Гондурасский облом

[Viaje]

Моя гондурасская авантюра
или
Гондурасский облом


Ревел, бушевал океан,
Пыхтел самолет, надрывался.
Лежал на пути Гондурас,
В который я сдуру подался...

(Авторская импровизация на тему песни «Я помню тот ванинский порт»)




Поскольку я еще за год до того понатыкал в Интернете объявлений с предложением своих услуг в качестве преподавателя английского, одно из них попалось на глаза директрисе какой-то частной школы, находившейся на севере карибского государства, название которого, по причине созвучия с вульгарным наименованием всем известного предмета интимного обихода, вызывает у нашего населения ничем не обоснованное, априори негативное отношение к этой стране.
У людей старшего поколения такое отношение сформировалось еще и благодаря политической пропаганде в советской прессе по поводу имевшего места в восьмидесятые годы конфликта этой страны с соседней Никарагуа, где кучка политических авантюристов, ставших во главе революционно настроенных масс от серпа и тяпки, затеяла «сыграть социализм» по типу не то кубинского, не то афганского, спровоцировав тем самым в стране гражданский конфликт, который неизвестно чем и когда мог бы закончиться, если бы их команданте, Данилу Рябчикова (в переводе с испанского), через пять лет царствования благополучно и всенародно не переизбрали. А все потому, что там, случайно, не оказалось нашего спецназа.
Так вот, еще находясь в Эсмеральдас, получил я из этого самого государства по «мылу» письмо. Посмотрел сайт этой школы. Школа – с несколько помпезным названием «Саншайн америкен байлингвал скул». Город – Пуэрто-Кортес.
Предоставлялось: зарплата, в размере двухсот семидесяти пяти баксов в месяц, жилье, виза и страховка. Ну прям как в сказке!
Последовала переписка, в ходе которой выяснилось, что какой-то учитель из Европы в самый последний момент отказался от работы и что им нужно, чтобы я приехал в конце сентября. Еще выяснилось, что по контракту там никто не работает, а все ездят туда-сюда через границу с Гватемалой, получая в паспорт штампы въезда-выезда, что дает право находиться в Гондурасе дополнительное время.
Поскольку мне, россиянину, для въезда в Гондурас нужна была гостевая виза, то предполагалось получить таковую в посольстве Гондураса в Кито, а по приезде на место оформить рабочую.
В качестве жилья предусматривалась отдельная комната в двухкомнатной квартире на двоих с другим учителем; с горячей водой, телевизором и холодильником. Для доставки на работу и домой в школе был автобус.
В общем, решил я рискнуть…

Приехал в Кито, устроился в уже знакомую гостиницу «Каса Олимпия», за десять баксов в сутки, и на следующий день подался в посольство республики Гондурас, которое находилось по весьма впечатляющему адресу: помимо названий двух улиц с воткнутым между ними четырехзначным номером, еще и «Уорлд трейд сентер билдинг. Торре А, флор 5, офис 501».
Вот уж точно: натощак хрен выговоришь. Только почему в английском наборе слов затесалось одно испанское – загадка. Или они забыли, как по-английски «башня»?
Нашел не сразу. Точнее, место сразу, а собственно посольство пришлось поискать.
Две высоченные башни из стекла и бетона с перемычкой между ними, с количеством этажей больше десятка и с еще большим количеством всяких более или менее солидных учреждений и прочих контор, растыканных по этим этажам. Весь этот стеклянно-железобетонный ансамбль занимал целый квартал, от угла до угла.
Помимо всяких там служебно-черных ходов, проникнуть в здание можно было с фасада: как с нулевого уровня, так и спустившись по ступенькам в цокольный этаж. Подняться в башню можно было только через цокольный этаж.
Инструкция, как проникнуть в посольство, к его адресу, найденному в Интернете, не прилагалась, а потому поиск велся методом тыка.
Ткнувшись поочередно в расположенные на нулевом уровне Интернет-кафе, парикмахерскую и еще какую-то гуманитарную контору, набитую оргтехникой и бумагой, плюнул на это дело и вышел на улицу, чтобы проконсультироваться у всезнающего охранника в каморке слева от входа.
Пол везде выложен сверкающей плиткой, по которой в моих колесах на пластмассовой подошве приходилось передвигаться как на лыжах. Несмотря на щадящий климат высокогорной столицы, аж упарился. Но путь к искомому объекту узнал.
Спустился в цокольный этаж. Слева, за широкой П-образной стойкой – вахтер. Подхожу.
– Буэнос диас! Донде эста эмбахада де Ондурас?
– Пор фавор, су документо.
Подаю паспорт.
В обмен получаю пластиковый пропуск, жест рукой в сторону раздвижной стеклянной двери, шириной с гаражные ворота, и устное указание с точными координатами объекта, которые мне уже были известны.
Подошел к другой стойке, сунул в прорезь в ее надставке пропуск, и двери, без всяких там «сим-сим», разъехались.
Поднялся на пятый этаж.
Узкий, интимно освещенный утопленными в потолке светильниками, коридор. Тишина, прохлада. Ни души. Справа – тупик с тремя дверьми. Слева – две двери напротив друг друга и поворот налево. Неизвестно, почему, потянуло налево. Номеров на ближайших дверях не оказалось. Свернул и двинулся «по длинному фронту купе и кают», фиксируя номера. Номера были не везде. Пока зафиксировал, что метусь не в ту сторону, протопал значительное расстояние.
Двинулся обратно, поэтажно кроя про себя бюрократическо-архитектурную систему идиоматическими выражениями, не переводимыми ни на один иностранный язык.
Солидное учреждение, под названием «Эмбахада де Република де Ондурас», приткнулось в тупичке, наискосок от лифта, за дверью с номером «501», без вывески.
И чего я налево поперся? Прямо какая-то ленинская «болезнь левизны»!
Справа от двери, на высоте плеча, звонок.
Делаю «дзинь-дзинь» и жду.
Могила.
Делаю еще один «дзинь-дзинь». До перерыва – больше часа. Должен же там кто-то быть!
Становлюсь вплотную к двери и прикладываю ухо к обивке.
Через какое-то время за дверью послышался приглушенный шорох.
Ага! Мать вашу! Стало быть, дома! Работать не хотите!
На этот раз делаю три «дзинь-дзинь» подряд и решаю про себя, что буду продолжать, пока не приобрету цвет морской волны. Или пока не откроют.
Открыли. За дверью – молодой парень, невысокого роста, круглолицый, почти белый, в чем-то далеком от униформы, но, похоже, охранник.
– Буэнос диас! Несесито виса пара виситар Ондурас.
– Эспере.
Дверь любезно закрылась перед моим носом, но через пару минут снова открылась.
Теперь передо мной стоял какой-то мужик лет сорока, с несколько вытянутой физиономией повышенной смуглости, в черном костюме, который последний раз гладили, когда в Гондурасе только-только появились в продаже электроутюги.
Пригласил войти.
Слева от двери – короткая, обитая дерматином скамейка. Справа почти все пространство забито картонными ящиками. Торгуют, что ли, чем-то по совместительству?
Вспомнилось, как в период расцвета у нас кооперативного движения на закате советской власти в одном телеателье торговали женским бельем. Но там товар был показан лицом: трусики и лифчики висели на веревочках.
Я, судя по наличию костюма, но невзирая на его состояние, принял его владельца за лицо, наделенное более высокой ответственностью, нежели охранник, и, с трудом выковыривая из своей памяти нужные слова и с еще большим трудом пытаясь слепить из них нечто грамматически удобоваримое, пустился объяснять, что некогда познакомился с приезжавшей в нашу страну американкой, которая потом вышла замуж за гондурасца и теперь приглашает меня к ним в гости в Гондурас.
Поскольку виза мне нужна была гостевая, или туристическая, то никаким приглашением на работу необходимость ее получения я мотивировать не мог, а потому и понес пургу.
Мужик меня внимательно выслушал и начал рассказывать, какие документы нужно предоставить для получения визы. Из того, что он мне наплел, я уловил только «приглашение» и что-то, как мне показалось, о моей финансовой состоятельности.
Ободренный и обрадованный тем, что в нашем диалоге обнаружилось взаимопонимание, я сказал, что приглашение мне пришлют, а в подтверждение моей финансовой состоятельности сунул ему, правда, с некоторой неуверенностью, свою кредитку, срок действия которой истекал второго октября.
Мужик взял кредитку, повертел, разглядывая со всех сторон, будто впервые видел такое чудо, что-то пробухтел и вышел в другую комнату.
Минут через пять, в течение которых я находился под бдительным оком охранника, смуглый в черном вернулся в сопровождении дамы примерно его возраста, с аналогичного типа физиономией, в экипировке под стать костюму ее коллеги.
Не знаю, что у них там за система передачи данных, но мне в третий раз пришлось объяснять, зачем я к ним явился.
Дама, не дослушав до конца мою исповедь, поинтересовалась, говорю ли я на каком-нибудь еще иностранном языке. Вроде как ей было один хрен на каком языке меня слушать, лишь бы не на испанском. Ну, если женщина просит...
Пересказал я ей мою байку на английском. На этот раз она дослушала до конца. Видать, ей понравилось.
Дама эта оказалась более темпераментной, нежели ее коллеги, потому как весьма эмоционально, сопровождая свою речь жестами и мимикой, стала объяснять мне, что требуется для получения гостевой визы. При этом говорила она почему-то на густой смеси английского с испанским. Может, у них там, где она росла, диалект такой? А может, у них тут, в ихней «эмбахаде», так по протоколу положено? Ну, не важно.
Главное, что я все понял. Все, что от меня требовалось, это приглашение второй стороны, но непременно, чтобы по факсу или по «мылу» на их посольский адрес, плюс копию последней страницы паспорта, а также всех страниц с визами, и традцать баксов из рук в руки.
Кредитку она мне вернула, не сказав при этом ни слова. А на прощанье преподнесла клочок бумажки с номером факса.
Итак, баксы у меня пока еще были, копии – дело пяти минут, оставалось приглашение. Для этого нужно было позвонить Мишель и продиктовать ей номер посольского факса. А для этого нужно было найти, откуда звонить.
Вспомнил, что на первом этаже, в Интернет-кафе, видел телефон. Спустился. Захожу и спрашиваю, можно ли позвонить в Гондурас. Нет, только внутри страны. А где тут ближайший международный телефон? А кто его знает!
Стоит заметить, что в Кито, в отличие от Эсмеральдас, переговорные пункты располагаются не на каждом углу, да и углы в столице располагаются друг от друга не столь близко.
Выхожу на улицу, торможу солидного, судя по костюму с иголочки, дядьку и спрашиваю, где ближайший переговорный пункт.
Оказалось все просто: нужно пройти два квартала вниз и свернуть направо.
Пошел.
Первый квартал – так себе, средний. А второй..! Начинавшемуся от угла бетонному забору, казалось, не будет конца. Но, как говорится, сколько забору не виться, а концу быть. И хоть помешанные на колбасе немцы поют в одной своей песенке, что, дескать, «аллес хат айн энде, нур ди вурст хат цвай» (то есть «все имеет один конец, и только колбаса два»), все это брехня. Слишком они высокого мнения о своей колбасе. Эквадорские заборы тоже два конца имеют. Просто тут про это не поют.
Дошел.
Захожу в кабину, набираю номер, жду. «Би-и-и-п... би-и-и-п... би-и-и-п...» Потом: «дзинь-бом, клац-бульк», какой-то придушенный звук человеческого голоса, вроде как кто-то водкой поперхнулся, снова «бульк» и... такой загадочно-интригующий шорох, типа «ветер в роще листвою шуршит».
Выхожу из кабины, говорю дежурному:
– Не работает телефон!
В ответ: клац-клац по кнопочкам и протягивает мне чек... на восемьдесят сентаво.
– За что?!
Парень пожал плечами.
– За соединение.
Электроника фиксирует момент соединения и момент разъединения, и ей глубоко наплевать, то ли тебе кто-то слова любви прошептал, то ли ветер листвой прошуршал.
Захожу в соседнюю кабину. На этот раз после аналогичного набора звуков, который имел место при первой попытке, послышался едва различимый женский голос.
Короче, после многократно повторенных вопросов типа: «Вы меня слышите?!», «Что?!», а также «Не слышу!», «Повторите, пожалуйста!», до меня дошуршала информация о том, что со мной говорит мамаша директрисы, что сама директриса ушилась куда-то с учениками на экскурсию и что ей будет передано все, что я сообщу.
Начал я сообщать. Сообщение о том, что в посольство нужно отправить до одиннадцати утра следующего дня факс с приглашением, проникло в сознание принимающей стороны не то со второй, не то с третьей попытки. С номером вышло куда сложнее. Повторять номер факса в целом пришлось раза три. Сколько раз мне пришлось повторять каждую цифру одиннадцатизначного номера, затрудняюсь сказать даже приблизительно. А вот во сколько эта передача данных выплыла в денежном выражении, помню, как сейчас. Восемь баксов.
Но на этом «хождение по мукам» не закончилось. Еще при наборе номера в кабине у меня возникло сомнение по поводу начертанных посольской дамой на бумажке цифр. Там были две одинаковые, которые можно было принять и за четверки, и за семерки. Выйдя из сумеречного помещения переговорного пункта на свет Божий, я, чтобы развеять сомнения, еще раз внимательно посмотрел на бумажку с номером. Сомнения только усилились.
Так, терзаемый сомнениями, я и почесал в обратном направлении вдоль бесконечного – будь он трижды проклят – бетонного забора с целью повторного проникновения в «Уорлд трейд сентер билдинг» на предмет уточнения данного мне номера для факсимильной связи.
Но проникнуть мне в этот «билдинг» в тот день повторно не довелось. На тротуаре перед зданием мне встретился еще один работник посольства, которого я там видел, но которому не повезло со мной пообщаться, поскольку вошел он в помещение, когда я уже получал инструкции от их англоговорящей дамы.
Однако ему, видать, страсть как хотелось наверстать упущенное, и он, остановив меня жестом, ни с того ни с сего принялся рассказывать, в очередной раз, что необходимо для получения визы, время от времени вставляя в свое повествование какое-нибудь английское слово, всплывшее по ходу дела из глубин его памяти. При этом он неизменно трогал меня за руку и повторял это слово еще раз. Слава Богу, память его не была перегружена английской лексикой, не то он бы меня основательно залапал.
Мужичку этому, чтобы сравняться со мной ростом, надо было бы хорошо разбежаться и подпрыгнуть, и он сильно рисковал схлопотать себе перелом шейного отдела позвоночника, постоянно стараясь во время своего монолога заглянуть мне в глаза.
Несмотря на свой недоношенный рост, этот индивид представлял собой довольно заметную фигуру: он был светлый шатен и, при полном отсутствии каких бы то ни было внешних признаков латиноамериканской наследственности, обращал на себя внимание аристократической бледностью своей крестьянской физиономии.
Другой его достопримечательностью был серый в клеточку костюм. Мужичку, на вид, лет сорок пять, а костюмчик, похоже, ему шили к выпускному вечеру в колехио. И шили, видать, на вырост. Двубортный, с накладными карманами пиджак имел такую несуразную длину, что сидел на этом недомерке, как на корове дамское седло. Точнее даже будет сказать, не сидел, а вроде бы как стоял, делая своего обладателя почти что квадратным.
А может, пиджачок был выполнен удлиненным как раз в расчете на удлинение его носителя, потому как длина рукавов была нормальной? Но, как бы то ни было, а и в этом расчете обнаруживался явный просчет, поскольку эффект оказался обратный расчетному.
Короче, пока этот «мужичок с ноготок» тарахтел, меня посетила гениальная мысль. Дай-ка, думаю, покажу ему эту бумажку с факсом. Может, он знаком с почерком своей коллеги и разрешит мои сомнения, избавив тем самым от повторного визита в «высокую» инстанцию.
В общем, показал я ему бумажку, а заодно поведал о своем разочаровании по поводу качества и дороговизны международных переговоров в местных пунктах телефонной связи, попутно поинтересовавшись, нет ли поблизости другого переговорного пункта.
И тут, в подтверждение слов из песенки к известному советскому кинофильму: «вроде зебры жизнь, вроде зебры», мне, похоже, повезло. Серый в клеточку без всяких сомнений заявил, что принятые мной за семерки цифры на самом деле есть четверки, что на квартал выше за углом есть недорогой переговорный пункт и что сам он полон желания мне помочь, позвонив в Гондурас вместо меня и передав, на этот раз правильный, номер факса.
Обрадованный такой бескорыстной отзывчивостью и дружелюбием аборигена, я охотно согласился и потащился за ним вверх по улице, как свинья на веревке.
Все прошло гладко. Преисполненный любезности работник гондурасского посольства быстренько справился с возложенной на него дипломатической миссией, наговорив какие-то гроши, и мы вышли из полуподвального полумрака на залитую солнцем улицу.
На углу, перед тем как отчалить по своим делам, он сказал мне, чтобы я пришел в посольство на следующий день до одиннадцати, поскольку они переезжают на новое место и после обеда их там уже не будет.
Как чудесно! Во время моего визита никто о переезде даже не заикнулся! Так вот почему там все завалено коробками!
Прихожу на следующий день со всеми необходимыми бумажками. Спрашиваю, получили ли они приглашение. Нет пока. Приходите в понедельник.
Вы же, вроде, переезжаете. Адрес-то хоть новый дайте.
Тут крутившийся рядом бледнолицый сделал мне знак, приглашая выйти, и вынырнул в коридор. Мне ничего не оставалось, как последовать за ним.
В коридоре он написал на огрызке бумажки новый адрес конторы, сказал, чтобы я пришел не раньше одиннадцати, потому как к этому времени приходит консул (который говорит по-английски!), и напоследок добавил, что он лично будет меня ждать, потому что я ему нужен. Последнюю фразу он выдал на английском, повторив ее дважды.
Я подумал, что он хочет что-то передать в Гондурас, и был рад оказать услугу.

Проваляв дурака всю субботу и воскресенье – а заодно терзаясь сомнениями по поводу того, стоит ли вообще ехать в этот Гондурас, потому как за последние пять дней от Мишель не было ни единого письма, – в понедельник я приехал по указанному адресу, точнее сказать, к указанному перекрестку двух улиц. По углам – два солидных высотных здания. Сунувшись в то, что было ближе, получил отрицательный результат и двинул в то, что было напротив.
Нашел быстро. Поднявшись в лифте на нужный этаж, очутился в маленьком холле, где оказалось всего две двери, одна из которых была открыта настежь. Туда и ткнулся. Попал точно.
Приглашение мое они получили этим утром, по «мылу».
Усадили меня за стеклянный кофейный столик на две персоны (забыв подать кофе) и вручили бланк анкеты. Заполнял под диктовку, поэтому все обошлось гладко с первого раза. На бланке предусмотрено место для фотографии, которую у меня почему-то не попросили, а навязывать им ее я не стал.
Тут же на стол положили и полученное от Мишель приглашение, которое оказалось приглашением… на работу! Вот бестолочь! Я же ей писал, что приглашение должно быть в гости, поскольку визу я получаю гостевую! У меня аж уши зачесались. Но, к счастью, никто по этому поводу ничего не сказал.
Через открытую дверь в смежную комнату увидел солидного мужика высокого роста, в сером костюме, напоминавшем своей свежестью булгаковскую осетрину. Очевидно, это и был англоговорящий консул. Однако побеседовать мне с «высочайшей» особой так и не довелось. Анкету я заполнял под руководством уже знакомой дамы, секретаря высокой инстанции, после чего меня попросили очистить помещение и подождать в холле. Через несколько минут ко мне вышел человек в черном, и принял у меня все необходимые копии страниц паспорта, затребовав почему-то уже тридцать пять баксов и сказав, чтобы я пришел через полтора часа.
Проторчав указанное время в парке на другой стороне улицы, я вернулся и, поднявшись наверх, дал знать о своем прибытии, став в гостеприимно открытых дверях.
Меня заметили, и вскорости из комнаты вынырнул «мальчик с пальчик» с моим паспортом. Я взял ксиву, сказал: «Мучас грасиас» и хотел было уже напомнить моему благодетелю о том, что я ему зачем-то был нужен. Но не успел слепить в уме соответствующий набор слов, как этот бледный аристократ сам вспомнил о своей нужде:
– Дайте пять долларов на пиво.
При этом он разверз свой зев и, – на случай, если я, не дай Бог, забыл, как по-испански «дайте» или «пиво», – задрав голову, красноречивым жестом руки изобразил, что издыхает от жажды. Жажда у него, видать, в натуре была неслабой, потому как бутылка пива там стоит один доллар.
Не успел он закрыть пасть, как окутывавший его до того момента ореол дружелюбия и любезности враз померк в моих глазах вместе с его аристократической бледностью, и весь он стал каким-то сереньким и жалким. Я тут же вспомнил своего «экскурсовода» из Гуаякиля и с большой долей уверенности предположил, что этот Микки-Маус в костюмчике от местного Версаче, сшитом по образцу боярского кафтана из журнала мод времен царствования Ивана Грозного, – тутошний и состоит в посольстве на побегушках.
Отсыпал я ему два с полтиной, оставив себе на такси, и, плюнув на лифт, с каким-то неприятным ощущением в желудке вышел на лестничную площадку, напевая про себя строчку из некогда жутко популярной в наших краях блатной песни: «Костюмчик серенький, колесики со скрипом...»

Теперь нужно было заплатить штраф, чтобы получить в паспорт штамп о продлении срока пребывания в Эквадоре, чего я до последнего не хотел делать, надеясь, что при вылете на родину, мне это может сойти с рук. Однако, при всей моей наивности, на аналогичную поблажку при вылете в Гондурас я уже не рассчитывал.
После того, как все было сделано, оставалось купить билет и сообщить Мишель время прилета моей персоны в Сан-Педро-Сулу, второй по величине, после столицы, город Гондураса, с международным аэропортом, куда она должна была приехать за мной на машине.
Билет я решил купить в турагентстве недалеко от моей гостиницы, на углу Амазонас и Колон.
Зашел спросить, сколько стоит. Шестьсот пятьдесят долларов. Рейс с двумя пересадками, в Коста-Рике и Сальвадоре. Стыковки – в пределах часа. Отправление в 14.15. Прибытие в конечный пункт в 20.20. Все чудненько!
Теперь нужно было снять с карты деньги. За углом, на Амазонас, – огромное здание банка. У входа банкоматы.
Оставив барышню выписывать билет, пошел снимать бабки. Банкоматов штук пять. Очереди нет, но люди подходят часто. Машина выдает за раз не более двух сотен двадцатидолларовыми купюрами, и мне пришлось проводить финансовую операцию четыре раза, чтобы, помимо денег на билет, было бы еще сотни три с собой.
Затарившись баблом, вернулся в турагентство, взял у барышни квитанцию и пошел в кассу. По пути запускаю пальчики в нагрудный карманчик рубашечки, где лежала необходимая сумма, достаю сложенные пополам банкноты и... молниеносно покрываюсь прохладной тропической испариной, одновременно ощутив резкую слабость в коленках.
Нет, это не микроинфаркт. Такова реакция моего организма на отсутствие в карманчике всегда присутствовавшей там банковской карточки.
Уже осознав, что произошло, по инерции продолжаю поиски, шаря в карманах брюк и целлофановом кульке. При этом начинаю себя успокаивать, что самое страшное, что могло случиться, не случилось, потому как деньги на месте, а пластик... Может, еще не все потеряно...
Плачу деньги, забираю билет и метусь за угол, откуда только что пришел; но не в надежде увидеть свою карточку, торчащей из банкомата в ожидании, когда вернется ее придурковатый хозяин, – хотя мимоходом и бросаю взгляд на равнодушную ко всем и вся машину, – а в надежде на то, что в этой стране должна быть хоть одна порядочная личность и что именно эта личность должна была подойти к банкомату сразу после меня и, взяв мою карточку, отнести ее в банк. Говорят же, что чудеса случаются...
И правду говорят.
Захожу в банк и, подойдя к первой справа стойке, объясняю клерку, что произошло.
Парень достает из-под стойки какую-то карточку.
– Ваше имя?
Называю по слогам свое имя и фамилию.
Взглянув на карточку, он показывает ее мне и говорит:
– Мы их, в таких случаях, перфорируем в целях безопасности.
Слегка прищуриваюсь и вижу на магнитной полосе две аккуратненькие дырочки, миллиметров пять диаметром.
Как у меня на душе полегчает! Вся испарина в миг испарилась, в коленках сразу стабильность наметилась!
Не придется теперь в свой банк звонить, чтобы они там мою карточку заблокировали. Это же какое счастье! При здешнем-то качестве связи. А мне и без того еще в Гондурас звонить, чтобы сообщить о своем приезде. Но это я решил оставить на день грядущий. На день текущий острых ощущений мне было вполне достаточно.

На следующий день, приехав в аэропорт за два часа до вылета, я, со второго захода, дозвонился Мишель и сообщил ей время прибытия самолета.
На регистрации меня спросили, не подать ли мне для посадки в самолет инвалидное кресло. Впервые в жизни. Спасибо, я пока как-нибудь на своих троих.
А на проверке багажа меня ожидал маленький конфуз. Сначала из моего рюкзака выудили пачку с оставшимися в ней двумя лезвиями для бритья и конфисковали, сказав, что неположено. Потом вытащили рожок для обуви.
Бдительный страж правил провоза багажа на авиатранспорте взял железяку, сжал ее в кулаке и, потыкав перед собой, как если бы это был нож, вопросительно посмотрел на меня.
Я, указывая на свои туфли, объяснил, что эта штука имеет иное назначение и используется мной исключительно в мирных целях.
Страж оказался какой-то недоверчивый и, окликнув стоявшего неподалеку коллегу, протянул рожок тому. Другой страж, взяв рожок, повертел его в руке, сделал им несколько ударов по воздуху, как донской казак при рубке лозы, и, что-то буркнув, вернул первому.
Таким образом, новейший образец холодного оружия для проведения терактов в авиатранспорте сочли непрошедшим предварительные испытания, и первый страж, сунув железяку обратно в рюкзак, пожелал мне счастливого пути.
Сколько раз у меня до того просвечивали багаж, и никогда эта тупая, как эквадорский таможенник, железяка ни у кого не вызывала сомнений по поводу ее назначения.

До Коста-Рики летели часа три. Выдавали сухпай в коробочках, что было очень кстати.
Зал ожидания в аэропорту Сан-Хосе показался какой-то конурой: потолок низкий, освещение тусклое. Зато ожидать в этом зале ожидания приглашения на посадку не пришлось. Вынырнули из одной «кишки» и через несколько метров, предъявив билеты, нырнули в другую. Между посадкой и взлетом – пятьдесят минут.
В Сан-Сальвадор прилетели затемно. Здесь все то же самое, только между самолетами – минут сорок.
Тут мне на билетном контроле опять предложили доставку в авиалайнер на спецтранспорте для контуженых. Что за фигня? Неужели я за прошедшие полгода на рисовой диете так охлял?

В аэропорту Сан-Педро-Сулы служащий на паспортном контроле, жестом остановив очередь, возглавляемую молодой парой с ребенком на руках, первым пригласил меня к стойке.
Въездной штамп на странице с визой, туда же иммиграционный талон на скрепочке, и я – в Гондурасе.
«Гондурас, Гондурас – в сердце каждого из нас». Чего только не придумают наши «менестрели»!

Встречающая сторона должна была узнать меня по одежде, по сумке с рюкзаком и по трости. Вышел я на открытое место, потоптался – никто не подходит. Ладно, думаю, выйду на улицу. Вышел, стал метрах в двух от дверей, жду. Никого.
Прошло минут пятнадцать. Что за фигня? Так людей не встречают. Тем более на своей машине.
Прошло еще минут десять; и тут откуда-то сбоку, а не оттуда, где останавливаются перед входом машины, выныривает симпатичный смуглый парень лет тридцати. Вы такой-то? Да. Идемте в машину.
Берет мой багаж и направляется к стоящему напротив входа впечатляющих размеров джипу. Когда этот джип подрулил, я даже не заметил.
Следую за парнем.
Несмотря на некоторое облегчение оттого, что меня, наконец, подобрали, радости я почему-то не ощутил. Даже при виде столь импозантной тачки.
Если встречать меня должен был кто-то вместо тебя, то не худо было бы об этом предупредить.
Подходим к машине, и тут... передняя дверца джипа медленно открывается и оттуда... нет, не вылезает, и даже не выползает, а, я бы сказал, «вытекает», как шматок крутого киселя, ОНА.
Может, кто знает песенку: «Вспомнил я глаза твои большие и твой гибкий, как у розы, стан»? Так это не про нее.
«Глазки у нее – два бриллианта в три карата» – это про нее. А стан...
Да уж… Гибкостью и грациозностью стана она, пожалуй, затмила бы самую породистую свиноматку, какую только можно было увидеть на ВДНХ в период расцвета у нас развитого социализма.
И хотя я приехал не на смотрины, однако чувство сожаления о содеянном ощутил. Как ни крути, а симпатия к человеку, под началом которого тебе предстоит работать, – не последнее дело. К тому же глаза у нее были какие-то пустые, да еще желтоватые; а улыбка (точнее, ее тень), скользнувшая по бесцветным устам, была столь мимолетной, что как величиной ничтожно малой ею вполне можно было пренебречь.
Обменялись мы приветствиями, меня пригласили на заднее сиденье, парень, закинув мои шмотки в багажник, сел за руль, а «моя прекрасная леди» «втекла» обратно на свое место.
Познакомились поближе. Он – ее муж. Поженились – две недели назад. Все в меду еще, стало быть. Только почему-то в то, что этот, с виду, вполне нормальный парень, нашел в ней свое счастье, верилось с таким трудом, что лучше сказать, не верилось совсем. Парень бегло, но не совсем правильно, как большинство беглоговорящих, говорил по-английски. Может, его заветной мечтой было безукоризненное владение английским? Впрочем, у каждого свое счастье.
Не успели мы тронуться с места, как директриса так называемой «Озаренной солнцем американской двуязычной школы» принялась интервьюировать вновь прибывшего претендента на пост учителя в ее «учбовом заклади». Претендент тоже, по мере возможности, попытался выяснить, что почем и что в чего заворачивать.
Чтобы видеть меня во время разговора, мадам вынуждена была сидеть в очень напряженной позе, почти боком, потому как шею этой Галатее Создатель изваять практически забыл.
По дороге остановились у какой-то забегаловки, где для меня, не выходя из машины, заказали приличных размеров гамбургер, который я тут же смолотил, даже не успев разобраться в его вкусовых качествах и энергетической ценности. Заодно, от щедрой души, отстегнули стольник для поддержки штанов на следующий день (их стольник равнялся на тот момент примерно пяти баксам).
По ходу дела выяснилось, что папа ее – американец итальянского происхождения (что явствовало из ее фамилии, Паникколи), а мама – из местных; что долгое время она жила в Штатах, где у нее тоже была частная школа.
Ехать пришлось долго, больше часа; интервью давно закончилось, и я, ни черта не видя в темноте, от нечего делать только и делал, что задавал вопросы, типа «а что это там светится?», «а что это там блестит?»
Там, где много чего светилось, был порт. Там, где красиво поблескивало, было озеро. После того как съехали с трассы на проселок, нигде ничего больше не блестело и почти ничего не светилось.
Остановились у какого-то перекрестка, зашли во двор. Пройдя вдоль длинного дома, вошли внутрь. Внутри – узкий коридор и по сторонам двери. Как в общаге.
Меня привели в комнату в конце коридора и, указав на большую кровать с огромными подушками, сказали, что там я буду спать. Потом проводили в ванную и, указав на загородку с душем, сказали, что там я буду мыться. Ну, как в сказке: «Вот это стул, на нем сидят. Вот это стол, за ним едят».
Я, еще не расставшийся с впечатлениями о трех с половиной месяцах проживания в экзотических условиях лингвистического центра «Гондвана», и душу был рад по уши; тем не менее, увидев слева от двери здоровенную ванну, невольно издал восторженный возглас в ее адрес. На что тут же последовало поспешное и весьма эмоциональное: «Нет-нет! Вот душ!». Вроде как привезли меня не из аэропорта, а из вендиспансера.
Когда проходили через какой-то чулан между ванной и моей спальней, я, потеряв равновесие, покачнулся, чем вызвал неподдельный испуг у моей работодательницы.
– Осторожно!
– Да ничего страшного, – говорю. – Устал я просто.
А когда зашли в комнату, спрашиваю:
– Я что, здесь жить буду?
– Нет, жить вы будете в другом месте.
Пожелали мы друг другу «гуд найт» и расстались.

Утром встал я за час до начала занятий, привел себя в порядок и, в ожидании когда за мной придут, принялся разглядывать двор. Комната была угловая, и два огромных, во всю стену, окна позволяли видеть почти всю его переднюю часть, где были красивые цветы и большая клетка с попугаями ара.
В торцевой стене была еще застекленная дверь с каким-то хитрым замком. Попробовал открыть – не вышло. А хотелось с попугаями пообщаться, выяснить, у кого из нас уровень испанского выше. Друг с другом они только по-своему общались, то есть по-попугайски, и голосами своими напомнили мне павлинов, дико оравших в начале весны за забором нашей альма-матер, за которым располагался зоопарк.
Обратило на себя внимание то, что в этой комнате не было потолка, а просто двускатная крыша из плотно пригнанных, крытых лаком досок. Лаком были крыты и балки, и стропила.
Кстати, крыши домов в Гондурасе, в основном, двускатные. В Эквадоре я таких не видел; там – плоские, с небольшим уклоном для стока воды.
Глазею я, стало быть, на эту приусадебную флору с фауной и думаю: «А чего это в доме тишина такая? Спят еще, что ли? Так вроде занятия в школе в восемь начинаются». Приоткрыл дверь в коридор, выглянул: ноубоди. То есть нэма никого.
Прошел час, слышу: зашевелились, посудой загремели; стало быть, на хавчик скоро пригласят.
Потом какая-то дальняя дверь хлопнула, и кто-то нелегкой походкой по коридору почесал; но не в мою сторону. Ну, думаю, встала моя Нефертити. Шасть в коридор... Что такое?!
Вроде она, и вроде не она... Прическа и цвет волос – вроде ее. Рост – такой же. Только походка ровнее, и... как бы это сказать... вроде как формы более женские. Неужели, думаю, она после каждой брачной ночи с молодым супругом так преображается; а потом, бедолажная, к концу дня, перенасыщенного заботами и тяготами педагогической деятельности, вся так отекает, аж расползается?
Хотел было так это игриво, по-свойски поприветствовать... Да вовремя спохватился и заменил едва не сорвавшееся с языка «Хэлоу, бейби!» на «Гуд морнинг!».
И слава Богу!
«Бейби» нерезко затормозила, повернулась вполоборота всем своим постройневшим, но все еще не столь гибким, как у розы, станом, и каким-то несвоим голосом ответила на приветствие.
Голос, он, конечно, спросонок может и осипнуть. Можно за ночь и несколько фунтов сбросить... и даже походка может с утречка малость измениться, если всю ночь добросовестно заниматься тем, чем и положено заниматься в медовую ночь... Но чтобы при этом личиком лет на пятнадцать опередить свой биологический возраст – это вряд ли. Просто нелогично.
Стало быть, родительница?
Оставил дверь открытой, жду.
Минут через пять заходит эта «бейби». Еще раз «гуд морнинг», и ничего более: никаких там «хау ар ю?» и прочих куртуазных излишеств. Подходит к стеклянной двери и спрашивает:
– Может, хотите выйти во двор?
Оно, конечно, хорошо, когда к тебе с заботой и вниманием. Но когда с такой рожей...
Там не то что и тени улыбки не было, а даже какая-то плохо скрытая не то досада, не то еще чего похуже просматривалось.
Мне сразу почему-то и с попугаями общаться перехотелось, и вообще с кем бы то ни было в этом доме.
Мадам развернулась и, преисполненная великосветского достоинства представителя среднего класса, удалилась.
На этот раз я разглядел ее получше: у этой и волосы были потемнее, и глаза совсем другие. То есть цветом другие, но такие же пустые, как у дочурки. Однако, судя по всему, лет тридцать и примерно столько же килограммов тому назад, эта «бейби» была очень даже ничего себе. В ту пору, когда на фоне всего остального пустота в ее глазах не столь бросалась в глаза другим. А может, тогда в них было еще что-то...
Чуть погодя кто-то робко так в дверь: тук-тук. Открываю. Передо мной мучача лет тридцати, довольно высокая, ниже средней упитанности и такой же красивости. Держит подносик с тарелочкой и чашечкой. В тарелочке – бутербродик с колбаской, в чашечке – кофеек. На личике – угодливо-застенчивая улыбочка. Как и подобает прислуге в доме достойных представителей среднего класса гондурасского общества.
Странно. Или тут не завтракают? Или в этом доме к столу приглашают только особо почетных гостей, к которым я, по всей видимости, оказался непричислен? Хм! Стало быть, рылом не вышел.
Но на мой аппетит этот прискорбный факт никакого воздействия не возымел.
Вскоре явилась моя недолепленная Галатея, и меня пригласили на выход.
Галатея, она же Нефертити, она же Мишель, втиснулась за руль, слегка свесившись по бокам сиденья; ее мамаша монументальной глыбой взгромоздилась рядом, я – вольготно расположился в тылу.
Ту-ту! Пи-пи!
Подъехали к каким-то воротам в глухой стене, начинавшейся от угла улицы.
В воротах – калитка. Заходим.
Небольшой, но просторный дворик с клумбочками посередине. Слева, справа и впереди – сплошняком невысокие одноэтажные постройки с застекленными окнами, справа от ворот – буфет, типа веранды, открытой стеной во двор, глухой на улицу.
Делаю комплимент заведению. Патронесса, без каких-либо эмоций, подтверждает. Спрашиваю, когда должен буду приступить к работе. Нужно же пару дней на ознакомление с учебным материалом и подготовку. Сегодня.
Ё-моё! Опупела баба! Я еще ни учебников, ни программы в глаза не видел! Но что делать? Хозяин, он и в Гондурасе – барин.
Заходим в канцелярию. Меня представили находившимся там учителям, среди которых было только два мужика, причем один – рыжий, а другой – шоколадный. Оба американцы. Рыжего звали Томас, шоколадного – не помню.
Последнего приставили ко мне гидом, и он повел меня по кругу, указывая на развешанные на стенах бумажки и объясняя учебный цикл. Вся остальная публика в пределах видимости – креольского происхождения.
Пробили склянки. Меня отвели в класс, где стояло штук шесть столиков для учащихся, посадили в сторонке и сказали: «Посидите посмотрите».
Сижу смотрю.
Вошла «сеньора професора», лет тридцати пяти, ничем не примечательная, села за стол, разложила причиндалы. Зашли «эстудиантес»: три девчонки и три пацана, лет по двенадцать. Меня представили.
Начался урок испанского языка и литературы. У них это все в куче – «ленгуахе» называется. Ну, типа того, как у нас когда-то в начальных классах «родная речь» была.
Начала тетка что-то читать. Я – ни в зуб ногой.
Ученики послушали недолго и стали откровенно, во весь рот зевать. После чего девки все, как по сигналу, улеглись на свои раскрытие тетрадки и принялись досматривать то, что помешали им досмотреть будильники. Пацаны делали то же самое, но вразнобой и периодически.
Урок закончился. Ученицы, с помятыми, но порозовевшими физиономиями, встали и вышли на перемену. Ученики собрались вокруг меня и, в меру своих знаний английского, начали задавать стандартные вопросы.
Жара – обалденная. Дверь в класс открыта, но противоположная стена – глухая. Ни кондиционера, ни вентилятора.
У окна – поильный агрегат. Стакана нет.
Попросил принести что-нибудь. Один из учеников выбежал из класса и через пару минут вернулся с пластиковым стаканчиком. Как оказалось, стаканчики нужно покупать в буфете, которым заправляла мамаша главы заведения, а у меня, как на грех, никакой местной валюты, кроме выданной мне сотни, не было. Стаканчик же на такие бабки явно не тянул, а потому пришлось принять услугу за «спасибо».
Пришел Томас с какими-то книжками и подозвал меня к столу.
Подхожу. Он показывает мне книжки и говорит, что следующий урок –«математика» и что вести его буду... я!
Меня чуть кондратий не хватил. Какая, к черту, математика?! Я в последний раз примеры решал тридцать семь лет назад, когда несколько дней на подкурсы для поступления в политехнический ходил. И то по пьянке. И вообще, я сюда ехал английский преподавать.
– А тут легко, тут все объясняется, – ободрил меня рыжий.
Вот это, думаю, въехал!
А у этой козы итало-американской на двух сайтах в сети были разные объявления: на одном был запрос на учителей английского, математики и так называемых «сайенсиз», то есть естественных наук, а на другом – только английского. Я, естественно, придал значение только тому, что меня интересовало, не предполагая, что из меня пожелают сделать этакого «многостаночника».
Рыжий, оставив книжки, слинял. Я – к ученикам, выяснять, что они по математике проходят.
Оказалось, вычисления со скобками. Мне малость полегчало, потому что это я еще не забыл. А вот что касается простых дробей, а тем более всяких «а2 + в2» – там было глухо, как в БТРе.
Тут мне анекдот в тему вспомнился:

Приезжает Чапаев из военной академии на каникулы в дивизию, а Петька у него спрашивает: «Ну, и чего вы там, Василий Иваныч, такое изучаете?» – «Ух, Петька, много всякого! Вот ты, к примеру, знаешь, что такое квадратный трехчлен?» – «Не-а, не знаю. Всякие видал, а такого – ни разу?».

Вот и я так же.
Прошло минут двадцать, но следующий урок почему-то не начинался. Потом в класс зашел «шоколадный заяц» и сообщил, что у них проводится, говоря по-нашему, торжественная линейка в честь, так сказать, «Дня гондурасской армии».
Ученики постояли в строю, попели патриотические песенки и разошлись, а меня зачем-то пригласили пройти в кабинет директора.
Захожу, сажусь напротив директрисы. Следом заныривает Томас и садится сбоку стола.
И тут я услышал такое, что вызвало в моем организме реакцию куда более сильную, нежели потеря кредитки.
В моих услугах резко перестали нуждаться. Стало вдруг фатально важным несовершенство моего испанского, необходимого для объяснения материала ученикам, и мне предложили... искать другое место.
Тут к разговору активно подключился Рыжий и погнал насчет того, что, мол, не стоит беспокоиться, что он подыщет мне что-нибудь подходящее в течение ближайших трех дней, а пока можно съездить в такой-то институт в центре города и узнать насчет работы там.
Оглушенного этой сногсшибательной новостью, меня проводили к машине и услужливо открыли переднюю дверцу. Рыжий сел на водительское сиденье и, продолжив оптимистическое повествование о своем решительном намерении найти мне работу, почти что клятвенно заверил меня в его исполнении.
Через какое-то время откуда ни возьмись появился муж вершительницы судеб, в компании с молоденькой учительницей, которая не могла не привлечь к себе внимания своей ужасно симпатичной мордашкой и длинными ножками, в нижней их части как у футболиста, что только подчеркивали обтягивавшие икры джинсы.
Мучача запрыгнула на заднее сиденье, свежеиспечённый супруг занял место за рулем, и мы поехали.
Приехали к какому-то дому. Парень сказал, что это его дом, и пригласил меня зайти отдохнуть.
Зашли. В прихожую откуда-то, надо полагать, из кухни, доносилось офигительно аппетитное шкворчание, и божественно тянуло жареной рыбой.
Мучача тут же села на стоявший у стены небольшой диванчик, а меня сопроводили в душ, что в такую жару было весьма кстати.
Помылся я, одновременно истекая слюной, в надежде что после душа обломится халявный хавчик, поскольку офигительно аппетитное шкворчание вместе с божественным запахом обладали безжалостно всепроникающим эффектом; после чего напялил на себя увлажненные потом шмотки, и вышел в переднюю.
Пока я мылся-плескался, хозяин и мучача о чем-то оживленно тарахтели на диванчике. Только я вышел из душа, как меня тотчас же пригласили в машину и повезли дальше.
Подъехали к какому-то серенькому двухэтажному зданию с длинной вывеской над входом.
В храме науки была перемена. В тесном вестибюльчике от желающих почесать зубы о гранит – не протолкнуться.
Мой гид, оставив меня внизу, побежал наверх и, вернувшись минут через пять, сообщил, что «сеньора директора» готова меня принять.
Поднялся наверх, захожу в кабинет и... опять попадаю в Африку! Передо мной – «квадрат Малевича». Правда, только по цвету, все остальные признаки исходной расы сильно разбавлены европейской примесью. Глаза – умные, лицо – интеллигентное, располагающее. Всё – под стать названию кабинета.
Со сдержанной улыбкой подала лапку и предложила сесть.
Рассказал я ей всю историю, опустив детали и личные впечатления.
Мадам внимательно выслушала и сказала, что вакансии у них нет, но есть преподаватель, совмещающий два предмета: английский и еще что-то, и если он согласится отдать свои часы английского, то мне сообщат.
Надеяться было не на что, поскольку отдать часы означало бы отдать часть зарплаты, а в Гондурасе, при тамошнем уровне жизни, таких идиотов, надо полагать, не больше, чем у нас.
Вышел я из этого заведения с единственной надеждой, что рыжий «американо» сдержит свое обещание.
– Куда теперь? – спрашиваю.
– В отель.
Были мы вдвоем. Мучача с футбольными ножками десантировалась где-то еще по дороге в этот институт.
Приезжаем в какой-то отель. Ворот нет. Въезд свободный. На переднем плане – пустое место, засыпанное гравием. Справа – маленький открытый бассейн с горкой для «скоростного спуска» в воду, за ним – двухэтажное здание.
Слева и прямо по курсу – три ряда одноэтажных строений с апартаментами. Между ними узкие – двоим протиснуться – проходы. В начале среднего ряда – открытая с трех сторон веранда, через нее – вход в контору.
Оставили меня на веранде и поехали за моими шмотками.
Привезли. Проводили меня в номер: клетушка с двуспальной кроватью, двумя тумбочками, «потолочным» телевизором и кондиционером; душ с горячей водой.
Пока то да се, разговорился с менеджером отеля. Зовут Нелси, на вид лет тридцать, небольшого росточка, смугленькая; некрасивая, но с умными и, как мне показалось, какими-то грустными глазами. Год жила в Штатах, бегло говорит по-английски.
Естественно, пришлось и ей рассказать мою историю. Барышня отреагировала по-своему: распорядилась, чтобы с кухни принесли поесть. За счет заведения.
Наслышанный о том, что вся Латинская Америка мечтает любой ценой перебраться в Штаты, поинтересовался, не было ли у нее желания остаться в стране равных неограниченных возможностей. Нет. Побывать там – с удовольствием, а насовсем... Это – ее страна, здесь ее семья...
По ходу дела она мне поведала о том, что около года работала секретарем в той самой, «озаренной» школе и что этого срока ей оказалось вполне достаточно, чтобы больше там не работать (при этом заметила, что мамаша там – еще хуже доченьки); что рыжий Томас живет в Гондурасе уже лет пятнадцать, что у него тут шестеро детей и, чтобы всей этой ораве было что положить в рот, ему приходится мотаться по домам зажиточных граждан, занимаясь репетиторством.

В напряженном ожидании прошли два дня. За это время обошел двор, обнаружив за кухней-столовой джакузи под навесом и вывеску с надписью: «Бризас резорт», присобаченную на столбе у въезда. Прогулялся по пустынному пляжу через улицу от отеля, где не обнаружил ничего, кроме выброшенного прибоем мусора да двух мужиков, убиравших этот мусор. Спросил, почему нет никого. А в будние дни никого не бывает, только по выходным.
Интересно, на чем при таких делах держится отельный бизнес? За три дня моего там пребывания видел только семейную пару с велосипедами да американца с местной шалавой.
Пока американец хлебал пиво, предаваясь отдыху от своей компаньонки, отдыхавшей в то же самое время в номере от своего компаньона, успел с ним пообщаться. На пенсии, бывший моряк. В разводе. Наслаждается послесемейной жизнью, путешествуя по странам третьего мира, поскольку так жить дешевле, нежели на его благословенной родине, регулярно платя по счетам за все блага цивилизации, предоставляемые супердержавой своим суперсвободным гражданам. При этом этим гражданам почему-то не дозволяется выезжать на Кубу, что они, однако, невзирая на запрет, делают транзитом через другие страны.
Впрочем, оно и понятно: Куба – под эмбарго, а беспрепятственный вывоз туда зелени щедрыми американскими туристами противоречил бы задачам данной экономической политики.
Американцу я тоже рассказал о случившемся. Этот тоже отреагировал по-своему: вывалил на стол кучу пожмаканных банкнот в местной валюте, в эквиваленте суточной стоимости проживания в данном отеле.
Сказав: «Сэнк ю вери мач», я отказался. Нет, отнюдь не из чувства национальной неприязни, поскольку не испытываю такового по отношению к представителям какой бы то ни было нации; просто не люблю подачки.
На второй день, под вечер, во двор отеля въехала «царская карета», и оттуда, в характерной для нее манере, вытекла моя усекновенная Нефертити, в сопровождении своей гондурасской мамочки и обгондурасившегося американского педагога, который, до того как обгондураситься, был архитектором.
Вся трое прошествовали в контору, даже не удостоив меня взглядом, хотя я сидел за столиком на веранде.
Несколько минут спустя троица дружно вышла из конторы, но тут от нее отделилось руководящее звено и поплыло ко мне, в то время как остальные, не обращая на меня никакого внимания, двинулись к тачке.
Подплыло и без всяких там увертюр, типа «хэлоу», хлюпнувшись на стул по другую сторону стола, повело речь следующего содержания.
Клятвенно обещанную мне работу найти не удалось, поскольку во всех учебных заведениях через месяц начинались каникулы. Платить за меня в отеле двадцать баксов в сутки и далее никто не намерен. При этом мне рекомендовалось связаться с моей сестрой и попросить ее выслать мне деньги на билет восвояси; и тут же благосклоннейше предлагалось отвезти меня в ближайшее Интернет-кафе с целью осуществления контакта.
Выслушав всю эту бодягу, я сказал, что моя сестра не обладает столь выдающимися финансовыми возможностями, а у меня самого в наличии осталось всего около двухсот пятидесяти баксов. И что, вообще, приглашая человека из другой страны, наверное, берут на себя какую-то ответственность за его существование. Тогда мне сказали, что меня и так поместили в «первоклассный» отель, где я могу пробыть до следующего дня, а потом поехать куда-нибудь в другое место и поискать себе работу там. После чего без всяких там «гуд бай» или хотя бы «чао» удалились.
Схлопотав вторую контузию, еще не успев очухаться от первой, я несколько часов не мог ни соображать, ни есть, несмотря на то что мои пищеварительные органы уже начинали переваривать сами себя.
Ситуация сложилась весьма пикантная: кредитка потеряна; в стране ни одной знакомой души, даже консульства российского нет; в кармане четверть штуки баксов и обратный билет из Кито до Киева на дату, до которой оставалось четыре дня. Но Кито, как известно, в Эквадоре, а в Эквадор из Гондураса долететь за такие бабки можно разве что на гусе-лебеде. Но они по тому маршруту не летают.
Поплакал я, погоревал и вспомнил анекдот, который слышал, когда мне было лет двенадцать, и почему-то запомнил на всю жизнь.

Анекдот

Под вечер дело было, смеркалось уже...
Скачет по дороге воробышек и беззаботно так себе насвистывает: «Чик-чирик, чик-чирик!»
А тут корова проходила. Перешагнула она через бестолочь пернатую и, без всякой задней мысли, руководствуясь исключительно биологическим циклом своего пищеварительного тракта, ляп на него конечным продуктом этого самого цикла; и накрыла с ушами.
Воробышек под лепехой круть-верть, верть-круть и еще пуще зачирикал, дабы внимание извне к своему бедственному положению привлечь.
А тут волчара трусцой пробегал, голодный – как собака! Видит в полумраке: шевелится что-то посреди дороги да еще звуки издает. Стало быть, живность. Недолго думая гам и проглотил. Облизнулся и почесал дальше.
Мораль:
1. Не всяк тот враг, кто на тебя нагадит.
2. Не всяк тот друг, кто тебя из дерьма вытащит.
3. Попал в дерьмо, так не чирикай.

А попал я конкретно. Стало быть, не чирикать, ища сочувствия, которое, как известно, ни к чему не приложишь и, так же как и «спасибо», ни на что не намажешь, а репу чесать надо. И крепко.
И начал я эту самую репу чесать.
И тут вдруг всякие народные мудрости на ум поперли, типа: «взялся за гуж, не говори, что не дюж», «кто смел, тот и съел» и... как бы это помягче выразиться... О! «На хитрую задницу есть инструмент с винтовой нарезкой».
Ладно, говорю сам себе, хоть я и не этот самый... с винтом, но тоже не какой-то там козел «опущения», которого можно вот так просто взять и опустить ни за хрен собачий.
А тем временем – пока велась борьба рассудка с растрепанными чувствами – и стемнело уже.
Ну, а где еще уединения и спокойствия искать, как не на лоне природы? А лоно – вот оно: через дорогу и проулочек.
Вышел я на бережок «Пиратского моря», огляделся вокруг: лепота! Светило ночное свет свой бледно-ласковый под собой разливает... Ветерок легонький водичку рябит... Дорожка лунная искрится... Прибой так нежно-нежно песочек ласкает... По небу бездонному звездочки «рассыпанным драже»...
Эх! Как все-таки хорошо, что у меня не церебральный паралич! Напряг я свою церебральную, то бишь мозговую мышцу, и ну этими самыми мозгами шевелить.
И расшевелились болезные! И, как говорил великий кормчий нашей перестройки: «Процесс пошел»!
Ну как тут опять классику не вспомнить: «На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн».
Уж не помню точно, кто там и где именно стоял, и какими думами полнился; но и так ясно, что некто более великий, нежели я, да и мысли у него были явно не о том, как выбраться из того субстрата, из которого волчишка воробышка извлек. Но уж больно в масть.
Итак, во-первых, определился метод. То, в какой манере со мной обошлись, давало мне, на мой взгляд, полное моральное право сделать ответный ход, не сильно церемонясь. Когда-то, в определенных слоях «люмпен-пролетариата», это называлось «брать на гецало». Но в более широких слоях общества уже давно используется такое «шипучее», как шампанское, французское слово: «шантаж».
Теперь нужно было определить путь, которым следовало реализовать установленный метод. То есть чем, собственно, пугать-то. Чего боится любой порядочный – будь то новый русский или уже изрядно покоцанный капитализмом гондурасский – буржуй?
Ответ: потерять репутацию, ибо потеря репутации неизбежно влечет за собой потерю клиентуры, а потеря клиентуры, в свою очередь, – бабла. Ну, а потеря бабла – потерю вообще всего на свете.
А что можно такое сделать, чтобы, так сказать, подмочить кому-то репутацию? Правильно: нечто подобное тому, что сделала с вышеупомянутым воробышком вышеупомянутая крупнорогатая скотина.
Вернулся я в отель, попросил у портье пару листов бумаги с ручкой и приступил к созданию шедевра своего эпистолярного наследия. Жаль только, что ни черновик сохранить, ни копию сделать я не сподобился, а потому шедевр можно считать безвозвратно утраченным, и все, что мне остается сделать, это весьма приблизительно пересказать здесь в переводе с английского содержание оригинала.

«Уважаемая Мишель!
(Здесь можно максимально скривить рожу, но такова форма).
То, как Вы со мной обошлись, не поддается никакому описанию. Приглашали меня в Гондурас Вы, а не моя сестра; стало быть, и ответственность нести за то, что произошло, должны Вы.
Именно по Вашей милости я оказался в чужой стране без средств к существованию и теперь не имею возможности вернуться на родину, поскольку обратный билет свой из Эквадора на Украину я практический потерял, а еще на дорогу сюда почти семьсот долларов потратил.
Я не заслужил, чтобы со мной обращались как с собакой, и не допущу, чтобы Вам это так просто сошло с рук.
Времени у Вас – до понедельника. Если Вы не сочтете нужным исправить положение, как подобает порядочному человеку, то в понедельник утром я поеду в Сан-Педро-Сулу и подам в иммиграционный департамент жалобу по поводу происшедшего, приложив копии нашей переписки и Вашего приглашения. Кроме того, я намерен посетить телевизионное агентство «Си-Эн-Эн», а также редакцию газеты «Ла Пренса» и предоставить им всю историю в детальном изложении, с приложением вышеупомянутых копий. Не сомневаюсь, что они найдут, как этим распорядиться.
Уверяю Вас, мне очень не хотелось бы все это делать, но Вы попросту загнали меня в угол, и у меня нет иного выхода.
Поэтому убедительно прошу Вас все хорошенько обдумать и прийти к благоразумному решению возникшего недоразумения.
Искренне Ваш (здесь еще раз можно скривить рожу, но у них так принято),
Ник».

Как все-таки благотворно влияет карибский бриз, да еще в лунную ночь, на мыслительную функцию!
Так что, ребята, если у кого, по воле Божьей, склероз наметился или – не приведи Господь! – маразм в начальной стадии обозначился, настоятельно рекомендую: бегом на Карибы!

На утро, когда на работу приехала Нелси, я дал ей прочесть письмо и спросил, как она его находит.
Оставив мой вопрос без ответа, она сказала, что попозже может сама отвезти письмо в школу, и что здесь, в Пуэрто-Кортесе, есть иммиграционный департамент, куда я мог бы наведаться, до того как ехать в Сан-Педро-Сулу.
Отдавая ей письмо, я вложил в конверт великодушно пожертвованный мне с барского плеча стольник, который оставался нетронутым. Небольшую сумму в долларах я обменял на лемпиры еще за день до того, тут же у портье. В Гондурасе это повсеместно применяемая и вполне законная практика.
Приехав в понедельник на работу, Нелси первым делом позвонила в иммиграционную контору и выяснила, к кому мне там надо обратиться. После этого она нашла с помощью справочника гостиницу за восемь долларов в сутки и договорилась насчет комнаты для меня.
Никакой рейсовый транспорт вблизи первоклассного отеля «Бризас резорт» не ходил, а потому она вызвала по телефону такси; и, несмотря на мои протесты, заплатила водителю десять баксов, сказав, чтобы я не дергался, что делает она это от души и что это только за доставку туда, а обратно мне придется ехать за свои.
Что там за душа такая была у этой маленькой, некрасивой, с грустными и умными глазами девчонки, не знаю, но была, несомненно, – и побольше, чем у некоторых…
Такси представляло собой легковой автомобиль неустановленной модели, выпущенной в начале периода холодной войны между Востоком и Западом. Чтобы закрыть правую переднюю дверцу, ее нужно было приподнять и вставить в предусмотренное для этого место; в противном случае, при совершенно бесполезной попытке ее захлопнуть, авто могло не вынести ударной нагрузки. Правое переднее крыло, частично изъеденное коррозией до полного исчезновения материи, всем своим видом выражало единственное желание: отвалиться к чертям собачьим. В том месте, где должен был быть приемник, могильной ямой зиял проем, из которого даже не торчали провода. Мелодии и ритмы, издаваемые всеми способными издавать звуки элементами металлоконструкции, приводимой в колебания, прямо пропорциональные высоте шероховатостей дорожного полотна с хаотичным каменистым покрытием, напрочь заглушали как звуки окружающей среды, так и шумы механизмов, приводивших в движение данное транспортное средство, переживавшее свою не то четвертую, не то пятую молодость.
Привезли меня в контору. Путь оказался неблизкий. Поскольку я там долго торчать не собирался, мы договорились, что меня подождут.
Зашел я в маленький одноэтажный домик и тут же уткнулся в стойку, за окошечком которой сидел парень лет тридцати, в синей униформе, а рядом с ним топталась мучача, чуть помоложе, в таком же самом. Интерьером своим контора куда более смахивала на какое-тибудь наше районное почтовое отделение, нежели на солидное учреждение, под вызывавшим благоговейный трепет названием «Дирексьон де миграсьон».
Спрашиваю, кто начальник. Нету. Ушла. Тьфу, твою мать! По-английски говорите? Тыквами только покачали. Ладно, говорю, попробую с вами по-вашему объясниться. Выложил я им свою повесть – вроде поняли. А толку? Подождите, говорят, заведующую, она и по-английски говорит, а мы ничего не знаем. Опять «тьфу», опять «мать», потому как заведующую-то я подожду, а вот подождет ли меня такси?
Делать нечего. Сел на стул у стены, жду.
Ждал, ждал – дождался: заходит таксист и, с извинениями, сообщает, что ему, дескать, работать надо.
Благословил я его на нелегкий и опасный труд, жду дальше.
Приходит заведующая. Тетка лет сорока, смугловатая, с выражением лица, в отличие от ее коллег, чего-то выражающим. Пересказал я ей все то же самое, только уже на английском, и спрашиваю, что мне теперь делать-то в вашем Гондурасе. У меня ж тут ни кола ни бабла.
Тетенька и говорит, что, дескать, к адвокату надобно-с.
И на что я, по ее мнению, могу рассчитывать?
Ну, поскольку без контракта, то, максимум, на то, что мне купят билет обратно в Эквадор, откуда я приехал.
А как же, говорю, насчет компенсации расходов на поездку? У меня ведь и приглашение официальное есть.
И тут она просто-таки потрясла меня своей отзывчивостью. Есть, говорит, у нас адвокат, он как раз по правам человека. Я ему сейчас позвоню.
Достает мобильничек и звонит. Поговорила и сообщает мне, что адвокат уже на пути сюда. Подождать немножко надо.
Сажусь я обратно на стульчик у стеночки и жду. Говорят, что, мол, нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Неправильно говорят. Смотря кого догонять и смотря чего ждать.
Ждать пришлось совсем недолго.
Открывается входная дверь, и... Батюшки светы! В контору, в полном составе, заваливает уже знакомый нам триумвират. Дамы по мне только взглядом, ненавистью подернутым, скользнули, а Рыжий, так тот вообще, даже косяк бросить побрезговал, падла.
Всей шоблой – к стойке, как на буфет с пивом, и давай тарахтеть взахлеб. Пигмалионово творение бумажку какую-то из ридикюля своего вытащило и заведующей через стойку протягивает. Письмо мое – как пить дать!
Во, думаю, как мое эпистолярное творчество пробрать-то может! И это на английском, а если на своем, родном, великом и могучем..! «Ай да я! – сам себе думаю. – Ай да сукин сын!»
Может, во мне и правда писатель еще не сдох? А ну как посадить меня где-нибудь на бережку экзотическом (но безвизовом!), под пальмочкой-то кокосовой, да пивка холодненького рядышком поставить, да музычку негромкую инструментальную – типа «Баркаролы» Петра Ильича Чайковского или «Шербурских зонтиков» Мишеля Легранского; или еще чего-нибудь, но непременно чтоб проникновенное и душу мою истрепанную ласкающее...
Может, и рожу еще что-нибудь эдакое, чего никто отродясь в истории мировой литературы не рожал. А шо такое? Глядишь – может, и Нобеля отстегнут. Пошью тогда костюм с отливом, куплю яхту с DVD-плеером, и... в Гондурас!!!
Короче, прочла заведующая мою писульку, и опять вся эта шайка как загалдит!
И тут в контору заходит молодой, лет тридцати двух, парень.
Они, естественно, все к нему и давай что-то там по-своему грузить. Я, хоть и все слышал, но ничего не понял, кроме некоторых слов, среди которых было «произношение» и «китаец». Это Рыжий свой пятак вставил. Надо полагать, сравнил мое произношение с китайским. Все сразу развеселились, включая адвоката, но исключая заведующую. Та только едва заметно улыбнулась, из вежливости, – свои все-таки, – и меня подзывает.
Подхожу.
Она меня и спрашивает, какие, мол, конкретно, претензии я имею к оппозиции. Это, надо полагать, для адвоката.
Я отвечаю, что хотел бы, чтобы мне возместили все расходы на поездку и купили билет на Украину.
Тут мамуля как взвилась, типа: «Ишь, чего захотел! На Украину! Из Эквадора сюда прилетел, в Эквадор и полетишь!»
Заведующая спокойно так спрашивает, сколько, мол, билет на Украину стоит.
Я говорю, что туда и обратно – примерно тысячу пятьсот.
А сколько из Эквадора сюда, спрашивает.
Семьсот, говорю.
Ну вот, видите, говорит, а отсюда на Украину будет стоить почти столько же, сколько туда и обратно.
Нет и не надо. У меня обратный билет из Эквадора на девятое октября. Если до этого времени все уладится, нет вопросов.
Тогда, говорит, давайте ваши паспортные данные.
А у меня паспорта с собой нет. Забыл.
Попросили меня обратно на мой стульчик присесть, и совещание оппозиции с третьей стороной продолжилось.
Через несколько минут троица, несколько ободренная, простилась с официальными лицами, мамочка по-дружески чмокнула воздушное пространство возле щечки заведующей, и все прибывшие, включая адвоката, покинули помещение.
Меня опять пригласили к стойке и сообщили, что на следующий день утром я должен явиться в контору с паспортом и принести копии всей нашей с Мишель переписки плюс копию приглашения. Придет адвокат, и вопрос будет решен окончательно. Оказывается, у них иммиграционные органы вместе с адвокатами и по субботам пашут.
Выхожу я на улицу, и... какая радость! – на обочине преданно, как старая дворняга, меня ожидает изрядно прибитый дорожной пылью раритетный экземпляр гондурасской системы транспортного обслуживания.
Покрутился, видать, бедолага по центру и, не найдя достойных клиентов, желающих провести выходные на карибском песочке вперемешку с мусором, решил вернуться за мной. Десять баксов – и в Гондурасе деньги.

Вернулся я в свой первоклассный отель, с облегченным на десять баксов карманом, но с по-прежнему тяжелым сердцем, и, по просьбе Нелси, пошел собираться, чтобы освободить номер, потому что было уже около полудня, когда начинают убирать и готовить апартаменты для новых постояльцев.
Собрал шмотки и расположился на веранде в ожидании, когда Нелси освободится и отвезет меня в другой отель.
Уже почти в конце рабочего дня мы сели в ее далеко не новую машину, тем не менее не выдерживавшую никакой конкуренции с той, на которой я ездил в иммиграционную контору, и двинулись, не знаю, куда, точнее, в какое-то местечко, под названием Омоа, в гостиницу, под названием «Оспедахе Хулита», где первое слово означает «приют», а второе представляет собой уменьшительно-ласкательную форму женского имени Хулия. По-нашему, Юлия. Только и всего.
Перед тем как мы тронулись, я проверил карманы: ничего ли не оставил в номере. Нет. Все, вроде, было на месте. Единственное, что я забыл, так это, расплачиваясь за такси, спросить у водилы, приобрел ли он, заложив фамильные драгоценности, свою тачку у владельца коллекции передержанных автомобилей или же выменял за бутылку водки и сырок «Новость» у сторожа закрытой лет пятнадцать назад автосвалки.
Дорога оказалась неблизкой, а отсутствие на ней покрытия делало ее еще длиннее. Однако беззаботно болтать от скуки настроения не было; я лишь рассказал Нелси о том, как прошел мой визит в иммиграционную контору.
Потом ей позвонили. Поговорив, она сообщила мне, что за нами едут две небезызвестные нам особы, которым срочно понадобились мои паспортные данные. Но ждать мы их не будем, пусть они нас догоняют.
Минут через двадцать нас, повелительно сигналя, обогнал, обдав желтоватой пылью, знакомый джип и остановился у обочины. Не доезжая до него метров пять, остановились и мы.
Из джипа вывалились две туши и двинулись к нам.
Достав из рюкзака паспорт, я вылез из машины, Нелси – следом.
Туши неумолимо приближались матросской походкой, всеми своими потрохами источая в перегретую окружающую среду флюиды благородной ярости, которые тут же конденсировались у них под носом в виде испарины.
Помните военно-патриотическую песню советских времен: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна...»? Типа того.
Первой раскрыла пасть туша старшая, заведующая школьным буфетом:
– Давайте ваш паспорт и учтите: это я вам покупаю билет, не она, – кивает на дочурку. – За мои деньги!
«А мне-то какая разница, – сам себе говорю. – Вы там вдвоем заправляете. К тому же решение меня отфутболить доченька твоя ненаглядно-необъятная приняла явно с твоего благословения. Судя по той роже, с какой ты мне в первый раз утречком-то явилась...»
И продолжает:
– И вы лжец!
– Это почему же? – спрашиваю.
– Вы говорили, что были волонтером в Эквадоре?
– Да, был.
Тут уже главный педагог и официальная хозяйка всего учебного комплекса подключилась:
– Да вы больны!!!
Прозвучало это, как «Да вы, сударь, пьяны!» в устах светской барышни в ответ на хамскую выходку расшалившегося кавалера.
А ведь ты мне, стерва, по дороге из аэропорта что пела, когда я на твой вопрос, почему, дескать, живу один, ответил, что такие, как я, у наших дам не в моде? Что, мол, ничего, здесь я себе быстро пару найду, и еще в пример привела какого-то американца, который вернулся из Ирака без ног и через два месяца тут женился. Это как понимать?
– Я вам писал, что мне трудно ходить, – говорю. – Да и какое это имеет отношение к делу?
– Это же школа! Понимаете? Школа!!
Вот такие дела: для местных невест американский жених без копыт – первый парень на селе, а для американской школы русский учитель с парезом – пария.
И добавляет:
– И ваш английский никуда не годится!
Странно, почему она этого не заметила во время нашей трехнедельной переписки. Очевидно, на фоне своей собственной писанины, которую мой австралийский босс в Эквадоре, прочитав, прокомментировал следующим образом: «Писал носитель языка, но чтобы учитель, не похоже». Хотел было я ей это сказать, да присутствие Нелси удержало. Побоялся, что сорвусь. Нервы были на пределе. Говорил спокойно, сдерживаясь из последних сил.
– Ну и ладно, – говорю.
Тут опять мамочка свой бункер разверзла:
– И что вы обратный билет потеряли, вы солгали!
– Ничего подобного, – осмеливаюсь возразить я. – Я имел в виду, что потерял его, оказавшись здесь, без работы и без денег, и не имея возможности им воспользоваться.
– Да кто же без денег ездит?! – с искренним возмущением восклицает настоятельница образовательного учреждения.
Вот так. Пригласили тебя на работу в какую-нибудь «осиянную» лучами гондурасского солнца американскую школу, будь добр иметь при себе финансовый резерв, как минимум, на обратный билет. А то мало ли чего...
– Когда у вас самолет из Кито? – резко переходит к делу более прагматичная мамаша.
– Во вторник, в восемь утра.
– Мы возьмем вам билет на воскресенье.
– Мне на воскресенье не нужен. Меня в город не выпустят, и мне придется до вторника в аэропорту торчать.
– Ничего страшного, – решает за меня мамочка, – один день подождете.
Две ночи ею в расчет не принимались.
К тому времени мои данные были уже переписаны, и обе «леди», смерив меня на прощанье полным священной ненависти взглядом, погребли к своей тачке.
«Плохие люди. Большая машина, но нет сердца», – сказал парнишка, дежуривший в ночь перед моим отъездом из отеля, когда я рассказал ему о том, что со мной произошло.
Во время разговора Нелси просто молча стояла рядом со мной. Молодец девчонка! Умница! Только лишь своим присутствием она давала понять, что я не один. А вякни она хоть слово в мою поддержку, и этот «саммит» превратился бы в бабий базар.
Весь оставшийся путь мы проделали молча, если не считать того, что Нелси поинтересовалась, сколько мне лет, а когда услышала ответ, недоверчиво переспросила, правда ли это; после чего вежливо, с высоты своей тридцатилетней мудрости, посоветовала ехать домой, угомониться и в тишине и покое доживать безрадостные дни.
А еще, когда проезжали видневшуюся справа сквозь придорожную растительность невысокую длинную стену с башнями из серого камня, она сказала, что это испанская крепость.
У какого-то перекрестка Нелси притормозила, чтобы уточнить у прохожего месторасположение нужной нам гостиницы, и свернула направо. Проехали совсем немного и остановились у одноэтажного строения, третью часть которого составлял дом, а две остальных – открытая на улицу, просторная веранда с балюстрадой.
Выйдя из машины, Нелси достала с заднего сиденья мой багаж и потащила его на веранду по бетонной лесенке из трех ступенек. Я, как всегда испытывая в таких случаях неприятное ощущение, потащился следом.
Из двери напротив входа, за которой, судя по интерьеру с исходившими оттуда флюидам, была кухня, вышла невысокая, невзрачного вида женщина, лет тридцати пяти, ниже средней упитанности и с каким-то невеселым лицом.
Нелси сказала женщине, что это она звонила насчет номера, мы познакомились, и моя маленькая «покровительница», протянула мне на прощанье руку.
Я, с детства не избалованный ласковым, а позднее и просто человеческим отношением к моей персоне, любое проявление к этой персоне элементарной доброты и участия стал с некоторых пор воспринимать как некое особое расположение; и меня вдруг охватило какое-то щемящее чувство. Мне очень не хотелось вот так просто взять и расстаться раз и навсегда с этой некрасивой, с серьезным лицом и грустными глазами девчонкой, и я, сунув руку в карман, где была записная книжка, попросил ее написать мне адрес своей электронной почты.

Мне вручили полотенце, мыло, в пол спичечного коробка, и сопроводили в апартаменты, которые находились во дворе, в небольшом, отдельно стоявшем двухэтажном здании. Двор был засыпан плохо утоптанным крупным гравием, что вызвало у меня некоторые затруднения при его пересечении. Дверь номера выходила на узкую веранду, куда выходили двери остальных трех или четырех номеров и где возле передней стенки, высотой мне по пояс, была наперекосяк присобачена железная раковина для умывания.
Комната была угловая, с облезлыми стенами, одним окном в передней стене, двуспальной кроватью, стулом и вентилятором.
Туалет и душевая кабина на одну персону находились в пристройке к веранде дома, выходившего на улицу. Отсутствие в душевой распылителя, а также облезлые, почерневшие стены, вызывали острое нежелание ею воспользоваться, поэтому, несмотря на изнурительную жару, я этого так и не сделал.
Интерьер туалета был под стать душевой, но эстетическое нежелание воспользоваться этим видом сервиса было подавлено возобладавшей над ним физиологической потребностью.
Повалявшись немного на кровати, я вышел на веранду умыться.
И тут...
Хрустя гравием, она легкой походкой шла через двор, высоко держа голову и глядя прямо перед собой...
Затрудняюсь определить, что я ощутил в первую секунду, но, вероятно, нечто подобное тому, что почувствовал Наапет Кучак, увидев армянскую красавицу, о которой написал четыре столетия тому назад:

Мне б рубашкою стать льняною,
Чтобы тело твое обтянуть,
Стать бы пуговкой золотою,
Чтобы к шее твоей прильнуть,
Мне бы влагою стать хмельною
Иль гранатовою водою,
Чтоб пролиться хоть каплей одною
На твою белоснежную грудь.


Да уж. Тут и обтянуть было что. И прильнуть было к чему. И пролиться было куда.
Лет двадцати пяти, среднего роста, в белой футболке и синих облегающих джинсах, которые делали ее широковатую в кости фигуру более стройной; с короткими черными, прямыми, но пышными волосами; а под ними – на матовом фоне – густые черные брови, большие темно-карие глаза и крупные, красиво очерченные темные губы.
Приблизившись к веранде, она одарила меня лучезарной улыбкой, как сказал бы Лев Николаевич, «белых зуб», и я почувствовал, что с этого момента Гондурас, теперь уже основательно, поселился и в моем сердце.
Поздоровалась, попросила плату за номер и записаться в журнале.
С благоговейным трепетом исполнив сказанное, я был лучеозарен очередной улыбкой, после чего проводил ее взглядом и, увлажнив язычком губки, нырнул в свою конуру «переодеться к обеду».

Взойдя через некоторое время по небольшому пандусу на веранду хозяйского дома, я прошелся по ней туда-сюда и сел за один из столиков, вплотную стоявших в ряд вдоль балюстрады.
Спустя немного позади послышались шаги, и около меня возникла моя нимфа.
Невзрачное свободного покроя платье до колен и шлепанцы делали ее менее грациозной, нежели она явилась мне некоторое время назад, но лицо, на котором мой пристальный взгляд не смог заметить и следа штукатурки, дышало той же безыскусственной прелестью, очарованием и свежестью, которые вызвали еще при первом взгляде на нее непроизвольный мандраж в дистальных отделах всех моих конечностей.
Опять чарующая улыбка и вопрос, что сеньор желает из вербально поданного ему меню. Сеньор пожелал рыбу с жареной картохой без риса и апельсиновый сок.
Через четверть часика на столе перед сеньором нарисовалась продолговатая тарелка с порцией на две с половиной персоны, стоимостью в четыре доллара. Но полторы голодных персоны, с которыми можно было бы употребить эту трапезу на паях, в пределах видимости не маячили, а потому сеньор умял все самостоятельно, ни разу не поперхнувшись.
Выяснив, что Интернета нет ни в этой гостинице, ни поблизости, а надо ехать куда-то на мототакси, сеньор решил снять затребованные адвокатом копии где-нибудь в районе конторы на следующий день и весь вечер посвятил беседе с гондурасской красавицей, которая, судя по всему, управляла этим заведением.
Управительница – пока еще почему-то незамужняя и бездетная – оказалась весьма общительной, и теплая дружеская беседа с ней продолжалась до тех пор, пока в окружающем пространстве не смолкли все звуки, за исключением доносившихся из какого-то кабака, а сама сеньорита не начала, изящно прикрывая рот ладошкой, безудержно зевать, чем, собственно, и побудила вдруг разговорившегося по-испански сеньора прервать беседу и пожелать своей обворожительной собеседнице «буэнас ночес».

В ходе беседы выяснилось, что в стране сорок процентов неграмотных и плохой президент, что медицина у них не в дугу и что папу сеньориты, которому было за семьдесят, после бесплодных попыток своих, поставили на ноги понаехавшие на континент врачи с «острова свободы».

На следующее утро, встав совсем раненько, чтобы явиться в контору к открытию, я вышел на улицу через боковой въезд во двор и запрыгнул в небольшой автобус, дребезжавший, как икебана из консервных банок, который делал разворот прямо напротив гостиницы.
Уже знакомая дорога при езде по ней на автобусе вызывала еще меньше восторга, чем при езде на машине.
Вывалился я из шарабана где-то на соседней с конторой улице и, протопав два квартала, подошел к нужному дому. Закрыто. По моим часам должны были уже открыть. Ждал-ждал – почти час прошел. Наконец, явился парень, который сидел за окошком во время моего визита накануне. Спрашиваю его, можно ли подождать внутри, поскольку снаружи сидеть не на чем, а я уже натоптался до не могу.
А не нужно никого тут ждать, говорит. Езжайте к себе, приготовьте бумаги и ждите там. К вам приедут.
Где, спрашиваю, тут поблизости Интернет-кафе есть. А пройдите туда-то и туда-то.
Пошел. Нашел. Стал первым посетителем. Скопировал всю переписку. Отдал четырнадцать баксов.
Возвращаюсь в свой «Приют Хулита». Встречает меня на веранде мучача, которая встречала накануне, и говорит, что мне только что звонили из эмиграшки и сказали, чтобы я бегом ехал туда.
Твою ма-а-а-ать! Смотрю на часы: уже не успею; у них в субботу короткий день. Можно от вас позвонить? У нас нет телефона. А как же вам звонили? На мобилу. Ну, так дайте мне вашу мобилу, я вам заплачу. А не получится. Там на счету почти ничего не осталось.
Тут я мучаче побыстрому свою повесть, которой нет «печальнее на свете», рассказал и снова прошу дать телефон. Скрылась в кухне, приносит.
Набрала она мне номер; ответила заведующая конторой. Я ей сходу, мол, не успею я приехать до закрытия, далеко очень.
А не надо, говорит, ехать. Ждите у себя. Часа в два к вам сами приедут. Тут я уже не только мать непорочную про себя упомянул, но и все святое семейство в целом, включая отца и сына, и святаго духа.
Война интеллектов – дело одно, а война нервов – совсем не по мне.
Пошел я в свою конуру расслабиться малость; полежал, эмоции кое-как пригладил и опять на веранду: гостей дорогих ждать. Звонить куда-либо и что-то выяснять – бесполезно. Оставалось только ждать.
Дождался.
Подкатывает к «приюту» изрядно запыленный, но от этого не менее презентабельный джип, и оттуда вываливаются «дорогие гости». Точнее, гостьи. И более – никого. Адвоката, видать, срочно вызвали для защиты некой более значительной персоны.
Но шо за дела?! Мамочка почему-то осталась возле машины, а сама, так сказать, непосредственная виновница торжества, обойдя тачку, двинулась к дому, в совершенно несвойственной ей манере низко понурив свою, украшенную цвета пожухлой травы растительностью, царственную главу.
Пыхтя, как первый локомотив отца и сына Черепановых, она вскарабкалась по трем ступенькам на веранду и, колышась всей своей материей, словно мираж в пустыне, двинулась к моему столу. Я в качестве приветствия поднялся. Она подошла, не говоря ни слова уронила на стоявший напротив стул свою корму, которая медузой растеклась с него на все четыре стороны, и, молча достав из ридикюля лист бумаги, протянула его мне.
На листе, озаглавленном с претензией на юридический документ, безобразно-канцелярским стилем, шрифтом для инвалидов второй группы по зрению утверждалось, помимо всего прочего, что такому-то и такому-то отказано в трудоустройстве потому, что он не имеет необходимой квалификации, а также является для работы в школе непригодным «физически и умственно». А последний параграф «документа» угрожающе гласил о том, что, в случае каких-либо действий, направленных против «пострадавшей» стороны, к такому-то и такому-то будут приняты соответствующие меры юридического характера.
Документ этот, изданный почему-то в единственном экземпляре, по причине жесткости исходного материала, даже для сортира не годился, не говоря о том, что, по форме, это была полная лажа, поскольку на нем не было ни печати, ни подписи адвоката, а значилось лишь имя безвинно «пострадавшей» и непригодного к педагогической деятельности «обидчика».
Ясно было как Божий день, что состряпал эту цидулку не страдавший избытком интеллекта и широтой кругозора известный нам семейный дуэт, возможно, с помощью того же адвоката. Однако подписать этой шедевр казуистики не мог никакой адвокат. Ну, разве что находясь в состоянии эпилептического припадка.
Пока я знакомился с содержанием судьбоносной бумаги, из ридикюля на свет Божий был извлечен электронный авиабилет и шариковая ручка.
Читая последний параграф, рассчитанный на то, чтобы нагнать холоду в задницу ненавистного оппонента, я не смог сдержать усмешку, после чего взял предусмотрительно положенную на стол ручку и поставил росчерк напротив своей фамилии.
Сделав этот завершавший нашу «педагогическую поэму» штрих, я протянул бумажку противной стороне, которая, только после того как всеми пальцами своей клешни вцепилась в свое бессмертное произведение, рассталась с билетом.
Развернув отпечатанный на принтере лист, я посмотрел на дату и время. Покинуть мне эту «вражескую» землю, на которой я практически ничего не успел увидеть и о которой почти ничего не успел узнать, назначалось на следующий день в 6.30 утра.
Видать, раньше в нужном мне направлении ничего не летало. Так что мне еще повезло.
Кивнув, я сунул листок в карман рубашки и спросил:
– Копии нужны?
Едва качнув в ответ головой, моя «цаца заморская» с заметным усилием отлепила свой кисельный зад от стула и походкой от плеча пошлепала к выходу, прогибая под собой бетонное основание веранды.
Не доходя пару шагов до трехступенчатой лесенки, она обернулась и каким-то хрипловато-надтреснутым голосом предостерегла напоследок:
– И не вздумайте что-нибудь сделать. Помните, что там сказано.
– Не волнуйтесь, – говорю, – теперь это не имеет смысла.

Вот так и закончился наш «служебный роман». Ни тебе «здравствуй», ни тебе «прощай».
Широко известная в кругах среднего класса Пуэрто-Кортеса сеятельница разумного, доброго, вечного скрылась за тонированными стеклами своей помпезной тачки, навсегда исчезнув из моей жизни, но успев оставить в ней неизгладимый след и недобрую память до конца моих дней.
Поднятая колесами джипа желтоватая пыль еще немного повисела в раскаленном послеполуденным карибским зноем воздухе и осела на дорогу, равнодушно припорошив следы, оставленные громоздкой и тяжелой, под стать ее владелицам, машиной.
Причина разительного контраста в поведении этих особ вчера и сегодня просматривалась довольно четко. Вполне возможно, что бедняжки, просмотрев нашу переписку и свое приглашение, сами сообразили (или же им объяснили), что если в тексте приглашения и писем ко мне обнаружится подтверждение того, что мне обещали сделать по приезде рабочую визу, что гондурасским законом не предусматривалось, а стало быть, являлось обманом, и дело начнет раскручиваться далее, то выявится факт трудоустройства в «озаренной» школе иностранных граждан, прибывших в страну в качестве туристов, что являлось прямым нарушением соответствующего закона, независимо оттого, нанимала она русских туристов или американских, для которых въезд в Гондурас был безвизовым. А это уже не цацки-пецки.
И тут уж становилось совершенно ясным, что представителя закона везти на нашу встречу было, ну, совсем не с руки, а, стало быть, и сделанные мной копии никому и на фиг не были нужны.
Отсюда следует, что их поведение тише воды, ниже травы было продиктовано исключительно животным страхом перед возможностью вляпаться в такую каку, отмыться от которой удалось бы далеко не сразу и стоило бы это им совсем не дешево.
Может, кто другой и заварил бы на этом кашу и в итоге не только вернул бы то, что потратил, но еще и навар поимел бы. Но не с моими нервами и не моим испанским было все это затевать в стране, где даже не было дипломатического представительства нашей державы.
А еще я подумал о том парне, который – совершенно непонятно, как – оказался супругом этой особи прекрасного пола... и тут же, по ассоциации, вспомнил уже упоминавшуюся песенку про «костюмчик серенький»:

... А поздно вечером поила меня водкой
И завладела моим сердцем, как рублем.

Но Боже ж ты мой! Это же сколько водки надо было выхлебать... хотя водка тут не помощник. Просто фантазии не хватает, чтобы придумать, чем все-таки можно так опоить мужика, чтобы при виде всей этой прелести у него возникло хотя бы примитивное желание облегчить свою простату.

Через улицу в просвет между деревьями поблескивало на солнце овеянное романтикой великих открытий и недоброй пиратской славой теплое Карибское море, в которое мне (как в свое время и в Средиземное, и в Южно-Китайское) так и не довелось окунуться; но мне было не до радостей жизни: нужно было скоропостижно покидать этот приют, чтобы успеть до темна найти новый в огромном городе, под названием Сан-Педро-Сула, в котором я отродясь не бывал и о котором абсолютно ничего не знал.

Собрав вещи, я выволок свой багаж через въезд на улицу и, оставив его возле ступенек, вскарабкался на веранду, чтобы проститься, взглянув еще разок на моих «очей очарованье».
Но на месте оказалась только мучача, заправлявшая на кухне, которая сказала, что «очарованье» пребывает где-то за пределами обители по делам; и мне не оставалось ничего, кроме как попросить передать от меня самый горячий тропический привет в совокупности с самыми теплыми пожеланиями.
Автобус пришлось ждать довольно долго: был перерыв, или то, что у испанцев называется «сиеста», то есть послеполуденный отдых, когда народ, спрятавшись от жары, балдеет, переваривая «альмуэрсо».
Дождавшись транспорт, я единственным пассажиром направился в Пуэрто-Кортес, где мне предстояло пересесть на автобус до Сан-Педро-Сулы, откуда, переночевав, двигать в Эквадор, а оттуда, перекантовавшись чуть больше полутора суток, отбыть, так сказать, к родным пенатам.
Пересев в Пуэрто-Кортесе на автобус до Сан-Педро-Сулы, я обнаружил, что оставшихся у меня лемпир не хватает на билет, – у меня было семнадцать, билет стоил двадцать три, – и дал кондуктору десять долларов в надежде, что он по приезде даст мне сдачу местной валютой.
Автобус остановился где-то на окраине города, на конечной остановке городского маршрута. Никакого автовокзала в пределах видимости не было. Выходя из автобуса, я попросил кондуктора, парня лет восемнадцати, дать мне сдачу.
Нету.
То есть как, нету? Пассажиры, помимо меня, были, а сдачи нету?
Нету.
После того, что со мной имело место быть за день до того, такая наглость меня, мягко говоря, сильно зацепила.
Я – к водителю: что за дела, нету у меня лемпир, пусть сбегает куда-нибудь поменяет, а то девять баксов с десяти на чай – слишком жирно будет.
Водитель, парень лет тридцати, услышав, что его помощник решил заныкать такую астрологическую сумму у довольно респектабельного иностранного гражданина, распорядился, чтобы тот вернул деньги, и недоноску ничего не оставалось, как подчиниться.
– И как мне с вами расплатиться? – спрашиваю.
– Окей, – отвечает, типа ничего не надо.
– Ну, как это? У меня вот тут осталось семнадцать лемпир.
– Окей.
Отдаю ему всю свою гондурасскую наличность.
Парень берет деньги и спрашивает:
– Откуда будете?
– Русский. – И задаю вопрос: – Где тут гостиницу можно найти недорогую, в пределах десяти долларов.
– Не знаю. Нужно в центр ехать. Возле парка есть. За нами автобус стоит, туда идет. Билет пять лемпир стоит.
– А где мне их взять, эти пять лемпир?
– Вот.
И дает мне пятерку из моих же семнадцати.
Я – обалдел. Руку к сердцу:
– Мучас грасиас, амиго!
– Окей.
Таков, видать, у них лексический минимум английского по школьной программе.
И тут этот парень выскакивает из автобуса и – к тому, что сзади. Сказал что-то шоферу и назад. Хватает мои торбы и тащит в тот автобус. Я за ним.
Затащил он мой багаж в автобус, выскочил и говорит:
– Заходите, шофер скажет, где вам выйти.
Я ему и «мучас грасиас», и «сэнк ю вери мач», и «филен данк», и «щиро дякую», и напоследок чуть клешню к едрене фене не оторвал от избытка чувств.
Эх! Чуден все-таки наш мир! Один у тебя деньги клянчит, другой – сам свои отдаст; третий – обобрать готов со всем своим удовольствием, четвертый – поможет, чем может, за «спасибо» да еще и скажет «не за что».
Короче, выгрузили меня, где нужно, сказали, как пройти к ближайшему отелю, и покатил я свою торбу с рюкзачком по качественному гондурасскому асфальту в указанном направлении.
Квартала три катить пришлось. Тем временем мгла карибская на город снизошла.
Подкатил к домику – этажей десять, не ниже. Да еще ступенек от тротуара до дверей – выше моей головы. В вестибюле зеркала сверкают... Какие там, на хрен, десять долларов!
Не туда катил.
Смотрю, парень в нескольких шагах от меня стоит, лет двадцати пяти, ростом повыше меня, в белой рубашечке, заправленной в черные брюки, – элегантный такой. Дай, думаю, поинтересуюсь у него – чисто из любопытства, – на сколько тянет эта «недорогая» гостиница.
Подхожу, спрашиваю.
– Не знаю, – говорит.
И окликает какого-то мужика, стоявшего у дверей.
Тот спускается и вежливо так спрашивает у меня:
– Что угодно, сеньор?
– Сколько за ночь самый дешевый номер на одного?
– Восемьдесят четыре доллара.
Ну, ясный перец, там только одна чистка зеркал чего стоит!
– Спасибо, – говорю. – А есть тут поблизости что-нибудь в пределах десятки?
И тут тот, что в белой рубашечке, в черные брючки заправленной, цепляет мои шмотки, делает мне кивком головы знак следовать за ним и, сойдя с тротуара, чешет через дорогу наискосок на другую сторону. Я – следом.
Подходит он к какой-то легковушке, серой в темноте, и наклоняется к окошку водителя.
Тут я подгребаю.
Не успел я рот открыть, как мой носильщик разворачивается и чешет через дорогу обратно, опять наискосок, но уже в другую сторону, к углу улицы.
Смотрю, за углом вроде такая же машина стоит, но без всяких там шашечек или шахмат.
Парень к машине подошел, такие же действия произвел, но, выпрямившись, остался на месте и махнул мне рукой.
Подхожу.
– Вот такси. Вас отвезут.
И пододвигает ко мне мои шмотки.
Я – левой торбу за ручку, а правую – ему.
– Мучас грасиас, – говорю, – большое-пребольшое!
– С большим удовольствием, – отвечает и – обратно к отелю.
Он так быстро отвалил, что я даже не успел подумать, надо ли ему чего-нибудь дать за услуги. Впрочем, десять баксов я бы ему все равно не дал, несмотря на то что просто-таки истекал благодарностью, а меньше у меня ничего не было (уже потом кто-мне сказал, что он от меня ничего и не ждал, потому что таким образом работает на таксистов).
Только тут, перед тем как нагнуться, чтобы влезть в этот автомобиль с дорожным просветом в три банана, я увидел нарисованные на его крыше какие-то две цифры, размером так чтобы можно было разглядеть с последнего этажа отеля за восемьдесят четыре доллара в сутки. Оригинально. Ну, а если ты ростом с того серенького посольского труженика и находишься на уровне тротуара?..
Но это уже, как говорится, их проблемы.
– Буэнас ночес!
– Буэнас ночес!
– Едем?
– Да, но у меня только доллары.
– Можно обменять в отеле.
– Ну, тогда, будьте добры...
И даю ему свою отвоеванную у хапуги-кондуктора десятку.
Таксист сходил в отель и принес кучу бумажек, из которых я предложил ему сразу же отсчитать за мою доставку.
Поехали. По дороге шофер расспрашивал меня, кто я, откуда и куда, и мы договорились, что в половине пятого утра он приедет за мной в гостиницу и за двенадцать долларов отвезет меня в аэропорт.
Остановились у какого-то двухэтажного здания и оба вышли из машины. Шофер взял мой багаж и потащил внутрь. Пока я дотелепал по длинному коридору до стойки портье, он уже успел предоставить находившемуся там персоналу основные сведения о желающем воспользоваться их услугами уникальном постояльце.
Подойдя к стойке, я поприветствовал компанию из трех человек, один из которых, мужик средних лет, сидел и что-то писал, а двое других, парень лет тридцати пяти и пожилая женщина, стояли по бокам.
Была пересменка, и меня попросили подождать.
Ждать пришлось недолго, после чего я осведомился о цене самого дешевого номера на одну персону. Женщина, надо полагать, хозяйка заведения, с милой улыбкой поинтересовалась, сколько мне лет, и, услыхав ответ, сказала, что мне могут предоставить апартаменты за восемь долларов.
Видать, у них, несмотря на разгул загнивающего капитализма, для побитых молью инвалидов предусмотрена скидка, независимо оттого, свой ты или чужой.
В номере, кроме двуспальной кровати, тумбочки, стула и вентилятора, ничего не было. Но был душ!
Более или менее отмывшись от впечатлений минувшего дня, я вышел в коридор, чтобы поболтать с портье, потому как после беседы накануне с обворожительной хозяйкой придорожной корчмы «Приют Хулиты» ощутил острейшую необходимость в совершенстве овладеть испанским языком. Да и спать было еще слишком рано.
Наболтавшись и насидевшись в коридоре, я вернулся в номер, поставил будильник на четыре часа и упал в люлю.
Но заснуть мне в ту ночь так и не удалось: сказалось напряжение минувшего дня. Встал чуть раньше, чем будильник подал сигнал, принял душик, сделал гимнастику и покинул апартаменты, поскольку времени до прибытия такси практически не оставалось.
Подхожу к стойке портье и чисто машинально бросаю взгляд на часы, висевшие на стене.
Что такое?!
На них – половина четвертого. Секундная стрелка, повинуясь кварцевому генератору, четко перепрыгивает с одного деления на другое. Такие часы не врут.
Твою мать! Неужели... Я же тут пятые сутки – и ни сном ни духом!
Где-то что-то электрически зазвенело. Из двери за стойкой выполз пожеванный с недосыпу портье и, направляясь к входной двери запускать вновь прибывших, разрешил мои сомнения, сказав, что они тут живут по своему, гондурасскому, времени.
Идти в номер долеживать оставшийся час не было никакого настроения, и я устроился на одном из стоявших возле стены стульев.
Минут через тридцать опять где-то зазвенело, и портье впустил очень бодрую, несмотря на столь неурочный час, пару, прибывшую без багажа, которая, быстренько зарегистрировавшись, рванула на второй этаж, дабы предаться отдыху, предварительно израсходовав весь свой заряд бодрости.
Вместе с парой зашел и доставивший их таксист, который, перебросившись парой слов с портье, уселся на стул у противоположной от меня стены.
У них там, видать, уже особый нюх выработался, или он справился обо мне у дежурного, потому как через несколько минут предложил мне свои услуги по доставке моей персоны в аэропорт.
Я поблагодарил и ответил, что за мной должны приехать.
Мужик вышел на улицу, но минут через десять вернулся и снова уселся на то же самое место почти напротив меня.
Еще через несколько минут он опять предложил мне свои услуги, заметив, что если я лечу рейсом компании «Копа», то мне надо прибыть на регистрацию не позднее чем за полтора часа до вылета, а ехать далеко.
Ну всё они знают, эти таксисты: и что куда летит, и что кому для этого надо...
До назначенного времени прибытия моего вчерашнего извозчика оставалось еще минут двадцать, и я, с гудящей после бессонной ночи башкой, уже устав от ожидания и в некоторой степени вняв агитации не желавшего упустить клиента искусителя, допустил вероятность того, что мой может или забыть или проспать, и, поддавшись искушению, спросил:
– Сколько?
– Как обычно, двенадцать долларов.
Терять было нечего, и я сказал:
– Ладно. Поехали!

Проходя регистрацию, я поинтересовался у мачачи, сколько стоит мой билет, потому что цены на распечатке, которую мне выдали в обмен на мой автограф, не было.
Пятьсот долларов. И пересадка была всего одна, в Панаме. И стыковка – сорок минут. Так бы летал и летал. Если бы билет за автограф давали и туда, и сюда.
Однако, как показывает жизненный опыт, все чисто да гладко почти никогда не проходит. Вот и на этот раз...
Оказалось, что моих лемпир, оставшихся после обмена в отеле в Сан-Педро-Суле и расчета с таксистом, на уплату аэропортовской таксы сильно не хватает, а доллары брать в доплату к лемпирам кассир наотрез отказался.
А обменный пункт был закрыт.
Тут мне на глаза попался киоск со всякими кондитерскими изделиями и напитками, а также симпатичной мучачей лет тридцати пяти, в этом киоске копошившейся. Я – туда.
– Буэнос диас! Дайте мне вон тот крендель и стаканчик лимонада, пор фавор.
– Муй буэнос! Открываемся в семь часов.
– Да у меня самолет в шесть тридцать. Ну, пор фавор!
– В семь часов, пор фавор.
И – нырь под стойку копошиться.
Я – обратно на регистрацию.
– Где мне доллары обменять для вашей таксы?
– Вон там.
И указывает наверх, на второй уровень, где отдельно от всего какая-то будка торчит.
Я – туда. Нэма никто. Покрутился, покрутился и опять вниз. По пути отловил какого-то мужика в униформе и спрашиваю, где тут можно баксы обменять.
– А вон там.
И на ту же самую будку показывает.
– Так закрыто «вон там»!
– Щас откроют.
На улице уже сереть начинает, но сквозь предрассветный полумрак снаружи ничего такого, где можно было бы отовариться, поменяв баксы, не видать.
И тут смотрю, оттуда, где багаж сдают, прямо ко мне чешет мой таксист, которого я не дождался.
Глянул я на его физиономию и пожалел, что не могу бегать.
Да не от страха, нет. От стыда. Такой в его взгляде был укор, что мне аж на воздух захотелось.
Подходит ко мне.
– Что ж такое? Я всю ночь не ложился, чтобы не проспать, а вы..!
Я уж ему и «дискульпе ме, пор фавор!», и «ай эм террибли сори!», и «ентшульдиген зи мир, битте!», и «миль пардон, месье!»... Совратил, мол, меня коллега ваш сладкоречивый, в рот ему горький перец!
Посмотрел он на меня, так, что у меня самого во рту кисло стало, покачал головой и пошел прочь.
Только тут мне в башку мою, от ударов судьбы отупевшую, мысль пришла, что можно было бы свалить свой грех на разницу во времени, о которой я, дескать, ни слухом не слыхал, ни нюхом не чуял; может, парню не так обидно было бы...
А тут, пока то да сё, народ уже на посадку пошел. А меня без квитухи об уплате аэропортовского сбора в самолет не пустят. Не слыхал я пока еще о прецедентах подобного рода.
А будка обменная находилась перед выходом на посадку, шагах в двадцати. Там, возле будки, я и барахло свое оставил, чтоб не таскаться с ним туда-сюда как дурень с торбой.
Погреб я снова наверх. До «от винта!» с отмашкой двадцать минут оставалось. Поднялся, глядь на будку – а там уже мучача какая-то сидит и бумажки какие-то перетряхивает.
Как мне полегчало! Чуть сам, как был, без самолета, не взлетел.
Обменял бабки и – вниз: таксу платить.
Заплатил, сел, полетел.
У-фф!

Перед снижением посмотрел вниз: много воды, много островов, Панамы не видать.
Но она там все равно была, потому как мы в ней сели.
Зал ожидания маленький; и круглый, как «Ротонда», что была в нашем новочеркасском парке культуры и отдыха перед танцплощадкой, которая называлась «гроб», потому как была огорожена сплошным кирпичным забором; в отличие от другой танцплощадки, которая называлась «клетка», потому как имела железную ограду. В «Ротонде» этой винище на разлив продавали – для поднятия тонуса советской молодежи, жаждущей культурно отдохнуть.
Потом, не знаю когда, это «шапито», а заодно и «гроб», на хрен снесли, а на их месте соорудили мемориал в честь победы в Великой Отечественной войне.
Да, так вот: зал круглый, а от него лучами посадочные галереи отходят. Оригинально и, для авиалайнеров, не знаю, как, а для пассажиров, по-моему, удобно. Вынырнули мы из одной и нырнули в другую.

Вышел я в Кито из самолета и без всяких там колебаний, направился на паспортный контроль. Попробую, думаю, хоть и не положено. А то, если делать все так, как положено, на тебя самого... положат.
Сеньорита в будочке туалетного формата несколько растерянно посмотрела на мои эквадорские штампики въезда-выезда, и, поставив очередной въездной, заметила, что, хотя в нем и указан срок три месяца, убраться восвояси я должен не позднее той даты, что стояла в штампе о продлении, то есть до одиннацатого числа. Я, со своей стороны, утешил ее, сказав, что у меня обратный билет на девятое, и потопал через зал к выходу из аэропорта.
Приткнуться на оставшиеся две ночи я решил всё в той же гостинице «Каса Олимпия», где за десять баксов был двухместный номер с кабельным телевидением, горячей водой и двумя одеялами, что в столице этой дружественной банановой республики – не последнее дело, поскольку по ночам в Кито жарко не бывает никогда.
Поселился в тот же номер и пошел в ближайшую «тьенду» затариться провиантом на ужин и на весь следующий день, потому как день этот был воскресеным и почти все известные мне забегаловки в радиусе трех кварталов от отеля по воскресеньям отдыхали. Да и вообще хотелось, никуда не выходя, отлежаться перед дорогой, поскольку домой мне предстояло попасть после вылета на третий день в пять утра.

Родина (оставим пока это название за всем постсоветским пространством) встретила радушно: моей сумкой на транспортере, без наплечного ремешка с карабинами, и хамской рожей в будке паспортного контроля, которая, в смысле рожа, заставила меня переписать иммиграционный талон, соответственно, дважды выстояв в не очень короткой очереди.
И подумал я тогда, что, уезжая куда-нибудь в следующий раз, постараюсь все утроить таким образом, чтобы, когда самолет оторвется от взлетной полосы, смог сказать словами нашего поэта: «Прощай, немытая Россия...».
Потому что хамство и бездушие в нашем постсоветском отечестве – особенности, видать, национальные, то есть генетические, а стало быть – неизживные...
Как писал Джон Голсуорси в своей эпохальной «Саге о Форсайтах»: «Бывают разного рода удары: удар по позвоночнику, по нервам, по совести, но самый сильный и болезненный – удар по чувству собственного достоинства». Последние я не прощаю никому. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.
Потому как человеческое достоинство – это то единственное, что поможет тебе оставаться человеком – если оно из тебя не выбито – до последнего, даже когда в тебе уже не останется больше ничего человеческого.

Вот так... Не пофартило мне малость: не удалось оставить свой след на ниве гондурасского просвещения. Ну и ладно. Все равно Гондурас теперь и в моем сердце навек запечатлелся.

О сколько нам мгновений чудных
Готовит просвещенья дух…(А.С. Пушкин)

––––––

[AZ001]

Да, не повезло вам с работодателями.

[Myrzilko]

хорошо то, что все хорошо закончилось

[Alex Catamaran]

Занимательно. Спасибо.

Фотки с мобильника где?

[TsarTV]

Здорово пишите!

[Pike]

Замечательный рассказ, спасибо)))
Собираюсь в конце зимы посетить Гондурас и с большой тревогой начал читать повествование.
Но в итоге рассказ так увлек, что теперь все мысли о другом...

[Darius]

Но в итоге рассказ так увлек, что теперь все мысли о другом...

Как устроиться в Гондурасе на работу?

[Pike]

Но в итоге рассказ так увлек, что теперь все мысли о другом...

Как устроиться в Гондурасе на работу?

Нет, о том какие разные бывают люди.

[evary]

Очень интересный рассказ! Здорово пишете!

[Telepuz]

и надо было за 275 бакинских ехать в Гондурас....

[Solace]

Здорово написано! Куда теперь планируете отправиться?

[AZ001]

До этого, не читал ваши сообщения. Эта тема первая. Что я думал раньше, писал выше. Не бейте меня кулаками в голову, но, не могу сказать хорошо, но хочу. Уважаю.

[Viaje]

Занимательно. Спасибо.

Фотки с мобильника где?

А где мобильник? У меня с роду не было.

[Viaje]

До этого, не читал ваши сообщения. Эта тема первая. Что я думал раньше, писал выше. Не бейте меня кулаками в голову, но, не могу сказать хорошо, но хочу. Уважаю.

Хм... хочу, но не могу... это тоже хорошо. "До этого не читал... но думал раньше и писал выше". Ни хрена не понятно. Однако спасибо.

[Viaje]

Здорово написано! Куда теперь планируете отправиться?

А я уже давно отправился. Второй год, как в Колумбии торчу. В долг живу. Сам думаю, как бы куда-нибудь отправиться.

[Viaje]

и надо было за 275 бакинских ехать в Гондурас....

Конечно нет. Так я и не за этим ехал.

[Viaje]

:smile: Здорово пишите!

Мучас грасиас! Стараюсь. Но не всем нравится. Ке пена!

[AZ001]

До этого, не читал ваши сообщения. Эта тема первая. Что я думал раньше, писал выше. Не бейте меня кулаками в голову, но, не могу сказать хорошо, но хочу. Уважаю.

Хм... хочу, но не могу... это тоже хорошо. "До этого не читал... но думал раньше и писал выше". Ни хрена не понятно. Однако спасибо.

По русски.
Я не умею красиво говорить, но хочу выразить свою признательность. Это первая ваша тема, которую я читаю, но в ней я уже отвечал раньше.

А выше тоже самое, если бы вам ответил одессит, мои уши готовы слушать ваши рассказы.

[Viaje]

А чо не спишь? Меня перечитываешь? Ссылку на Эквадор дать? А еще про Перу есть.

[Viaje]

Но в итоге рассказ так увлек, что теперь все мысли о другом...

Как устроиться в Гондурасе на работу?

Ай, да Дариус, ай, да сукин сын (хотя пол другой)!