В качестве рабочего инструмента для понимания взаимосвязи языка и мышления выберем простую в логическом смысле модель – семантический примитив. Напр., дерево – оно и в Африке дерево. В семантическом смысле данная модель универсальна, и в ряде знакомых вам языков вы с легкостью найдете прямые лексические соответствия этому примитиву.
А теперь обратимся к теории Канта о «вещи в себе», в данном случае, в отношении нашего примитива. Мы ничего не знаем о «вещи в себе» кроме того факта, что эта вещь существует. То, что мы считаем вещью – лишь отражение этой самой «вещи в себе» в нашем сознании, которое в свою очередь определяется типом нашего ментального механизма. Как формируется наш метральный механизм? Очевидно, что это наследственная реакция центральной нервной системы на данный тип окружающей среды и действительности. В данном утверждении спорным может показаться лишь вопрос о наследственной дифференциации ментального механизма в пределах одного биологического вида (онтогенез не берем в расчет, он тут пока ни при чем), но для рассматриваемой проблемы это не принципиально. Ключевой момент состоит в том, что ментальная структура и ее база (ЦНС) сформировались в результате эволюции под воздействием окружающей среды, и, следовательно, этой средой определяются. Отсюда следует, что ментальный механизм этноса (группы людей одной среды) определяет «вещь в себе», т.е. наш примитив, через призму собственного уникального ментального механизма, т.е. через мысль, которая идиоэтнична (под ракурсом, определенным этничностью). Вполне понятно, что один человек не может быть создателем и носителем лексического определения «вещи в себе». Этот процесс осуществляется родом (филогенез). Именно в филогенезе мысль, прошедшая сквозь идиоэтнический опыт, определяет тот лексический символ, который в дальнейшем будет обозначать «вещь в себе». И вот тут уже совсем не факт, что мы можем найти лексические соответствия примитиву в различных языках, даже при явных семантических соответствиях. Что уж говорить о более сложных формах, т.е. непримитивах? Вероятность нахождения лексических соответствий стремительно снижается, что мы, собственно говоря, и наблюдаем между тайским и русским (английским, немецким) языками. Таким образом, мышление формирует язык. (1)
С другой стороны, теория онтогенеза говорит о том, что каждый новый член этноса с рождения получает изрядную долю когнитивного опыта, выработанного поколениями данной популяции, именно через язык. М.Хайдеггер говорит о репрессивности языка, что он подавляет нас и навязывает нам свою картину мира. С этим трудно спорить, многие лексические формы несут эмоциональный или этический окрас. Получается, что язык формирует мышление. (2)
Учитывая (1) и (2), лингвистическую относительность можно считать успешно решенной. К тому же, в эпоху кватновой физики подобные дилеммы вообще теряют смысл, и вместо оператора «или» логично ставить оператор «и», хе-хе.
Идем дальше. Поскольку мы выяснили, что лексика определяется образом мышления, прошедшего через идиоэтнический опыт и наоборот, то взаимосвязь языка и ментального механизма этноса становится очевидной. Со своей стороны, ментальный механизм этноса – это тот механизм, который возводит фундамент нации, ее культуру. В результате эволюции язык приобретает уникальные лексические формы даже для примитивов (примитив «луна», одна из форм – «месяц»). Более того, культура создает свои локальные примитивы, которым нет ни семантических, ни тем более лексических аналогов. Но оставим их пока. Рассмотрим кросскультурные примитивы, т.е. семантические универсалии.
Любой примитив можно рассматривать как совокупность дифференциальных признаков. А можно – как один из этих признаков, характеризующий всю совокупность, т.е. сам примитив. Выбор признака обусловлен ментальным механизмом популяции, т.е. по сути культурой, имеющей оригинальные ассоциативные формы. Поэтому, лексический символ одного и того же примитива может быть различным у каждой популяции. Не фонема, а именно символ. Напр. «сумка» как форма в русском языке и กระเป๋า – «то, куда что-то кладут», может быть как «сумка», так и «чемодан», «карман», «кошелек» и т.п., т.е. предмет, определяемый признаком действия, а не признаком формы. Другой пример - «веснушки» ассоциируются с весной; «веснушки» по-тайски – ขี้แมลงวัน, т.е. дословно «помет мухи», с весной тут трудно найти что-то общее. Правда, ни с самой мухой, ни с ее пометом это слово тоже не ассоциируется, это просто устойчивая лексическая форма, описывающая характерные пигментные пятна, и с переводом таких примитивов проблем не возникает. Иное дело – локальные примитивы, об универсальности которых говорить не приходится, а так же различные конфигурации примитивов, подвергающиеся определенной модификации. Тут возникает серьезная проблема взаимопонимания и переводимости из-за отсутствия аналогий (полностью или частично) в других языках. Как говорил Пушкин, переводчик – подставная лошадь просвещения. В этом случае именно на его плечи (не Пушкина, а переводчика) ложится ответственность за корректную межкультурную коммуникацию. Но в любом случае тут нельзя говорить о полном взаимопонимании, поскольку при переводе понимать друг друга мы будем лишь в рамках поведенческого взаимодействия, а некоммуцируемый остаток останется неустранимым.
Еще одна проблема заключается в мнимой лексической универсальности примитивов. При выборе эквивалента (лексического соответствия) можно наткнуться не на точный единственный эквивалент, а на одно из значений некоторого слова, которое принадлежит иной группе, нежели искомый примитив.
В плане же изучения дискурса любопытным может показаться т.н. феномен pro-drop, когда опущение актантов (прежде всего, личного местоимения) вполне допустимо. В русском языке это обусловлено возможной глагольной формой (напр. «пойду-ка домой»). Но в тайском языке отсутствует глагольное согласование, тем не менее аналогичная форма без личного местоимения не только допустима, но зачастую и предпочтительна (จะกลับบ้านแล้วนะ). Так же нормой является отсутствие местоименных элементов, связывающих текущее предложение с предыдущими, имеющими другую тематику. В этих случаях, чтобы понять смысл, предложение необходимо поместить в контекст. (Я уж не говорю о семантически дезорганизованных пассажах электронных переводчиков, это из другой области, но тоже показательно – «Моя твоя еще мало знать иди» Е.Беленький.) Полагаю, многие студенты, изучающие тайский язык, сталкивались с подобной проблемой, когда, не осилив сложное предложение, они обращаются за помощью к тайцам, предоставив лишь одно это предложение, а те не могут его перевести, не имея контекста перед глазами. И наоборот, перевести одну понятную всем русским фразу на тайский язык бывает недостаточно для понимания, не предоставив контекст в развернутом виде. Подобная особенность языка характерна для обществ с высоким уровнем общности фоновых знаний и традиционным диалоговым методом речевого контакта, дискурс строится по всем правилам диалога. Даже формально монологические тексты обнаруживают признаки диалога. Подобные общества имеют коллективистскую культуру, где наличие члена общества определяется отношениями в этом обществе (личность есть не более чем социальная функция) и направлено на сбалансированность общества и окружающего мира, при этом не противопоставляя себя этому миру. Стоит ли удивляться столь легкому распространению буддизма в Таиланде и неприятию христианства, поощряющего персонализм и распространяющего эго-ориентированный тип культуры?
Исходя из всего изложенного, можно смело говорить о целесообразности изучения культуры через язык и языка через культуру (именно в таком тандеме) как о наиболее эффективном методе для полноценных кросскультурных коммуникаций. Иные варианты, боюсь, сложно назвать достаточными.
