов, а «колхозный» генератор включали всего на три, и то через день. При таком ресурсе много не нащелкаешь. Тут на помощь опять пришел Нелвис: купил для меня в местной лавке пару батареек аж за шесть солей. В подарок. И три последних дня мы с ним выходили на простор Укаяли только для того, чтобы снять закат. Сделать это можно было лишь в течение пятнадцати минут, с половины до без четверти семь, с момента, когда солнце, коснувшись кромки леса, начинает за него прятаться.
Вот тут-то и происходит то, ради чего – хотя бы только ради этого – стоит забуриться в сельву. Бывает это не каждый день, но мне повезло: я заснял то, что там называют «перламутровый закат». Кроме того, в это время можно увидеть, как облака над лесом – со всех четырех сторон света! – отсвечивают если не всеми, то, как минимум, четырьмя цветами радуги. Ты сидишь носом к западу, солнце уже скрылось, а вокруг над горизонтом – разноцветные облака. Посмотришь по сторонам – обалдеть! Посмотришь назад – офигеть! Посмотришь вперед – ох..!
А еще, на закате можно увидеть, как играют дельфины. Видел я, правда, только серых, но все равно в кайф. Сидишь в каноэ, а метрах в пяти-десяти от тебя взмоет свечой эдакий «кабанчик», метра полтора длиной, и – плюх! И пошла качка! Хорошо, что не рядом с лодкой...
А еще Нелвис рассказывал, что, так сказать, в сезон любви, можно увидеть их брачный танец, когда «сладкая парочка», выпрыгнув из воды, несколько секунд стоит на хвосте, которым они быстро-быстро двигают, удерживаясь на поверхности воды и хлопая при этом своими боковыми плавниками. Что-то вроде два притопа, три прихлопа.

***

Пока я там жил, мне несколько раз довелось иметь контакт с внешним миром. Дважды удалось съездить в Науту, чтобы обменяться с друзьями посланиями через Интернет, и дважды встретиться с соотечественниками: семейной парой туристов и турагентом из Питера, Леночкой, увидав которую, мне не оставалось ничего, кроме как пожалеть о моей безвозвратно ушедшей молодости.
Несколько раз меня навестил Вильдер, привозивший в деревню туристов; и американец Джеф, с подругой и маленькой обезьянкой, которых он приобрел в Икитосе. Первую – в каком-то отеле, которым та владела на паях; вторую – на рынке «Белен», за двадцать пять солей. Этот типичный – и внешне, и манерами – янки уже три года обретался в Перу, арендуя в Лиме квартиру, а последние несколько месяцев отирался в Икитосе, снимая дом за триста пятьдесят баксов в месяц, и время от времени совершал экскурсии в сельву, пополняя свою коллекцию фотографий, которые потом продавал через Интернет.
А еще мне довелось снова повстречаться с тем самым шаманом, который «обслуживал» нас в «Кампо-де-Алекс».

***

На другой стороне улицы, чуть наискосок влево, жила одна мучача с двумя детьми и тремя собаками. Одному ее пацану было шесть, второму – около полутора. Самой мучаче, на вид, лет тридцать, и привлекала она внимание тем, что имела полный рот зубов из желтого и белого металлов и мужеподобное сложение. Если бы не дебелое, изрядно отвисшее вымя, от мужика ее отличала бы разве что прическа а ля Эдит Пиаф без завивки.
Так вот. Когда я в первый раз увидел этого упыря, который приехал к ней на пару дней погостить, то счел его за дедушку ее отпрысков. Ан нет.
В последствии выяснилось, что он им не дедушка, а папочка, а их мамочка – его наложница, которую он приволок сюда из Науты, купив ей этот терем с полом из тростника гуадуа, который при ходьбе по нему играет под ногами, как батут.
За время моего пребывания в деревне, он приезжал навестить свою находившуюся в горячем резерве шмару три раза. При этом делал вид, что меня не знает.
Видать, айяуаска была для него элексиром молодости, поскольку в свои шестьдесят четыре этот Кащей Бессмертный, помимо упражнений со шмарой, мог, как Тарзан, лазать по деревьям.
Шмару звали благоухающим именем Флоринда.

***

Незадолго до отъезда захотелось мне малость приколоться. Решил я запечатлеть себя на вечную память в индейском одеянии, то есть в травяной юбке, с перьями на голове и в боевом раскрасе.
Попросил Нелвиса принести необходимые для экипировки компоненты.
Через день он вместе с обедом притащил пару плодов какого-то растения, величиной чуть поменьше куриного яйца, с кожурой, покрытой колючками, как у репейника, и семенами, наполненными красным соком, а также четыре совиных пера и два «веретена» пальмы агуахэ.
Веретено это представляет собой что-то вроде бутона, из которого при раскрытии, вместо цветка, на свет появляются расходящиеся веером длинные, метра полтора и больше, похожие на лезвия листья. Таких листьев, скрученных в трубочку, в бутоне несколько десятков, и вес этот бутон имеет, как железная болванка.
Чтобы его достать, нужно, прихватив с собой мачете, взобраться по стволу пальмы, который на несколько метров от земли не имеет ни веток, ни сучков. При этом имеется реальный шанс встретить на пути тарантула, которые селятся в щелях между чешуйчатыми фрагментами коры, в горизонтальной плоскости двумя противоположными концами слегка отгибающимися от ствола.
Распустил Нелвис бутоны, извлек из них листья, и, приторочив один из них концами к шпингалету на открытой двери и петле на косяке, принялся привязывать к нему остальные.
Ну, думаю, класс! Разрисует мне Нелвис рыло, я разденусь, напялю эту тогу, повтыкаю за уши перья, надену резиновые сапоги, возьму в десницу мачете, а в шуйцу весло, сяду на стул в дверях, приняв преисполненную достоинства позу и придав фейсу соответствующее сюжету выражение, а он отъедет в каноэ на пару метров, и... выйдет офигительный портрет. Останется только надпись сделать: «Иногурация президента племени Уткубанку-Мачу-Дрочу». Теперь везде президенты, вожди уже не в моде.
Однако, скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. Закончил парень свое рукоделие уже на закате и отбыл восвояси.
На другой день он пришел поздно, чтобы поехать со мной «ловить» закат. На третий тоже. А на следующий, в шесть вечера, должна была состояться, так сказать, «тайная вечеря», то есть прощальный ужин, который предложили устроить мои ученики в канун моего отъезда.
Подождав Нелвиса часов до четырех, я решил все сделать сам, как получится.
Что вышло с макияжем, не знаю. В огрызок зеркала, которым я пользовался для бритья, помещался один клюв, и раскрас практически производился на ощупь.
Затем, поставив стул на кровать, куда я совершал по ночам бегство от дождя, и положив рядом с ним мачете и весло, я пристроил фотоаппарат на столе на стопке книг и сделал несколько пробных снимков с помощью автоспуска, чтобы вписаться в кадр со всеми причиндалами.
Когда необходимое положение аппарата было установлено, я разделся и пошел в соседний отсек, где стояли сапоги и на пустой кровати лежало мое, уже слегка полинявшее, одеяние растительного происхождения.
Взял я его, обернул вокруг себя до подмышек и хотел было уже завязать... Как вдруг почувствовал, что я в нем не один.
Ну придурок! Ведь предвидел же, что такое может случиться! Но не проверил заранее.
На мое счастье, в одной бадье еще оставалось больше половины воды.
Бросил я это хреново манто и очертя голову рванул в санузел, где принялся остервенело плескать на себя водой, смывая облепивших меня муравьев, среди которых оказалось немало особей того вида, представитель которого зарулил как-то ко мне в глаз.
Враг был изгнан. Все обошлось без потерь с моей стороны. Но «иногурация» накрылась.

Около шести стали прибывать гости. Трое пришли с женами, одна из которых тоже была моей ученицей. Принесли, точнее, привезли с собой только что приготовленный хавчик: рис с курятиной. Курятину там едят не каждый день. Отвальная вышла безалкогольной, поскольку ограничились кока-колой, хотя двое мужиков были не дураки выпить. Посидели часик, потарахтели о житье-бытье, то есть кто, когда, сколько рыбы поймал и кому, где, за сколько продал; после чего Нелвис, взяв на себя роль тамады, толкнул прощально-торжественную речь, мы пожелали друг другу всяческих благ, и от этого дома с красным крестом на фасаде в последний раз отчалили каноэ с моими учениками.

***

На следующий день с утра зарядил дождь, причем неслабый. Ждали часа два, когда кончится, – не дождались.
Мои проводы совместили с поездкой на базар. Ребята скинулись на бензин и одолжили у кого-то большую моторку, но без навеса. Накрылись толстой синей полиэтиленовой пленкой и поплыли. На моторе сидел Мариано.
Здесь, в лодке, на реке Укаяли, под проливным дождем, состоялся мой последний урок английского в амазонской сельве. Нелвис и я сидели бок о бок на скамье в халабуде из пленки: он задавал вопросы, я отвечал и объяснял, он записывал в свою тетрадь.
Вопреки моим ожиданиям, никакой флотилии из каноэ, набитых туземцами, размахивающими государственными флагами республики Перу, на выходе из деревни замечено не было. Никаких тебе «кричали женщины «ура!» и в воздух чепчики бросали». Видать, из-за непогоды.

В Науту прибыли около часа пополудни. Только тут закончился дождь.
Базар в Науте начинается прямо у реки. Зашли внутрь, перекусили с пивом и, взяв мотоизвозчика, поехали на автостанцию, откуда ходят такси на Икитос. Провожать меня отправились Нелвис и Мариано.
Ждать пришлось минут сорок, пока не набралось четыре пассажира. За пустые места никто не платит.
Взять деньги на мототакси обратно ребята отказались. Пожали мы друг другу руки, обнялись и расстались, с приглашением, с их стороны, приезжать в любое время.

А часа через полтора я был в Икитосе.
Сунулся было в один отельчик, где меня сразу же отшили ценой апартаментов, и подался в уже близкий и родной, к Бешеному Майку. Встретили тепло, но уже с двенадцатью солями за сутки. Доллар падал. Это стало ясно на следующий день, когда я менял деньги.
Сделал несколько фотографий для ребят, как обещал, и отнес их родственникам Нелвиса. Сбросил несколько десятков снимков на сайт «соцсеть, признанная в РФ экстремистской». Нашел букинистический магазин, где купил «Дон Кихота» на испанском за двадцать пять солей и «По самую рукоять» Дика Фрэнсиса на английском за пятерку.
За прошедший год удалось прочесть единственную книгу на английском языке, которую подарил Нелвису какой-то американец, и еще газетку «Икитос таймс». А читать, чтобы поддерживать язык на уровне, не имея общения, нужно постоянно. Только где их брать, книги на английском-то, если тут и на своем родном, кроме Библии, никто ни хрена не читает.
До истечения ста двадцати дней, пожалованных мне добрым дяденькой за восемьдесят баксов, оставалось чуть больше недели.
Еще в деревне, изучая карту департамента Лорето республики Перу, которую принес Нелвис, я обнаружил, что в сорока километрах к востоку от Икитоса есть какой-то поселок, куда проложено шоссе; и поселок этот находится совсем недалеко от реки Напо, притока Амазонки, которая берет начало в Эквадоре. Река эта на всем своем перуанском участке, а также частично на эквадорском, судоходна.
Тогда у меня и появилась мысль: а что, если попробовать этот путь? Для разнообразия. Уж очень не хотелось тащиться обратно той же дорогой. К тому же, порт в Юримагуасе не оставил в моей памяти ничего такого, почему у меня могло бы возникнуть желание оказаться там снова.
Пошарил в сети. Нашел на каком-то англоязычном форуме отчет о путешествии этим путем из Эквадора в Перу, со всеми подробностями и даже с рисунком, на котором показано, где находятся пограничные КПП.
Путь этот занял у автора отчета почти неделю. Сведений о том, чтобы кто-то приплыл из Перу в Эквадор, я не обнаружил. Вероятно, я был первым идиотом, кому пришла в голову такая оригинальная мысль.
Проконсультировался у ребят в гостинице. И Майк, и Алекс сказали, что за неделю одолеть этот путь невозможно совершенно, поскольку, во-первых – против течения, а во-вторых – прямого регулярного сообщения там нет, и придется прыгать из одной лоханку в другую несколько раз.
Пилить обратно до Юримагуаса трое суток по воде, ох, как не хотелось, и я пошел в авиационное агентство узнать насчет билетов до Тарапото на двадцатое число. Сколько угодно, восемьдесят четыре доллара. А завтра можно будет взять? Да, но завтра может быть дороже. Ладно, думаю, схожу еще в одно, спрошу.
Сходил: сто баксов.
Потопал обратно.
Прихожу:
– Дайте билет до Тарапото на двадцатое.
– Сто долларов.
– Как так? Два часа назад было восемьдесят четыре!
– Вам же сказали, что позже может быть дороже.
– А на двадцать первое?
– Пожалуйста. Восемьдесят четыре доллара.
Нищета проклятая! С учетом гостиницы и хавчика, разница совсем небольшая. Но подишь-ты, отвыкни каждую копейку считать, если до девятнадцати лет на целый год были одни штаны, на которых во втором полугодии из-за интенсивных занятий появлялись заплаты, размером больше юбилейного рубля «Пятьдесят лет советской власти».

***

Настал последний день пребывания в «раю». Самолет вылетал в шесть сорок вечера, на регистрацию – за два часа, а потому я, чтобы скоротать время, подался в Интернет-кафе через улицу.
Прихожу, лезу в свой кулек. Нет очков. Что за фигня? Я ведь брал их с собой!
Возвращаюсь в приют, спрашиваю, не видал ли кто. Никто не видал. Алекс даже под нарами проверил. Подожди, говорит, Майка, может, тот по ошибке прихватил. Сеньора с умопомрачительно-сногсшибательной кормой оставалась не при делах: у той окуляры сидели на ее идеальном латинском носу.
Подождал Майка. Тот пришел, достал очки. Не мои. Посочувствовал.
Было чему: очкам всего год, сделал перед самым отъездом из дому за эквивалент пятнадцати баксов, стекла натуральные, толстые, при падении на плиточный пол только вылетали из оправы.
Спросил, где ближайшая оптика, и потопал производить непредвиденные расходы.
Магазин в двух кварталах. Прихожу, спрашиваю, есть ли 2.75 для дальнозорких.
Нету. Надо делать. Приходите после обеда. Шестьдесят солей.
Ох, ни ... себе! Мучас грасиас. У нас еще Чиклайо на пути. В транспорте не читаю. Для телевизора не нужны. Перебьемся пока.
Оставшееся до обеда время провел за беседой с Алексом, который рассказал мне кое-что об Икитосе, а заодно излил свои восторги по поводу идущего в местном кинотеатре фильма о каком-то парфюмере, который консервировал молодых девок, используя их кожу для придания духам особого аромата. Позднее, в Эквадоре, я видел по телеку огрызок этого фильма. Особого восторга не ощутил.

В четыре часа пополудни Алекс, успевший в обед где-то прилично поддать, проводил меня со своим, работавшим тут же в ночлежке, сыном до угла, поскольку полиция перекрыла въезда на улицу, посадил в мототакси за восемь солей, и я двинулся в аэропорт.
Ехать далеко, через весь город. Аэропорт новый, прилегающую территорию еще благоустраивали. Но сервис!..
Возникший возле мототакси носильщик отволок мои шмотки к стойке и сказал, что это бесплатно. Правда, я дал ему два соля. За то, что он сделал это бесплатно.
Аэропортовские – четырнадцать солей.
Когда объявили посадку, рядом со мной возник чувак в униформе и, ПЕРСОНАЛЬНО, до того как из зала на поле вышли все остальные пассажиры, проводил меня до самолета, таща мой рюкзак. На предложение тащить меня самого, я ответил вежливым отказом.
С какой стати такое внимание, не знаю. Видать, из опасений, что я могу по дороге рассыпаться, пассажиры начнут падать, спотыкаясь о фрагменты, возникнет паника, давка и вообще не приведи Господь...
Только когда поднялись по трапу, из зала повалили все остальные.
Н-да. Что тут скажешь? Был тронут.

***

Через сорок пять минут полета во мраке амазонской ночи, приземлились в Тарапото.
При высадке меня никто не сопровождал, но в самолете сказали, что на выдаче багажа за мной придут. Муй бьен.
Возле транспортера с барахлом, увидев, что рядом со мной никто не возникает, я стащил на пол свою торбу, водрузил на нее рюкзак и почесал к выходу.
Вот тут и возникла она, моя фея! Молоденькая, стройненькая! Мне сразу показалось, что я ее уже где-то видел. Подхватив мой скарб, она предложила мне себя в качестве опоры, в дополнение к моему костылю. Я в нее тут же почти влюбился. Но отказался, сказав (или подумав), что еще парень хоть куда и, предложи ты мне себя в несколько ином качестве, я бы и про костыль свой на хрен забыл.
Фея сопроводила меня до ближайшего мототакси, где я вынужден был – поблагодарив с низким поклоном, насколько мне это позволял травматический радикулит, – проститься с ней, уже почти любя ее до гроба; я сказал таксисту, что мне нужно в отель поближе к автостанции, откуда идут автобусы на Чиклайо; и мы помчались, опять за восемь солей, на другой конец города, сверкавшего ночными огнями несколько скромнее пресловутого Лас-Вегаса.
Автостанция – на выезде из города. Метрах в пятистах дальше по шоссе – отель. «Санта Хуанита». Номер с кабельным ТВ, включая канал «для взрослых», за двадцать солей и офигительно сочная отбивная за четырнадцать в забегаловке по соседству. О-о-о!!! Какой же она была вкусной!
А может, это всего лишь иллюзия... после отсутствия в течение полугода в моем рационе нормального куска свинячьего мяса.

Наутро я собрался и двинул на вокзал, откуда в восемь утра отходил автобус на Чиклайо. Билет – сорок пять солей. Перед посадкой, выход из здания во двор перекрыли столом, за которым у меня для чего-то сняли «пальчики», записали в какой-то журнал и пропустили на посадку. Надежды на «полкровати» подло не оправдались. Оказался обычный шарабан, а езды на нем...

Да... не знал я еще, что дорога на Чиклайо окажется местами разрушенной дождями и оползнями и что в пункт назначения я доберусь только часа в три утра...
Не знал, что за минувшие полгода в мире произошли и другие изменения (ну чисто из джунглей выполз, типа Маугли).
Не знал, что подпирал мировой экономический кризис, из-за которого от моей пенсии около ста двадцати долларов останется около девяноста...
Не знал, что компания «С.И.Ф.А.» через границу больше не ходит и что мне придется делать это на такси за полста баксов...
Не знал, что, согласно изменениям в эквадорском «Законе об эмиграции», продлять свое пребывание в стране в качестве туриста свыше трех месяцев уже нельзя...
Не знал, что обещанная мне работа в Католическом университете Эсмеральдас меня уже не ждет, а доброжелатели, обещавшие сделать липовый контракт для рабочей визы, кинут меня, как последнюю суку...
Не знал, что мне придется целый месяц отираться в омерзительной гостинице «Коста Эсмеральдас» с ее омерзительным персоналом в ожидании, когда отремонтируют сарай, в котором мне предстояло жить дальше, за пятьдесят баксов в месяц (уже нелегально и опять – вот уж везет! – в компании с крысами); как не знал и того, что в той же гостинице у меня сопрут фотоаппарат, а потом в каком-то Интернет-кафе я потеряю флэшку со всеми моими фотографиями и моей любимой музыкой...
Не знал, что через пару месяцев после возвращения в Эсмеральдас меня ожидает гипертонический криз, а еще через три – лихорадка Дэнге с малоприятными последствиями для организма...
Не знал, что, живя в десяти минутах от океана, я не буду иметь возможности ездить на пляж, а вместо этого мне придется круглосуточно глотать пыль и СО автомобильных выхлопов...
Не знал и того, что через полгода мне осточертеет такая жизнь в Эквадоре вместе с эквадорцами и захочется рвануть куда-нибудь еще, но уже не будет на это бабок...
Ничего этого я еще не знал, а потому...
...Проведя до того три с половиной месяца в перуанских джунглях, испив амазонской водицы и на всю жизнь нажравшись рыбы; увидев множество диковинных видов тропической флоры и фауны, а заодно перламутровый амазонский закат и свою мечту – Южный Крест; приобретя некоторый опыт гребли на каноэ и подцепив на ноги тропический грибок; изжеванный с ног до головы перуанскими санкудос, истоптанный вдоль и поперек муравьями и обгаженный анакондой; и в придачу ко всему став жертвой происков одержимого жаждой наживы туземного шамана-шарлатана (со всеми вытекающими отсюда и оттуда последствиями), – однако все еще полный надежд на лучшее будущее, – я двинулся по той же дороге, но уже в обратном направлении, в сторону тихоокеанского побережья, чтобы оттуда вернуться в Эквадор, где меня ждали мои друзья и, как мне казалось, то самое, лучшее будущее...

Конец фильма



Лирическое послесловие

Боже! Как прекрасна амазонская сельва! Чтобы увидеть, услышать, ощутить всем своим существом эту неповторимую, неподдельную, дикую красоту, на мой взгляд, стоит рискнуть и своим скромным бюджетом, и даже здоровьем. Потому что сельва – так же как и бескрайний, устрашающий своей невообразимой мощью океан или выжженная солнцем бесплодная пустыня, как окутанные холодным туманом и пронизанные ледяным ветром горы или цветущая, звенящая майская степь – это первозданная природа! А в мире нет ничего прекраснее и сильнее природы, которая может нечаянно убить, но может и помочь выжить; может навлечь болезнь, но может и помочь от нее излечиться...
Природа может всё! В том числе избавить и от удушающего чувства одиночества...
Помните?
Я не один, пока я с вами,
Деревья, птицы, облака...

(Писано в сарае на улице Рикаурте, в городе Эсмеральдас, одноименной провинции республики Эквадор, февраль – июнь 2010 года).

[Elena2008]

где вы сейчас?..и как найти вас в фэйсбуке?...под впечатлением...не хватило слов на комментарий...

[Viaje]

где вы сейчас?..и как найти вас в фэйсбуке?...под впечатлением...не хватило слов на комментарий...

В конце второй части есть в скобочках приписка... № дома 5-15... По поводу фейса в буке в личке... За впечатление спасибо... Комментарии излишни...
Целую в носик, Коля...

[Viaje]

спасибо, прочитала...хочется пожелать вам мужества, хотя пожалуй его у вас больше, чем у Ахиллеса) Как амазонская сельва? У меня дома растет гуанабана, привезенная два года назад из Эквадора...как она пахнет, когда ее поливаешь..амазонская сельва..!

Ахиллес - пацан: его в пятку клюнули, он и хвост кинул.

[Elena2008]

Николай) нашла вас в фэйсбуке) недавно люфганза распродажу устроила и можно было купить билеты по 15000 рублей в Южную Америку....но мы с братом уже купили билеты до Бангкока и едем в ЮВА...мечта вернуться в сельву пока остается мечтой..

[Viaje]

Ну, в таком разе, как говорят немцы, Глюклихе Райзе. А сельва подождет... Привет Будде, отелю "Каосан Пэлис", Ват-По и Храму утренней зари на Чао-Прайя.

[Elena2008]

а что сие означает? эта хрень по немецки?))

[Lelok]

Удачного путешествия, то бишь.
Прочитала Эквадорскую авнтюру на одном дыхании!

[Yolka]

С Вашей подачи побывали с мужем в этом году и в Чачапояс, и на водопаде Гокта, и в Леймебамбе в трехдневный тур на лошадях к Лагуне Кондоров сходили. Было очень интересно, вернувшись, обнаружить потрясающий рассказ о продолжении авантюры - уже в Перу.
Уважаю таких людей, как Вы - бросить всё и отправиться за Мечтой - не каждый способен.
Здоровья Вам и ещё интересных авантюр!

[Viaje]

С интересом слежу за Вашей жизнью, с удовольствием буду читать продолжения; если будете дальше писать, ответьте, что сейчас, по прошедствии времени, Вас там держит? Не пора ли двинуть еще куда либо? У Вас же английский хороший, имхо даже нелегалом в развитых странах можно попытаться устроиться - в плане заработка все равно лучше должно быть...

Для тех, кто соскучился по моей писанине. Здесь рассказик о поездке в Гондурас: Гондурасский облом
Сначала планировалось поместить его в качестве последней главы "Эквадорской авантюры", поскольку поехал я туда из Эквадора и оттуда в Эквадор вернулся, но потом было решено представить его как отдельное повествование. Хотя писалось оно через три года после поездки, но, думаю, актуальности своей не утратило. Рекомендуется всем, но особенно - наивным искателям приключений, дабы не вляпаться подобным образом.
С наступаим Новым годом, дорогие товарищи!

[Viaje]

Мощно! Жду продолжения!

Здесь исправленная и сильно дополненная "Моя эквадорская авантюра" в законченном варианте.
Моя эквадорская авантюра: заметки из Эквадора и Перу

[Viaje]

Viaje, а продолжение последует?

Здесь исправленная и сильно дополненная "Моя эквадорская авантюра" в законченном варианте. Огрызки я удалил.
Моя эквадорская авантюра: заметки из Эквадора и Перу

[Viaje]

Щиро дякую, земляк. Читать тебя - сплошное наслаждение. И главное - твое умение смеяться в самых несмешных ситуевинах, и в том числе над собой. И не такая уж это правда, что только в здоровом теле здоровый дух. Ты держись и радуй нас своими шедеврами почаще. Всех тебе возможных благ.

Здесь «Моя эквадорская авантюра» исправленная и сильно дополненная в окончательном варианте. Огрызки я удалил.
Моя эквадорская авантюра: заметки из Эквадора и Перу

[Viaje]

Не понял это продолжение? про украинского учителя? или нет?

Здесь «Моя эквадорская авантюра» исправленная и сильно дополненная в окончательном варианте. Огрызки я удалил.
Моя эквадорская авантюра: заметки из Эквадора и Перу