"Колхоз в Таиланде" (Литературн.испражнения) допол

[Tolik]

(Антиалкогольная юмореска) Новый книжный напечатанный вариант.

В УГАРЕ...
ИЛИ ПРИКЛЮЧЕНИЯ КОЛХОЗНИКОВ
В ТАИЛАНДЕ

Прочтешь и бросишь...
Если ещё не пьёшь – уже и не захочется!


Без Октября не обошлось

Деревенские петухи кукареканьем себя особо не утруждали. Зачем горланить, когда поклевать – в любое время и хоть по самый гребешок?.. Этому петушиному поколению время, когда на забор они лезли ещё засветло и рвали до хрипоты пупы, было не знакомо. А ведь раньше горло хоть разорви – первой на крыльцо вылезала только кошка. И болтали тогда много, и в основном о перестройке. В деревне кроме клуба и прилагающемуся к нему туалета из двух досок перестраивать – только столб! Вся деревня единогласно решила остановиться на последнем. Так перестройка началась и закончилась именно на столбе... И теперь столб, сияя свежею краскою, величаво извещал о названии деревни.
Деревня называлась Кукайкино. Название же колхоза к яйцам никакого отношение не имело, но эпохе соответствовало. Вот только с годом не совпадало и всегда запаздывало – сколько юбилеев ни справляли, а колхозному названию “Десять лет Октября” возраст не увеличивали.

***
Расцвет перестройки не наступил, но местную красавицу по имени Марфа он не миновал. Красотой и своими достопримечательностями Марфа сводила с ума на расстоянии.
В колхоз зачастили партийные районные кураторы, но причиной наездов стали не сельскохозяйственные показатели, а именно Марфа. Начальство приезжало оросить слюной не только поля. Слух о Красоте, растревожив районную партийную ячейку, добрался и до области. В итоге куратором колхоза заделался самый главный и уже областной партиец.
Первый же приезд ознаменовался принятием Марфы в партию, и она связала с ней жизнь и по политическим интересам.
Облюбовав Марфу, партийный ухажёр, бросив семью, решил обжениться. Кроме семьи, такой поворот не устраивал и партию. Кроме жениховских ворот, поворот она ему указала и от себя. Сердце неудавшегося жениха не выдержало. С его летальным исходом улетучился и роман...
Прощание с партийными щедротами не успело подмочить подушку. Заготовленное к партийной свадьбе платье Марфа использовала с директором школы Львом Леонидовичем.
Кроме женских красот, у директора обнаружилась любовь к натуральному хозяйству – от марфиных разносолов Лёвочка превратился во всепожирающего льва. Правда, вскоре бывший плюгавик стал больше смахивать на опухшего колобка.
Беспокойства по поводу женщин уплыли по этой причине в прошлое. Сексуальный инстинкт к нему возвращался через клизмы, но в виде животной страсти. Колобок с весом от бегемота по настырности походил на кролика. В такие дни праздника у Марфы не ощущалось, а на эротическую близость с мужем у неё возникла пожизненная мигрень.
После свершения мужнего долга к Лёве возвращался усиленный аппетит. С приходом аппетита причина, по которой вокруг женщин топчутся мужики, опять забывалась. А мужики топтались как раз возле его жены...
Не стыкуясь с мужем, марфовская сексуальная привычка в его отсутствии хворала озабоченностью. Каждый проведённый без мужика день считался Марфою бесполезно прожитым – и вычеркивался из памяти.

* * *
Завершилась перестройка. Перестроили и колхоз, и его название. Вместо колхоза вырос кооператив под названием “Десять лет без Октября”.
Организатором кооператива стал Никифор Петрович. В прошлом знатный тракторист, по женским слабостям он оказался специалистом намного знатнее. Нащупав эту слабость в дочке председателя, Никифор охмурил и её, и её брюхо.
Свадебное путешествие было коротким и заменилось дорогой в родильный дом. Супружеская жизнь завершилась не отходя от роддома – всё семейство со стороны жены упорхнуло в центральные места, а колхозное имущество, перекочевав по нулевой стоимости в кооперативную кубышку, превратилось в астрономические алименты.

Никифор дает добро

Ещё до перестройки исконные картофельные земли по настоянию главного партийного кукурузника целеустремлённо засаживались кукурузой. Со сменой партийной линии поменялась сельскохозяйственная программа, но урожайностью поля по-прежнему не отличались. Вместо кукурузы их начали засеивать чем угодно, но картофелем по-прежнему не тревожили. Урожаи от лысины великого кукурузника отличались только цветом...
Никифор справедливость восстановил, и первый же картофельный урожай был кучерявее голландского. От избытка Никифор закармливал картофелем курей, затем к рациону подключились и страусы. Вместе со страусами с Африки перекочевали и их привычки. Люди больше любят сам процесс...
По численности страусиный приплод обогнал население, но приплод доходов кооператива своё первенство не уступал. Вскоре по тракторным колдобинам начал перекатываться “шестисотый”.
Купленный вместе с мерседесом дизельный джип, попробовав тракторную солярку, дотянул только до правления. И теперь около правления памятников было уже два. Штампованный Ленин непоколебимо указывал народу светлый путь, на котором стоял светлый, сверкающий серебром Джип. Превратившейся в памятник машине дорога уже не светила. В боковых зеркалах Джипа отражались другие, и противоположные, пути...

* * *
Страусиная благодать активизировала с Никифором и женский контингент. “Шестисотый”, нашпигованный бывшими доярками, магнитил в кооператив новые и новые кадры. Обрастающий грудями штат действовал на Никифора, как реклама Виагры.
Машины Марфу не впечатляли, но вылезающие из всех шестисот окон мерседеса бабы ее нервы щекотали всерьёз. Раздающиеся под эстрадную музыку частушки и вылетающая из окон машины банановая и прочая иноземная кожура резали Марфу по живому. Самодовольная никифоровская морда светилась лозунгом: “Все бабы, за мной!”. В итоге и Никифору, и его сексуальной вольнице Марфой был подписан безапелляционный приговор. На Марфу данный вердикт, конечно, не распространялся...
На следующий день банановая кожура стала вылетать только из одного окна.
Вскоре Марфа стала называться секретарем-референтом, но свою должность в кооперативе могла выговорить только она. Никифор упрощённо называл её секретом. О секрете их отношений в деревне догадывались даже коровы.
В марфовские критические дни в окнах мерседеса появлялось второе женское лицо бухгалтера Клавы. Обострённая дискомфортностью неудобных женских дней марфовская пятерня выковыривала Клавку в такие дни постоянно...

* * *
Сегодня работа обещала Марфу не тревожить. Петрович накануне наклюкался до состояния селёдки, но его мордельник рыбе не соответствовал, а по внешним признакам был более похож на маринованный помидор.
В деревенский никифоровский банк капнули страусиные денежки. Проблемный вопрос – на что потратить? – тревожил мозговые извилины напрасно. Всё, о чём Никифор знал, – имел. Даже ручеёк был запрудирован в мрамор. Мраморную судьбу ручейка решил купленный по пьяни мотоцикл, оказавшийся... водным.
Раньше на ручейке движение было двурядным только для головастиков. Прочая водоплавающая живность курсировала по водному пути в одну сторону. После покупки мотоцикла ручеёк запрудили, и меж его мраморных берегов можно было разместить и танкер.
Ручеёк назывался Говнянкой и с названием не расходился. Облюбовавшие его повыше села коровы сплавляли по нему свои испражнения. Вместе с круглосуточно проплывавшими по ручью “айсбергами” доносились соответствующие названию ароматы.
По древности коровьи привычки соперничали с легендой. От любимого отхожего места коров отваживали ещё в далёком прошлом. Застрадав запором и перестав жевать даже с рук, коровы забастовали голодовкой...
Коров отпустили с миром, но мир оборотился бесконечной бомбардировкой. Не сумев пробиться сквозь коровью запруду, ручеёк превратился в пруд. До того безымянный, он получил заслуженное название. Коровьи привычки с тех пор переросли в инстинкт.
На водном мотоцикле в день получки гоняла вся деревня. По этому случаю Никифор выставлял вместе с бочкой бензина бочку водки.
Для всей крылатой живности день получки превращался в день страшного суда. Птичий базар с Аляски против птичьего гама на пруду отдыхал. Собаки в этот день не то что тявкать – даже скулить боялись. Забившись с прилипшими к животу хвостами за будки, они вспоминали своё снегоходное зимнее родео.
Между зарплатами исхудавшая живность, дрейфуя вместе с техникой, дожидалась очередной птичьей корриды.
Сам Никифор предпочитал корриду со страусами. Птички, улепётывая от его квадроцикла, неслись прямо на ходу. Усыпанное после гонок яйцами поле походило на альбиносовую бахчу...
Объевшись гусятинкой и по другим отходным причинам общим собранием кооперативщики решили первый после зарплаты понедельник сделать неофициальным, но полноправным выходным днём. Единственное отличие от выходного – это введение в этот день сухого закона.
Вся деревня, охая, упивалась рассолом. Это день был счастливейшим только для собак. Трудясь над птичьими косточками, они от счастья не косились даже на кошек.

* * *
Никифор с похмелья страдал, как от инквизиции, но для себя выходного дня не объявлял. Приёмная работала, но зайти к председателю можно было только в случае пожара или страусиного запора.
Марфа марафетом себя уже не тревожила, но её потревожил телефон. Чудо-аппарат мог передавать картинки, чем, собственно, после приобретения и занимался. С его помощью Никифор обменивался кроссвордами, но в основном аппарат специализировался на интимных картинках из соседних кооперативов...
На вчерашней страусиной корриде соседи присутствовали и дышать сегодня, скорее всего, тоже не могли. Посему заработавший факс ничего хорошего не предвещал.
Отодрав от насиженного места мягкую часть, Марфа вошла к шефу.
“Тебе факса с печатями!”, – не утруждаясь именем, вильнула она бедром в сторону Никифора.
Её походка могла взволновать даже покойника, но Никифор чувствовал себя хуже.
Еле вздохнув, он начал закручивать махру. “Мальборо” он курил только на официальных встречах, но в фирменной пачке были замусолены и сигареты, набитые махрой. За это курильные сотоварищи прозвали Петровича Коноплянычем.
“Ник, это не простая факса, а приглашение в Австралию на страусиный семинар! Ты ж меня туда ещё на первой свиданке обещал свозить...” – с надеждой вымолвила Марфа, задыхаясь от махры.
В солнечную Австралию Никифор был всегда готов, но недержание его выхлопного отверстия при посадке самолета в дальние страны пути ему заказывало. Что он только ни делал! И сидел весь полёт в сортире, и не ел перед полётом... Но как посадка – живот раздувало, как автокамеру, и Никифор дул как из рукава, причём хорькам на зависть.
Репортаж о выпрыгивающих из аэробуса без трапа пассажирах очутился на первой полосе центральной прессы. Хотя о великом пуке прессой не разглашалось, селяне встречали Никифора многозначительными аплодисментами.
В Москву Никифор летал тогда за джипом. Из безразмерных валенок доллары сыпались исправно, и ему втюрили вдобавок к джипу и “Мерседес”. Менеджер страдал глазным нервным тиком и на вопрос, не деревенский ли это экземпляр, подмигивая, ответил: “Не деревенский, но самый навороченный!”. Предательский менеджерский глаз предал только Никифора. И на сдачу он попросил завернуть и “шестисотый”...
Интервью для газеты в никифоровском главном полушарии запечатлелось на века. Никифор дал себе обет, что отныне на самолёте – только по воде. После интервью репортеры катались на новых машинах. Зато причина выпрыгивания пассажиров из самолёта прессой теперь умалчивалась.
В Австралию, минуя самолёт, путь заказан. Марфа хоронила мечты в переднем вырезе платья. Любуясь необъятными бастионами, Никифор мысленно нежился с Марфой под пальмами.
Заветная мечта о совместном загорании осенила шефа неглупой, но дорогой идеей.
“А может, всей деревней чартером?” – вопрошающе заикнулся он.
Теперь Марфу встревожила Клавка: “Хоть с соседней деревней, только без местных шлюх! Иначе у тебя с моей помощью между ног так вспухнет, что даже страусиные яйца от зависти потрескаются...”.
В кабинете красовалась мечта деревенского детства. Газированный трёхкопеечный автомат, заряженный квасом, с сиропом не разлучался. Впритирку разместился и каприз Марфы – машина по выкидышу банок с Колой.
Марфа, пнув свою любимицу, добавила и шефскому агрегату. На денежные пособия автоматы не реагировали, но от пинков работали как часы. Выпрыгнувшая банка охладила антиклавкино настроение, и Марфа протянула стаканчик газированного кваса Никифору.
Заграничный синий сироп, не желая мешаться с квасом, слизывался Никифором в последнюю очередь. Последняя капля одарила шефа видением – он лежал на пляже, и девы, восхищаясь его шейховским халатом, танцевали только для него. Когда же Никифор нацепил мексиканское сомбреро, танцы перевоплотились в откровенный стриптиз.
Никифор почёсывая голову, вытянул верхнюю губу. Это говорило о том, что приступ сексуальной активности приблизился вплотную.
Вернувшись с небес, он решил возвратиться туда уже с Марфой. Марфа не отказала и в надежде на поездку отдалась от души и как никогда лихо.
Разомлев от старательного женского тела, Никифор полёт всей деревней утвердил. Озадачив Марфу командировочными хлопотами, он поклялся Клавку в Австралию не брать. Вытянувшуюся предательскую губу Марфа от радости не приметила...


Яйца – всему голова

Страусиный семинар попутно оказался и выставкой страусиного хозяйства. Птицу везти Никифор не решился, но главного страусятника Матвея Матвеича решил яйцами озадачить.
Страусиная ферма расположилась в старом клубе. Когда на клуб повесили вывеску “Цех крупного яйца”, архитектурное сооружение стало соответствовать названию.
Никифор застал Матвеича в обнимку со страусихой. Морда с сухим законом у него явно не контактировала. Рядом расположилась открытая полупустая фляга с квасом.
“Жозефина на гонках кладку не дала и сейчас с набитым брюхом артачится! Вот я её квасом и отхаживаю...” – еле прокурлыкал Матвеич.
Страусиха вместо предложенного Никифором угощения ущипнула его за палец. Матвеича она ласково потрепала за ухо, за что дополучила кваску.
Выцедив стакан, птичка уложила голову Матвею на колени. Умилённо прикрывая один глаз, вторым она косилась на Никифора.
“Чё это квас на брагу по пузырям смахивает?!” – шевеля ноздрями, насторожился Никифор.
“Фельдшерица рекоменднула пивных дрожжей для сносей, а ентих не было – простых набулькал”, – соврал в сторону Матвеич, стараясь не дышать на начальство.
“Если через неделю крупных яиц для выставки не выдашь – свои отдашь!”
Матвеич, оттирая шефа от фляги, побожился: “Сам задницу рвать буду, но такие яйца представлю – в мерсовский загашник не влезут!”.
“Семь штук чтоб полновесных! Иначе пока не вспухнут – будем твоими в футбол играть!” – не забыв лягнуть флягу, пообещал Никифор.
Несчастье с флягой отразилось на страусихе. Едва прикрылась дверь, птичка кинулись на спасательные работы. Осушая землю, она делилась и с сображником. На пару рыгнув, они так же на пару влюблёно улеглись – Матвеич спрятал от мух голову под крыло, а Жозефина свою упаковала во внутреннем кармане матвеичевского бушлата. Переживая за общее дело, они счастливо захрапели.
К концу рабочего дня Матвеич проснулся и перед носом узрел огромное яйцо. Благодарно чмокнув птицу, он загнул один палец.


По коням!

Вставший перед Никифором вопрос, взять в Австралию Клавку или не взять, на ответ, быть ему с яйцами или не быть, не влиял. Как ни решай – внутриштанное наследство всё равно отстригут. Если не взять Клавку, то она гарантировала провести ампутацию под корень – и еще на наркоз клялась не тратиться. К тому же женские дни Марфы заботили своею непредсказуемостью. Клавкин организм работал как часы – и нетерпельный вопрос Никифор решил в её пользу.
Ответственность за доставку запасного клавкиного тела Никифор возложил на дружественного конкурента. Расходы по доставке тела, добавив и своё, конкурент возложил, конечно, на Никифора.
Марфа, будучи в Москве, в списках приглашенных вместе со своей заметила и клавкину фамилию. “Только в пузо тебе хрен, а не Австралия!” – решила она, чухнув неладное. Вычеркнув Клавку из списков, для верности она доработала её паспортные данные. В визовой заявке Клавдия теперь стала Клавдияреллией Сидоровашвили – “Твой паровозный гудок дальше Сибири не полетит. Будешь им сибирских комаров откармливать...”.
Колхозный самолёт Марфа зачартерила.... но в Таиланд, а на сэкономленные деньги “завтракальный” отель переключила на “всё включенный”, надеясь, что за неделю он не обанкротится.
Наконец долгожданный день наступил. “Завтра – по коням, – известил Никифор. – Сегодня в семь собрание и проводы”.
Его короткая речь порадовала колхозников дважды.
“Надеюсь, без спиртного и коней обойдётся!” – сомневаясь в первом, добавила Марфа.

По полтинничку и по яйцам

Собрание проводилось возле нового клуба. Стоящие рядом белокаменные памятники посвящены были исключительно страусам. Поверх ограждения приятно глазу расположились в ряд аналогичные страусиные яйца.
Кроме напутствий, каждому были выданы и зелёные командировочные.
Речь Никифора: “Не посрамите, за что и по полтинничку!” отозвалась звоном посуды, ёмкостью не соответствующей... Полтинничек уже давно превратился в посошок, но Матвей был всё ещё не весел. Тара была предусмотрена для семи яиц, а загнутых на его руке пальцев – только пять.
Трижды повторив посошок, Матвей удалился на ферму и начал толкать речь: “Наипоследнейший раз предупреждаю – ишо пара яиц не будет, хрен вам, а не квас! Будете из луж пиявок выциживать, а я на каждом кругаля деревни буду до яйцеиспускания кататься...”.
От устрашающей речи у половины страусов поехала крыша. Половина стаи привычно зарылась головой, а другая, думая, что научилась летать, набирала по кругу ход, готовясь к взлёту.
Матвей, словно перед космическим стартом, начал обратный отсчёт. Как раз на нуле он и отключился...

* * *
Почему с собой больше одного бутыля не брать и что такое “всё включено” – в колхозных мозгах не укладывалось.
Когда Марфа объяснила, что “всё включено” – это когда и ешь сколько хочешь, и по спиртной линии бесконечно, народ не выдержал: “Сожрать больше живота никак не получится, а насчёт выпивки – это капиталисты уж втрое загнули!”.
“Чё это за коммунизма такая, которую мы не могли построить, а они в два счёта втюрили?” – недоверчиво повторял кузнец Акифий. В округе он слыл бездонной бочкой, но после бочки вырубался обязательно.
“С собой только по бутылю, в самолёт жратвы не припасать – накормят. Завтра аккурат в восемь – выезд!” – поставил Никифор точку и для достоверности грохнул кулаком об стол. Для всех это означало: по посошку – и до хаты...

* * *
Матвей очухался перед самым рассветом. Последствия вчерашнего застолья хлюпали у него в штанах раздавленными яйцами. В противоположной задней стороне ощущались посягательства на его мужскую невинность.
Сквозь внушительную дыру выдавалось опухшее и красное, как коммунистический флаг, заднее место. В защипанной страусами до дыр заднице неимоверное жжение соответствовало цвету.
Рядом лежали запыхавшиеся от посягательств на штанину страусы. Спасая свои, до чужих яиц они добирались, видимо, только с тылу...
Яйца всмятку Никифору не подходили. Матвею пришлось определять потенциальных несушек гинекологическим методом, и он дополучил со страусиной ноги уже и спереди. С выпученными лягушачьими глазами, безмолвно глотая воздух, Матвей заскакал к обезболивающему.
Среди мерцающих перевёрнутых стаканов одиноко возлежал надкусанный огурец. Вынюхав стаканы до сухости, Матвеич наткнулся на тару для яиц. Там устрашающе пустовали два отверстия.
Непередаваемые ощущения в штанах кривили лицо тоскливым выражением. Но... проглотив огурец, Матвей улыбнулся. Вскоре улыбка перешла в приступ радости. Впервые он изрёк незнакомое ему до этого слово: “Эврика!”.
Вскоре в ящиках добавились белокаменные яйца. В заборе ничего не добавилось, зато появилось. Два незаконных просвета общую заборную картину не портили...

Таможня “добро” дала. Но не всё...

Утром все собрались возле автобусов. Еле двигаясь, но с гордым выражением лица, подтягивался и Матвей. Спереди в штанах у него выделялась невообразимая возвышенность.
“Самогонный аппарат решил мимо таможни пронести?“ – радостно спросил Акифий.
“Нет, только картошку. Я не танцор – мне картошка не мешает”.
“Дело хорошее...” – подумал Акифий и побежал за самогонным аппаратом.
Никифор пересчитывал автобусы, пока его не известили, что один загнулся ещё в автопарке.
Затолкнув в говновоз джип и нашпиговав по самые лампочки “шестисотый”, автоколонна тронулась в Шереметьево. Втайне от Никифора раскупоривались “неприкосновенные” запасы.
Тайна раскрылась на двадцатой версте. Вся кавалькада затянула любимую песню “Вот умру я, умру...”. Вскоре к песне присоединился и “шестисотый”.
Матвею не пелось. Оберегая “картофельный” мешок, он всю дорогу стоял. Земляки старались с ним чокаться как раз в переднее место. На предложение присесть, он по-киношному отнекивался: “Спасыбо, я пастаю”.
Так началось первое деревенское путешествие. Сопровождающие милицейские машины своими мигалками создавали праздничное настроение. В ментовской столовой тоже ощущался праздник. К распространяющемуся из столовой запаху жареной страусятинки вскоре добавились и более крепкие молекулы...
На сотой версте народные песни поменялись на частушки. От немудрёного текста вяли уши даже у искушённых водил. У встречающихся по пути собак уши прижимались так же, как к животам хвосты.
Подъезжающая к Москве процессия обросла автопоклонниками и походила на триумфальное шествие фольклорных коллективов всей страны. Попутные и встречные машины воодушевлённо подхватывали в основном только фольклор. Когда к песням добавились танцы, машины запрыгали поноровистее лягух.
Подъехав к аэропорту, стихийный хор вдруг одновременно замолк. Через минуту вместо пения из транспорта зазвучал великий, конкурирующий с гулом самолётов, храп. До взлёта в австралийский Таиланд оставалось ровно два часа...

* * *
Лицо Матвеича было увенчано счастливой улыбкой. Посетившее его сновидение не расходилось с его сокровенными мечтами. Не ощущая прислонившуюся к больному месту голову Аграфены, испуская слюну от счастья, он окроплял её кудряшки. Кудряшки от обильного слюноотделения сверкали, как кремлёвский пол.
Матвею снилась завершающая часть Австралийской выставки, где награды по всем яичным номинациям его не миновали. Первые места по белизне и твёрдости скорлупы были зарезервированы за отзаборными изваяниями. Договор их обмена на яхту и крокодиловый яичный помёт для Матвея подписался положительно.
Денежную премию, уже с компаньоном Никифором, он договорился потратить на переустройство пруда в Венецианские разливы, где гордостью, кроме международного порта, должен был стать и личный Матвеевский причал.
В голову вселилась головокружительная мысль о совместной страусо-крокодиловой ферме. Страусов он собирался кормить крокодилятинкой, а крокодилов страусятинкой, от чего он пускал уже фонтанирующую слюну.
“Это же бесконечнасть какая, это же мясной вечный двигатель! – впендюривались в его голову умопомрачительные идеи. – Всю вселенскую галактику закормлю котлетами от Матвея! Будем лопать не картошку с мясом, а наоборот...” – летел он к Нобелевским высотам вместе с собственной «крышей».
Аграфена старательно, как к пуховой подушке, прижималась к его штанам и трясла по-собачьи головой. Ей снился тропический ливень, где в окружении пальм вместо шезлонгов стояли драпированные пуховыми подушками бабушкины сундуки.
Сладкие австралийские грёзы пьянили обоих одновременно. Когда выпрыгнувшая во сне из воды акула обдала брызгами Аграфену – Матвеич повесил на неё соответствующую слюну. Аграфена, тряхнув головой, ещё и вытерлась штанами, и тут от боли в сновидении к поздравлениям присоединились и преждевременные роды – из лопнувшей сногсшибательной выпуклости в штанах выпрыгнул страусёнок...
Новый приз в виде небоскрёба австралийский призер так и не получил. Сон прервался как раз на думе, что за это обломится. Но обломился только сон, и по случаю завершения деятельности обезболивающего кошмарная явь восторжествовала. «Нобелевский кавалер» завыл, как противопожарная сигнализация.
Подъехавшие на звук пожарные машины к всеобщему пробуждению опоздали – автоколонна уже разевала пасть шире бегемота.
Контуженная коцертом автобусная шоферня глаз не открывала.
Из лимузина высунулась пасть главного бегемота – Никифора. Его воздевшиеся в небо руки послужили сигналом к выгрузке. До вылета оставался ещё час.

* * *
Авиакомпании грозил порожний рейс. Получив целиковую предоплату, она, увеличивая прибыль, подсадила на борт тайцев. Обогащая свои художественные промыслы, тайцы везли с собой русских матрёшек. Выпирающие из мешков беременные неваляшки,не уступали по размеру яйцам динозавров.
Авиа-агенту не давала покоя недополученная сверхприбыль. Отказываясь от лишних для желудков боекомплектов, он перемножал маржу. Дума о сокращении также и штата стюардесс прервалась ворвавшейся в аэровокзал толпой. Вместе с толпой в аэровокзал ворвались и послесамогонные молекулы.
От потерянного барыша сердце агента чуть не треснуло. Но возгласы толпы про Австралию трещину остановили.
Предводительница орды с осанкой Жанны дАрк повела ораву к стойке. Её клич “В Австралию, через Таиланд!”, оставив авиа-агента в живых, его мечту о новом “зарубежце” от похорон не спасла...
Марфа, выложив документы, заикнулась о зелёном коридоре. Не каждый сексуальный пенсионер мог устоять перед её улыбкой. Таможенник тоже не устоял и, в отличие от зеленого коридора, выключился...
Выпученные изумленные глаза таможенников не украшали. Зарегистрированный кооператив тащился по зелёному коридору с явно не ручной кладью.
Семеро колхозников осторожно проносили яйца. Двое, согнувшись от тяжести, стонали ещё и от объявившегося в спине хондроза.
От матвеевской выпуклости в штанах зелёная дорога превратилась в милицейский кордон.
“Это он картошку за морем хочет посадить” – заволновался Акифий за сырьё.
Но нашу таможню не только на мякине – и на картошке не проведешь.
“До такого размера даже и деревенская картошка не дорастает!” – потребовали они досмотр.
Предъявив “контрабанду”, Матвей упавших в обморок таможенников миновал.
Унести слабонервных таможенников помог Акифий, но вместе с ними пронёс и самогонный аппарат...
Объяснения по поводу обнаруженных у всех марлевых свёртков таможню не устраивали.
“Это кусочек родной земли!” – не врали колхозники, доставая из каждого свёртка навоз.
“Без неё на чужбине любой колхозник загнётся!” – улыбалась догадливая Марфа, но улыбка в этот раз ей не помогла.
Не доверяя обонянию, таможня каждый кулёк пробовала и на вкус. И только раскурив из содержимого трубку мира, таможня, согласившись с Марфой, успокоилась.
Кроме навоза, колхозникам оставили только по одной четверти. Задекларировав обнаруженный у Марфы противогаз, обанкроченный по выпивону коллектив погрузили в самолёт.
Зелёный коридор от конфискованных четвертей со стороны смотрелся действительно зелёным. На конфискованной по крепости и объёму жидкости можно было смело лететь даже за океан.
Таможенники, кроме четвертей, нежнейшим образом тащили на экспертизу и конфискованное каменное яйцо.
При экспертизе первой четверти, как ни старалась таможня, яйцом закусить не удалось. Вторую четверть тем же яйцом просто занюхивали.

Какой там трап!..

Марфа с Никифором расположились в первом классе, и широкие кресла «Боинга» тискать Марфу Никифору не помогали. Рядом пристегнули Матвея, но по причине болезни – лёжа и на боку.
В салоне включились мониторы, и стюардессы, устроившись по бокам салона, начали жестикулировать.
Колхозники решили, что это сурдоперевод, и стали в самолёте выискивать глухонемых. Когда жестикуляция перешла в самый разгар и стюардессы замахали в сторону выходов руками, мнения разделились. Половина посчитала их семафорные движения спортивной гимнастикой, остальные – концертом в виде пантомимы, и все восторженно захлопали.
Следующие их манипуляции с ненадутыми резиновыми медицинскими суднами, но без дна, завершились почему -то одеванием на голову. Когда медицинские судна самопроизвольно надулись и на них включились лампочки, зрители уверовали, что это всё-таки фокусы. Единогласное решение – однозначно, цирк! – подкрепилось бурными аплодисментами. Стюардессы на бис почему-то не вышли...

* * *
Матвей увидел здоровенные округлые мешки тайцев и заподозрил в них чемпионскую страусиную кладку. Зациклившись на яйцах, на красоту тайки, уставившейся на его штаны, внимания он не обратил. Сорок пятый размер её туфелек остался им так же не замеченным...
Другие тайцы глядели на мешки с страусиными яйцами. Думая, что это новый упущенный вид матрёшек, они тоже нервничали. Нервное переглядывание прервал звук взревевших моторов.
В гул движков встряли посторонние звуки булькающей жидкости. Стюардессы тоскливо глядели на неимоверного размера четверти.
Со страху перед взлётом содержимое высасывалось прямо из горла, но с настырностью младенца. Рыгнув вместо закуски, все дружно упёрлись в иллюминаторы.
Вентиляционная система на “привет из глубины души” отреагировала скрипом. Тайцы тоже отреагировали и закосили глазами в не свойственную им с рождения другую сторону. Миленькая тайка, озабоченно вытянув в направлении Матвея голову, засветила у себя и выдающийся по размерам кадык.
“В здоровом теле здоровый дух!” – шевеля ноздрями, озвучил Никифор дошедшую с заднего салона воздушную волну и опорожнил фужер. Марфа глубоко вздохнула. От её кофточки отпрыгнула верхняя пуговичка. К дополнительно освобождённой груди, кроме взгляда Никифора, притягивались, казалось, и занавески.
Провожая одним глазом отлетевшую пуговицу и косясь другим на туалетную дверь, Никифор вместо закуси потянул верхней губой. Это встревожила Марфу сортирными приключениями.
“Я тебе не Клавка – в туалете только прокладки могу менять!” – попыталась она остудить Никифора. Но напоминание о Клавке подействовало наоборот, и Никифор уже начал готовить своё орудие к войне.
Матвей тоже страдал, но был озабочен проблемой другой. Не дотянувшись до “лекарства”, он застонал и военные действия соседей заменил холодной войной.

* * *
Самолёт наклонно набирал высоту, и лекарственное средство в лежащего вниз головой Матвея переселяться не желало.
Закон Архимеда работал и на высоте, и в подтверждение этого Матвей начал испускать дух. Никифор, постукивая по донышку пузыря, лепетал о сообщающихся сосудах, но желудок Матвея находился выше рта, и Матвей уже забился в конвульсиях.
Стюардесса принесла реанимационный шланг, и подвешенный над Матвеем пузырь со шлангом заработал. Причмокивая и пожевывая приделанную к шлангу пустышку, Матвей вскоре захрапел.
Подвешенная четверть, показывая работоспособность конструкции, сверкала пузырями. Каждая пройденная и показанная на мониторах миля строго соответствовала количеству выделенных в четверти воздушных пузырьков. Никифор, поглядывая на увеличивающееся в пузыре воздушное пространство, изрёк: “Максимум до Индии дотянет”.
Акифий поглаживал самогонный аппарат, но тот продукции пока не выдавал. Его запасы улетучились ещё в автобусе, и он кадрил стюардессу на литровый “Абсолют”.
Бортпроводница отнекивалась: “Вы уже четыре выпили!” – и не к месту обнадёживающе улыбалась.
“Всего только четыре?”– трагически вымолвил Акифий и, обещая стюардессе скоропостижно загнуться прямо в облаках, потребовал ещё пять.
Вскоре в виде предложенного завтрака колхозники наконец обзавелись и закуской. Единогласно повторив, коллектив дружно закусил. Выковыряв из салата ломтик огурца, остальной паёк туристы попрятали до следующей оказии.
Матвеевская бутыль перестала пускать пузырьки как раз на половине. Зажёванная резиновая пустышка замерла на неопределённый срок, и только подёргивающееся ухо выдавало в его теле признаки жизни. Впечатлённого самогонкой страусиного призёра донимал очередной сон.
На этот раз Матвей попал с Жозефиной в книгу рекордов Гиннесса. Птичка, опустошив ядрёного кваса более своего веса, влюблено занюхивала хозяйским ухом, от чего наяву оно и дёргалось.
Следующее триумфальное шествие победителей страусиноборств докатилось и до олимпийских игр. От олимпийских побед по скачкам на страусах у Матвеича ныло между ног. Он стоял на высшей точке пьедестала, увенчанный по пояс лавровыми венками. Сгорбившись от золотых медалей, Матвей во всеуслышание объявил о помолвке с страусихой.
Жозефина, обделённая относительно лошади числом ног, гарцевала, не уступая арабскому скакуну. Увенчанная белоснежной фатой, она, игриво подмигивая, обещала подарить супружнику наследника. Матвей торчал от Жозечки как страусиный хвост и клялся высиживать только с ней и только её яйца. Птичка откликнулась ново-снесённым яичком и игриво щипнула его за сокровенное место. Матвей взвизгнул голосом недорезанного поросёнка и, перекосившись от избытка ответной любви, снова заработал пустышкой. Появившиеся в бутылке пузырьки отобразились умиротворённой улыбкой.
Матвей не подозревал, что в рекордной книге он смог бы увековечиться наяву. Одновременно спать, улыбаться, храпеть и продуктивно чавкать пустышкой – это под силу чемпиону только книги Гиннесса. Да и яйца его наяву, пусть только по размеру, но страусиным не уступали...

* * *
Салон первого класса благоухал спиртными ароматами. Марфа, боясь сексуального возмездия, заказывала всё подряд, а Никифор употреблял всё, что воняло градусами. “Самбука” по запаху была ближе к лекарствам, и потому ею он заинтересовался основательнее. Приравняв её к валерьянке, он капал её в стакан строго по счету. Марфа помогала считать вслух, но повторяла каждое число по десять раз. Никифор приставать не отказывался, потому доза была увеличена втрое.
Обеспокоенные матрёшками тайцы дегустировали уже шестую четверть, но тонкости самогонного искусства до них не доходили. Как им ни жестикулировали о полуградусных отличиях четвертей, понять различия после сорока градусов их желудки отказывались.
Глазной разрез у тайцев уже не угадывался. Не сумев разобрать каменное изваяние, они решили, что это самая маленькая матрёшка. Тайские головы озаботились мечтой узреть матрёшку-великана.
После седьмой четверти разногласия по поводу градусов прекратились. Почитатели матрёшек удивлённо обнаружили, что матрёшки размножились, но тут же возник спор об их количестве. Большинством голосов решили, что матрёшек всё-таки три, но в каком ряду – количество мнений строго совпало с количеством тайцев...
* * *
На мониторах траектория полёта заменилась концертной программой группы “АББА”, под музыку которой все и затянули: “Вот умру я, умру...”.
Тайцы были знакомы с пентатоникой, но с таким нотным беспределом встретились впервые. Начав подпевать на своём языке и на свой мотив, тайцы замолкли при встрече с турбулентностью.
От страха все снова потянулись к бутылям. Лекарство от страха тайцев не обошло, но, едва нюхнув, они исчезли из вида до окончания полёта.
По окончании турбулентности объявили об обеде. Несостоявшаяся концертная труппа от радости опять налегла на четверти и закусила капустой от завтрака. Предложенный обед по причине всеобщего храпа так и не состоялся.
Акифия аппетит не беспокоил. Закончив весь “Абсолют”, включая и сувенирные малолитражки, он тоже отошёл ко сну.
Протиснувшееся сквозь храп объявление о снижении самолёта всеобщий мёртвый сон не потревожило.
Перед самой посадкой рубашка у Никифора надулась и начала стрелять пуговицами. На последней пуговице через соответствующее отверстие брюхо самопроизвольно опорожнилось и, издавая протяжный звук, спустилось, как проколотая автомобильная камера.
Вырвавшийся на свободу вольный дух, предварительно вобравший в себя не лучшие качества мировой алкогольной промышленности и перемешанный с последствиями биохимических реакций, начал победоносное шествие по самолету.
Марфа, не успев проснуться, потеряла сознание. «Быть или не быть?» – думал о наболевшем Никифор, но, остановившись на втором, противогаз на неё всё-таки натянул.
Носораздирающие компоненты, доплыв до Матвея, вернули к жизни только соску.

[Tolik]

Прощай, Матвей! Здравствуй, море! И... прощайте, бабки...

Утренний морской ветерок хозяйничал по закоулкам отеля. Благоухающие ароматы цветов колхозников щекотали основательно.
Матвеич проснулся по независящим от свежести обстоятельствам. На широкую кровать его выгрузили вместе с Аграфеной. За расселение Аграфена отблагодарила пока только Матвея, но с ноги и под зад. Отключившийся от задницы наркоз воплотился в протяжной, но понятной фразе: “У-ууу, сссууука страшная...”.
“Сам ты козлостраус петухастый!” – парировала Аграфена и добавила ему коленкой ещё и в передок. Обалдев от такой близости, Матвеич катапультировался до потолка. Его беззвучно раскрывавшаяся пасть озадачила Аграфену недосказанностью. От приземления звук не включился, потому свою признательность Матвей красноречиво прожестикулировал.
Словарный понос Аграфену не тревожил: когда Аграфена пела частушки, в колхозе не краснели только огурцы. Но жестикуляция Матвеича заставила её откликнуться.
Чистосердечные обещания ампутировать больные места и лязгающие ножницы заставили Матвеича о приземлении пожалеть. Сомкнувшиеся ножницы его на месте не застали. Во второй раз Матвей катапультировался через балкон и, усевшись на плодах, повис на кокосовой пальме. Его переднее место, расположившись между кокосов, в отличие от размера, в твёрдости орехам уступало основательно.
Аграфену его мучения не волновали, но близость размеров вдохновила её на частушку:

Мой милёнок, как петух,
Крылышками машет.
Яйца больше, чем кокосы, –
Потому не пляшет

Матвеич слушал куплет на последнем издыхании. Глядя вниз с высоты четвёртого этажа, он жалел, что не родился обезьяной, но вскоре был уже согласен и на петуха.
Аграфена, усевшись на перила балкона и восхищаясь природой, произнесла: “Во, лепота-та кака – пальмы, кокосы и макака! Неее, это, кажись, петух. Истинно петух, бородёнка только в другом месте перепуталась – зато кака!”
И, вздохнув, издевательски добавила: “Шо это птички не чирикают? Э, страусиный выблядок! могёшь по-птичьи спеть, а?”
Матвеич не по-птичьи, но о пощаде завыл.
Недовольная Аграфена продолжала рассуждать вслух: “Чё-то птичек не слыхать, а то как раз по петухам – о как скучно... Ты, петух гамбургскый, если не кукарекнешь, шоб сердце шевельнулось, – лети отсюдовы!”
Вопреки закону гравитации, кокосы прижимались к больному месту снизу сильнее, чем сверху Матвей, что вынудило Матвея потихоньку для Аграфены кукарекнуть.
“О, душу развернуло! – продолжала издеваться Аграфена. – Но ты лепоту-то всем создай. И пока я марафечусь – распевайся! Как услышу настоящего петуха – милости просим в курятню”.
Неторопливо начёсывая каждую кудряшку, она решила пощипать и брови. Матвей уже хрипел, но всё ещё кукарекал.
Услышав родной деревенский голос, зашевелились и в других номерах.
“Во как заливаются, один аж по хрипу как жазмен валит! – восхищался Никифор. – Марф, законтракть парочку для петушиной джаз-банды!”.
Обслуга отеля тоже забеспокоилась. “Опять сбежали с соседней птицефабрики...” – подумали они и побежали до “птичек”.
Аграфена дощипывала брови и думала пройтись по ногтям, но крики собравшейся под балконом толпы её поторопили.
Матвей, испуская дух, прощался с жизнью уже по-петушиному. Напоследок кукарекнув, он решился лететь – и растопырил руки.Тут-то за одно крыло Аграфена его и поймала. Грохнув Матвея передним местом об перила, она втащила его на балкон. Бездыханного Матвея увезли в местную больничку...

* * *
Инцидент с Матвеичем восторженного настроения колхозникам не попортил. Исключая Акифия, все разбрёлись по территории. Акифий сидел напротив унитаза и влюбленно медитировал на сливной бачок. Унитаз работал по незнакомым ему принципам, и Акифию разлучаться с ним не хотелось.
“Теперь я знаю, что такое прилив и отлив...” – думал он, нажимая кнопку в сотый раз. При этом унитаз наполнялся до краёв водой, а затем, сливаясь, заполнялся вновь.
“Без такой штуковины домой не улечу!” – успокоился он новой мыслью и двинул к остальным.
Сидящая на корточках под пальмой у изваяния Будды Маруська повторяла: “Точно как в нашем кине – памятник стоит и дерево во какое!”.
“В каком это нашем кине ты такое видела?” – недоверчиво спрашивали вокруг.
“Дерево во какое и памятник? это же в фильме “Джентельмены на даче”!” – блеснула она познаниями.
Морской залив перед отелем кипел разбушевавшимися от счастья туристами. Забыв про основные привычки, все колхозники баландались в морском прибое.
В ночной рубашке, по-молодецки раскинув на песке телеса, Аглая распугала собою даже насекомых. Ярко-красный призыв о помощи, обращенный с комбинации, действовал на мужиков в другую сторону. Рядом остался привыкший к соблазнительностям внучёк Петрунька. Из кустов на Аглаю с интересом поглядывал схожий по возрасту таец.
“На меня море как молодильные яблочки дейштвует, как до войны шебя чую!” – искренне молвила она и мечтательно добавила: “Ещё кокошом как морковкой похрумкаю – и революцию вшпомню”.
“Баба Гла, ты зуб-то побереги, без меня ничё ни хрумкай, а то на смех курям брюхо-то и вспухнет!” – ответил Петруня.
“Чем чёрт не шутит...” – подумал он и, косясь на аглаевский живот, имеющий выпуклость в другую сторону, успокоился.
Баба Гла завещала внучку немецкий трофейный мотоцикл. Пётр, уже получив от городского коллекционера задаток, забеспокоился по поводу конкурентов и показал заглядевшемуся тайцу кулак.
В это время Марфа пудрила Никифору мозги. Визовый отказ на Австралийскую выставку его не волновал, но вопрос реанимации единственного и родного сердцу органа беспокоил.
Заинтересовавшись местными врачевателями, Никифор с надеждой указал взглядом на пострадавшее от павлина место.

* * *
На пляж с песней “Катюша” выходили воротилы тайских сувениров. Море опустело и все вытаращив глаза глазели на диковинный товар.
Ошалевших от тайской продукции односельчан Марфа образумить не успела. Шустрых продавцов она разгоняла уже в самый последний момент торгов.
От радости всех искренней светилась Маруська. Так же ярко светились и приобретённые ей настоящие “коралловые” ожерелья из обыкновенных ракушек.
Огорчившиеся тайцы на весь пляж выли: “Много маленький дети, мало мням-мням, дети плакать-плакать – и капут, сам харакири!”.
Многие развивали ту же тему и с набитыми деньгами карманами. Не скрывая радости, один из них пел: “Не купили вчера, не купили сегодня, не купили завтра – домой сувенира нет...”. Толщина его кармана искренности его голосу не придавала.
Кто успел отовариться только пляжными тапочками по цене кроссовок и тростниковыми шапочками по цене смокинга, огорчались о мизерности сделок. Петрунька, истративший на одну покупку всего сто долларов, сиял счастливейшей улыбкой. На пальце у него сверкал размером с подшипник «золотой» перстень с чистейшим, каратов на десять, «бриллиантом»...

* * *
Матвей, лежа на операционном столе, от наркозных грёз вместе с ним и летал. Рядом шуршала халатом не сводившая с него в самолёте глаз попутчица. Тайская красавица, поглаживая его великанские гениталии, мужским голосом причитала: “Любовь ты моя не случившаяся, стань хотя бы сестрою закадычною!”.
Доплатив за сверхстраховочные медицинские хлопоты, она уверенно вооружилась скальпелем. От вспыхнувшего хирургического освещения Матвей наркозному кайфу отдался полностью. Его тело оказалось в распоряжении хирургов, и вместе со скальпелем оживлённо залязгали и ножницы...


Как “всё включено” включилось, и как от него чуть все не выключились...

Яично-сосисочный завтрак встретил кооператоров изобилием малопонятных блюд. Изумлённая Аглая вопрошала: “Чё это, чё это?”.
“Молодильные яблочки в хреновине на фиговине!” – отвечал Пётр, после чего её тарелка вместила вместе с кастрюлей и сковородку.
Марфа, доедая двенадцатый йогурт, закусывала его двенадцатым бананом. Никифор, уписывая яйца в помидорах, подтыривал: “С кефира только до сортиру близко! Ты на горбушки с медком налягай – вот сиськи-то кверху и засахарятся...”.
“У тебя с яиц что, бамбуковый протез выползет?” – съехидничала Марфа, после чего Никифор переключился только на помидоры.
Тарелки, на удивление тайцам, вылизывались до блеска. Деревенская рачительность продукты не оставляла. То, что не лезло в желудок, лезло в карман.
Нагрузившись чайниками, колхозникам надоедали официанты: “Ти, кафе?” – на что те отказывались: “Нет, я только чай пью!”.
Бары отличались мёртвой тишиной. Винно-водочному коммунизму мозговые извилины не доверяли. Бармены обиженно косились на гостей, но те, потупив взор и изображая безразличие, старались взглядами с ними не встречаться.
Оставшаяся после пляжного шоппинга наличность грозила обратную дорогу превратить в сухой закон. Огорчённо поглядывая на бары, затариваться закуской колхозники не стеснялись.
Хлынув по номерам, усугубили по полтинничку – то есть строго по полненькому стакану и дважды. Разомлевшее вширь тело потребовало естественного природного опорожнения.
Привычка пользоваться сортиром подальше от места приёма пищи – это как коровий инстинкт. Закусив в номерах, в унитаз – по крупному? Лучше уж в штаны...
Осиротевшие номера сверкали только недопитыми пузырями. Обрыскав всю территорию и не найдя уличных толчков, все сгруппированно топтались по очередям возле рецепшенских туалетов.
“Какая сволочь рядом с кухней сортиры ставит!” – бушевал Акифий, стоявший в очереди пятнадцатым.
“Это они нарочно, чтоб мы меньше жрали...”.
Приковылявшая Аглая попёрлась вне очереди: “Кашатики, дайте бывшей революционерке опорожниться перед смертью без очереди!”.
“Ты за свою жизнь не один танкер своим говном загрузила, подстилка махновская!” – обиделась Марусъка, очередь которой бы подоспела, не появись Аглая.
Туалетный ажиотаж отельная администрация восприняла по-своему: недоуменно, но в полном составе она разбежалась по номерам на проверку унитазов.
“Тоже приспичило – во как в чужой сортир все сорвались, в своём тоже не гадят!” – продолжал ругаться Акифий, ставший уже четырнадцатым.
Маруська в очереди так и не продвинулась и, глянув на Петруху, многозначительно спросила: “Какой козёл запорную клячу горой пончиков закормил?”.
“Она пончики на закусь в сарафан уклала!” – оправдывался Петр, не зная, что Аглая половину пончиков уже зачавкала.
Акифия движение очереди не устроило, и, удобрив пальму, он уже валялся в шезлонге.
Солнышко старалось так, что пальмовые ветви и морской ветерок с полуденной жарой уже не справлялись.
“Во жара! На сенокосе так не обуглишься!” – жаловался Акифий, продолжая: “Пивка бы холоднёного... Морожку – и то бы слопал”.
“Плом-биру...” – заикаясь от жары, поддакнула подоспевшая Аглая.
“Биру, биру! Холосо, чичяс!” – вырулила из-за пальмы тайская мумия. Не прошло и минуты, как загорелое отражение Аглаи подало ей пиво.
“Сколько стоит?” – не желая лишать бабку удовольствия, вспомнил Пётр о мотоцикле.
“Ни си-ко-ко! Халява!” – заулыбался таец.
“Какая халява?”– всерьёз заинтересовались вокруг.
Марфа опять начала талдычить о коммунистическом принципе отеля. На этот раз до колхозников, пока только насчёт пива, но дошло. Из кустов неуверенно затявкали: “Биру, биру!”.
Тайцы не замедлили и принесли уже несколько подносов с пивом.
Аглайе тот же таец повторил пивка и дополнительно одарил её кожаным ремешком.
Волшебное слово теперь раздавалось отовсюду, но походило уже на требовательное рычание.
Тайцы замелькали, как шарики от пинг-понга.
“Маленьки, как воробьи, и летают...” – обпившись пива по самые погоны, блаженно выдохнул, глядя на расторопную обслугу, колхозный участковый Филимон.
“Если бы водкой халявничали, летали бы шустрей жидриков или чижей!” – вторил Филе Акифий и продолжил размышлять: “Не, на жидриков мало похожи – натуральные чижики”.
Ушами Аглайя не страдала и на долетевшую беседу запела: “Чижик, пыжик, где ты был?”.
Возле неё моментально оказался нёсший вахту за деревом её обожатель.
“Точно, чижики!” – констатировал Петрунька, надеясь, что родственница в этот раз закажет побольше.
Так добродушные тайцы заслужили себе ещё одно название, на которое впоследствии охотно откликались.

* * *
Клавку в самолёт по несоответствию паспортных данных не допустили. По той же причине австралийская виза приготовила кукиш подлиннее. Следующим рейсом Клава переметнулась в сторону Таиланда.
Из Таиланда в Австралию от неё ежечасно летели телеграммы с гестаповскими обещаниями. Самое безобидное послание в кастрированном цензурой виде звучало так: “Если сам себе не отхаракиришь – нарежу, как копчёную колбасу. Жрать будете вместе с Марфой!”.

* * *
Марфа вернулась к Никифору с чудодейственным бальзамом.
“Чем чаще мазать, тем быстрее восстановится”, – сказала она, натирая ему зад.
“Ты бы спереди начала... В сортир-то я и стоя могу складывать!” – недовольно буркнул Никифор, почувствовав на заднице живительное тепло.
На драгоценное место Никифор прицепил лейкопластырем целую банку снадобья. Улыбаясь от своей сообразительности и натягивая трусы, он узаконил: “На фига мазь жалеть – будем банки менять!”.
“Ник, те на пляж никак нельзя. С таким передним видом я сама тебя прям хоть щас завалю. Да и бабы как бы до смерти не замастурбировались...”.
“Я тебя тоже, прям хоть вчера готов, но пока только нервы могу щекотать!” – ещё шире улыбаясь, залюбовался своим передком Никифор.

* * *
Тем временем у колхозников животы уже раздались по всем направлениям, но отказаться от дармового пива совесть не позволяла. Аглая баловалась пивком изрядно и по причине худобы уже походила на страуса, что Петруньку серьёзно взволновало.
Замученные беготнёй тайцы задумали было отдать концы. И только приглашение на обед спасло их от неминуемой гибели.
Обед встретил тайской кухней, исключая тараканов. Облопавшись пивом и не страдая аппетитом, селяне мотались вокруг шведских столов уже пятый круг, но тарелки у них по-прежнему пустовали.
На двенадцатом круге хоровод остановила Аглая. Остановившись от усталости, она оказалась возле диковинных фруктов. В тарелку фрукты уже не лезли, и, пичкая в свой вечерний, а заодно и купальный костюм апельсины, она брякнула: “Ишшо пива в животе не кончилош, но витаминчиков мне по возрашту положено”.
У бабки рубашка была подпоясана подаренным ремешком, и фрукты рассредоточились в ней от пупка до самого подбородка.
“По возрасту тебе, бабуль, давно замуж бы пора. Да и жених достойный есть – Фредди Крюгер!” – озадачил Аглаю Петруня, прихватывая целиковый арбуз.
“Могу и жа иноземца – человек подходящий бы выишкался. У меня и приданое имеетша, мотошикла – и тоже иноземная!”– откликнулась бабка, пичкая в рубашку бананы.
“Ты до мотоцикла даже не щупайся, соковыжималка бракованная!” – разозлился Петр и, испугавшись своего нахальства, заискивающе залебезил: “Бабуль, ты прям как богиня в этом наряде, да и стройна, как девки на подиуме...”.
“Точно, богиня тайская – многорукая!” – боясь, что не хватит фруктов, нервничала Аграфена.
“Ты, богиня многосисячная, на тебе уже сисек не пересчитать, а ты всё апельсинами тарисься! Одним зубом за сто лет, все не продырявишь!” – тоже заволновалась Маруська.
“Дайте напоследок бабке фруктов нахрумкаться!” – обиделся за бабку Петр и, засунув ей за спину ананас, хапнул второй арбуз.
“Эпидемия арбузная, если бабка загнётся – первый стукану, что ты её арбузами заморил!”– не вытерпел Филимон, провожая взглядом последний целиковый арбуз.
“Мент на халяву и с тыквы продрищется...” – ускоряя ноги, сваливал Петр.
Тут тайцы залепили дыры во фруктовом изобилии новыми арбузами, и очередь успокоилась. Нарезанные фрукты кооператоры вниманием не баловали.

* * *
Отказавшись от обеда, Акифий, заполнив самогонный аппарат пивом и соками, химичил на пляже.
Дым от костра собрал пляжных торгашей, и они разложили вокруг Акифия горы товара.
Акифия волновали только заканчивающиеся дрова и тающий вокруг змеевика лёд.
Первую дегустацию продукта Акифий предусмотрительно решил провести на тайцах.
Охотников попробовать среди них не нашлось, зато желающих втюрить Акифию побрякушек оказалось больше, чем самих тайцев.
Бежать за дровами – значит, оставить волшебный аппарат на попечение тайцев. Единственный на чужбине аппарат Акифий не доверил бы даже и обезьяне, потому вступить в торги ему пришлось.
К сожалению продавцов, внимание его было приковано только к народному, но деревянному творчеству. Причём основным качеством товара для Акифия была его величина.
Догорающий костёр и переполнившаяся кружка не позволили Акифию уценить первую деревянную поделку. Сунув деревянную бабу в огонь, первую пробу Акифий снял сам.
Тайцы задумались. Если ради напитка и бабу сожгли – напиток того стоит.
Первым опробовал зелье продавец, продавший бабу. Напиток ему не понравился, но вместе с перекосившимися глазами перекосились и его ноги. Через минуту он упал. А затем, запев “Подмосковные вечера”, вслед за деревянной бабой он сам подложил в огонь и деревянного мужика.
На сей раз тайцы задумались всерьёз – и в лучшую для напитка сторону.
Следующую пробу Никифор снял сам, но, показав на лёд, тайцма предложил лишь кукиш. Кукиш сработал, и через минуту у Никифора было целое ведро льда.
Через час вокруг Никифора пели уже хором, и торговля шла уже в другую сторону. Супротив волшебного аппарата лежали две горы сувениров, но Акифий расставаться с аппаратом не собирался.
Третья гора торговому соглашению так и не помогла, а тайцам предлагать было уже нечего. Отправив на костёр деревянных человекообразных и расставшись для тех же целей даже со священными слонами, расставаться с аппаратом они не хотели.
Всеобщий плач на Никифора подействовал, и прихватив мешки с сувенирами, он дал аппарат – только в аренду.

Коммунизм в действии, или Как бы от шары не загнуться...

Марфа с Никифором продегустировали весь бар.
Из отеля хорошо усматривалась уставленная многочисленными красочными фужерами стойка. Умопомрачительную композицию завершали вазочки с мороженым.
Филя и его жена завистливо следили из номера. По экономной привычке Филя выключил все, что напоминало электроприборы, и от ментовского взора не ускользнул даже кондиционер.
Устаканившаяся в номере жара валила наповал.
Вокруг по полу среди фруктов перекатывались два арбуза. Меж арбузов не одиноко курсировали и тыквы.
“Во, капиталист страусиный! раньше я его из каталажки всего за один стакан выручил, а теперь от этих фруктов хоть шланг привязывай...” – завистливо врал Филя, разбавляя фрукты спиртным.
“Филь! за мороженое кому хош дам!” – взмолилась Фёкла.
“Тебе самой любой даст, лишь бы ты не дала!” – откомплиментился Филька.
“Я милок, тебя всего оближу, только бы сначала на мороженном потренироваться...” – продолжала цыганить мороженое Фекла.
“От мороженого только пучит, а от жары – тыква в самый раз!” – закатил за кровать арбузы Филимон.
Сам он следил за таявшим в баре мороженым, и когда его начали убирать, Филя, сняв с арбузов охрану, умчался.
Вырвав из рук бармена мороженое, Филя сказал: “Уплачено!” и разом его слизнул.
Догадываясь о деревенском недотёпстве, Марфа решила первого скрягу проучить. Раздвинув пятерню и показывая на контейнер с мороженым, она сказала: “Лимон, ананас, кофе, апельсин и шоколад!” – и, подумав, добавила: “Дабл, дабл”.
Заказ выполнили точно и подали двадцать вазочек с мороженым.
“Угощаю!” – кивнула она на мороженое Филе.
Чтоб Филя от такой щедрости отказался? Закрывая мороженое от Фёклы спиной, он начал есть сразу тремя ложками.
С кем живёшь, от того и поимеешь. Потому от Фёклы не укрыться даже менту. Чуя, что мороженое попахивает в сторону Филимона, Фёкла рассталась с недоеденным арбузом как по тревоге.
Филя уже навострился кушать сразу четырьмя ложками, как сзади услышал: “Сладко живёшь! Весь семейный бюджет пропил, ещё и с мороженым хочешь по миру пустить...”. Зачерпнув мороженое пятернёй, Фёкла отняла две ложки.
“Дай-ка попробую, отчего тебе за обжорство клистир вставлять будут!” – продолжала она слипшимся языком, оттирая мужа от бара.
Мороженое, не успев подтаять, очутилось в феклином желудке. Трясясь от холода и облизывая вазочку, она пожаловалась: “Последнее чё-то толком не распробовала...”.
Марфа, заказав последнего для Фёклы, не забыла угостить коктейлями и Филю. Количеством бармены их опять не обидели.
Филя дразнить гусей не стал и перенёс коктейли подальше. Фёкла, работая двумя ложками, успела сдуть у него из-под носа четыре фужера: “Не будь тебе законной супружницей – всё бы отдала, токмо о твоём здоровье и хлопочу, шоб от обжорства не скрючился...”.
Филя с ментовской натурой не расстался и главный закон – любая халява впрок – знал назубок, потому коктейли в него еще лезли. Допивая последний, он вопросительно глянул на Марфу. Также не сводила с неё взгляд трясущаяся возле пустых вазочек Фёкла.
Никифор уже умирал со смеху, но посоветовал: “Марф, ты земляков-то не обижай – угости основательно и за мой счёт!”.
Марфа не воспротивилась и заказ повторила.
В этот раз Филя таскал фужеры шустрее и потому лишился только трёх. Фёкла, переохладившись, шевелилась уже не так проворно. Экспроприировав фужеры, по филькиной расторопности она упустила два мороженых. Филя расправился с угощением быстрее. Фёкла доедала мороженое уже только одной ложкой, но, трясясь от холода, с халявой справлялась.
Видя посиневшую, облизывающую фужеры Фёклу и жадный до очередного угощения взгляд Фили, Марфа поняла, что от халявы они и из гроба не отрекутся.
“Всё, что видите в баре, – всё, всё, ВСЁ бесплатно!” – заволновалась об их здоровье Марфа.
Замороженные фёклинские мозги с местной идеей коммунизма не свыклись. Халявное “всё включено” дошло только до Фили. Он чистосердечно признался: “Даже до туалета не сдвинусь – здесь буду с коммунизмой дружить!” – и заказал барменам всё, что узрел. Пепельницу и урну его взгляд не пропустил...
Фёкла начала покрываться инеем, но, заметив около Фили мороженое, приклеилась ледяными руками к вазочке. Марфа выдрала мороженое из её рук вовремя. Иначе в Таиланде точно бы со снежной бабой познакомились.
Филя, запивая томатным соком фруктовые коктейли, забивал по обе стороны щёк и лёд. Попытки оттащить его от бара без бульдозера были обречены – его ноги шли только в обратную сторону. Филю волокли в номер силком, и, набив рот льдом, он орал коммунистические лозунги.
Марфа о барной халяве больше не заикалась. Решив переключить селян на культурный отдых, она заказала всем экскурсионные туры.

Кому шиш, кому гашиш

Пляж был оккупирован водными аттракционами. Покрутившись возле парашюта, Петр начал клеить бабку на полёт. Вопреки ожиданиям, та согласилась с первой попытки.
“Вдруг небеша не примут, хоть при жизти полетаю”, – и Аглая, предусмотрительно подвязав между ног рубашку, направилась к парашюту.
Петрунька с мотоциклом решил окончательно определиться и бабку охомутал стропами сам.
Катер не успел тронуться, как дунувший ветерок развернул парашют, и Аглая взмыла в небо.
Аглае вразрез с ожиданиями Петра в небесах понравилось, и она сверху голосила: “Гошподи, ежели пуштил в небеша, пожволь до тебя прямо на парашюте!”.
Петр тоже молился: “Господи, пусти к себе бабку вместе с телом – не дай заржаветь мотоциклу”.
Катер тронулся, и Аглая, мотая ногами и обгоняя его, побежала по небесам. Уверовав в силу молитвы, Пётр вдогонку катеру орал: “Чёрт окаянный, режь стропы, пущай бабку до рая!”.
Аглаю, вопреки желанию Петра, до берега вернули благополучно. Стремления на песочек она не обнаружила и по-прежнему порхала в небесах.
Бабку возвращали против её воли и почти всей деревней. Работая ногами как вертолёт и читая молитвы, она карабкалась в направлении парашютного купола...
Картину бурлаков портил Пётр. С остервенением и настырностью бульдога он вгрызся в фал и рычал: “Отпустите бабку, черти! Она до боженьки очень охоча”.
Аглаю вернули после парашюта. Сидя на нём верхом и подпрыгивая, она всё ещё пыталась улететь. Со стороны казалось, что в этом ей мешали только стропы.
Пётр догрыз фал, и сквозь его рык человечья речь не угадывалась. Когда рычание перешло на лай, в петровском тявканье все угадали слово «мотоцикл».
Пролетевший по воде банан с подпрыгивающими на нем людьми Петра от собачьей речи излечил. Сам он на банане кататься не собирался, но следующий банановый рейс, по его настоянию, без Аглаи не обошёлся. Не сомневаясь, что и это бандура понесёт её в небеса, она охотно на него уселась и приготовилась читать молитву.
Как Пётр ни уговаривал о ненадобности бабке спасательного жилета, на неё всё-таки детский натянули. Провожая бабку в последний путь и прочитав заупокойную, Пётр потирал руки по мотоциклу...
Каждая встречающаяся на пути банана волна оставляла на попках катающихся банановые отпечатки. Бабульке достался отпечаток только один. Взлетев от первого толчка, с бананом она больше не контактировала. Тяжесть жилета набрать нужной высоты ей не дала. Аглая, пролетая параллельно банану, с восторгом верещала очередную молитву.
Следующая речь Петра предназначалась уже владыке морскому: “Нептун Посейдонович, не откажи безгрешному, прими тело бабки, а то она на банане очень уж устала...”. Про мотоцикл в этот раз он предусмотрительно не заикался... но подумал.
В этот момент банан перевернулся, и Пётр, перекрестившись, подытожил: “Владыке морскому слава!”.
На берег вернулись без Аглаи, но улыбка бананового извозчика Петра насторожила. Капитанским взором он упёрся в сторону моря.
В море уже второй час на волнах виднелся знакомый лик Аглаи. К её спасательному жилету подплыл похоронный венок, и бесполезный по нему труд доводил Петра до белого каления.
Подоспевший ужин возобновил хлопоты по доставке бабки на берег. И на этот раз без бурлаков не обошлось.
Сопротивляясь, бабка выдавала буруны, словно буксир возле “Титаника”. Рядом нервничал Петр. Чуть не разодравшись с бурлаками, он истерично орал: “Дайте бабульке побаландаться, ей, как и рыбе, и по дну моря – за счастье”.
Так и не добившись аудиенции с Господом, Аглая, достигнув берега, по-житейски спросила: “Пожрать-то там когда?”.

Ужин проходил в более привычной для администрации обстановке.
Изучив повадки гостей, к ужину на этот раз подготовились основательно. Все фрукты для шведского стола кромсали как колбасу. Изрубленные мандариновые дольки и виноград казались изжёванными.
Отсутствия аппетита у отдыхающих в этот раз не наблюдалось. Тарелки накладывались высотой в три этажа, но этаж съедался только один. Остальная пирамида мирно перекочёвывала в общий котёл для приготовления новых, но завтрашних блюд.
После пятого захода на столах остались только невиданные колхозниками морские обитатели.
Никифор после действия бальзама расправлялся с крабами и прочими морскими деликатесами уже сидя. Трижды поменянная банка с мазью сулила скорое выздоровление, и он решил приготовиться к нему как подобает.
Рядом умничала советами Марфа: “С мидий и в ширину встаёт!”.
Никифор азбуку морской потенции выучил и переключился опять на креветки. Односельчане брезгливо косились на него и до морских тараканов не охотничали. Аглая, трудясь над ракушками единственным зубом, особое старание уделяла скорлупе.
“Была бы у меня ишо пара жубов, я бы их шичаш вше вмиг жаварганила!”– мямлила она, прокусив крабовую клешню.
Петр от тайского перчёного рыбного супа зашевелил зрачками на затылке. Оттопыривая для облегчения дыхания уши, он неизвестно каким местом просипел: “Баб Гла, ты на скорлупки-то поболее налягай! Я тебе цельную тарелку молодильной похлёбки на запивончик расстарался...”. Бабка, прибавив торопливости и захрустев очередной скорлупой, сгребла тарелку супа к себе.
Супчик был до приятного жидкий. Мелкие чищеные креветки, не касаясь зуба, проплывали в бабкино нутро со скоростью водопада. Жмурясь от перца, бабка усердствовала на совесть.
У Петра от перца рот так и не закрылся, и, глядя на бабку, от радости он улыбался больше по вертикали. На предпоследней ложке бабку заклинило. Открыв покрасневшие глаза, она, остолбенев, остекленела. Неимоверно раскрывшийся рот звуки не издавал.
Бабка не дышала уже несколько минут, и Пётр мысленно уже подкатывал к клиенту на мотоцикле.
Вдруг Аглая задышала, словно собака после случки. Из бабкиных глаз и ушей начала обильно выделяться прошедшая мимо глотки слюна. Сверкнувшее изо рта пламя высветил Петру на месте бывших зубов белые наросты.
“Во бабку как в молодость попёрло!” – подумал Пётр, сверяя количество дырок с растущими зубами.
От одышки у бабульки начали выпираться и груди, отчего Петруньке стало совсем не хорошо.
Вскоре из Аглаи забил фонтан, и, окропив Петра тем, что накопилось в её желудке за весь день, она привела его в чувство. Особо больно в него влетела ракушечья скорлупа: “Вот зараза – с картечью валит!”. В бабкином открытом рту Петр обнаружил обнажившиеся старые от зубов дырки. Он допетрил, что обнаруженные им новые зубы оказались осколками ракушек, и довольно заулыбался уже и в ширину.
В этот день Пётр приставал ко всем с новой загадкой: “В небе летает, а в воде не тонет и в огне не горит... Чья бабка?”


Обратная сторона... Таиланда

Чувствуя живительное действие бальзама, Никифор увеличил его количество. Соответственно поменяла размер и банка.
Первые симптомы прихода женских “выходных” дней Марфа встретила агрессивной озабоченностью. Бесполезный Никифоровский застеклённый объект ее нервы не восстанавливал.
Натянув шорты, Никифор выехал с деревенской свитой на шоу трансвеститов. О том, что в шоу участвуют одни мужики, колхозников не оповестили.
Не спуская с бара взгляда, Филимон, отлынивая от поездки, залез на пальму. Его обнаружил Акифий. Узнав о халяве, Акифий банкротил бар на совесть. Когда на закуску он облизнул мороженое, Филька не вытерпел и гаркнул с пальмы: “Сука, ты же без закуси всегда валишь! Почто моё семейное мороженое похабишь?”. Тут Акифий его запеленговал и тряхнул пальму. Вместо кокосов от пальмы отвалился только Филимон.
В автобус Фильку водворяли под конвоем. Всю дорогу он стонал по обломившейся шаре и клялся зашить акифьевский желудок сразу под языком...

В концертном зале сельчан рассадили в первом ряду. В самом центре с растопыренными банкой ногами уселся Никифор. Банка расположилась у кромки шорт и выдавала в нём незаурядного кавалера.
Шоу навалилось на секс-гиганта со всех сторон. Казалось, что все “девочки” танцуют и поют только для Никифора. При встрече с ним взглядами они опускали к его коленкам глаза и обзаводились многозначительными улыбками.
Такого неподдельного ажиотажа вокруг своей персоны Никифор не встречал даже в родном селе и по-мужицки забеспокоился.
Милая девчушка одарила его девственной улыбкой. На колготках под развевающейся юбкой он заметил дырочку. Невинное лицо и такая же невинная дырочка пробудили в нём новые чувства. По окончанию номера возбудительница чувств исчезла за кулисами...
Следующее выступление озадачило Никифора новыми костюмами, в которых новая любовь не узнавалась. Заветная дырочка, спрятавшись в новом одеянии, в розыске не помогла. Поиск невинного выражения лица вообще завел в тупик. Все девушки казались невинными и похожими друг на друга лицами.
Стук сердца расстроенного Никифора достучался до кресла Марфы. Её симптомы перешли в экстаз, а глянув на никифоровские шорты, она чуть не потеряла сознание.
На сцене “девчонки” поочерёдно хороводили, и каждая старалась остановиться возле Никифора. В остановочных паузах Никифор объяснялся с каждой на пальцах. Он задирал свои шортики, на что они тоже охотно реагировали и игриво приподнимали юбки. Дырочками они обижены не были, но родного очертания дыры под юбками Никифор не обнаружил...
Рукоблудные переговоры привели Марфу в чувство. В гневе она чокнулась со стеклянным оперением вылезшего из шорт предмета. Раздавшийся хруст стекла привлёк кинокамеры, и на боковых мониторах концертного зала засверкал застеклённый никифоровский объект.
Усиленный звон “бокалов” отозвался шуршанием кулис, и оттуда высунулись знакомые глазёнки. Милые улыбки на сцене обогатились страдальческой мимикой. Теперь “девочки” останавливались около Никифора по двое и юбчонки начали задирать первыми и повыше.
Треснувшая банка возбудила Никифора своей небезопасностью. Его шорты начали подниматься, прихватив с собой и ногу. При виде расползающейся банки Никифор со страху застонал. Шоу–-группа не в такт, но тоже заохала. Предчувствия Никифора воплотились в жизнь – треснувшая банка выпустила бальзам на свободу, и тот, расплываясь по шортам, засверкал стеклянными осколками. От укола стекла Никифор громко ойкнул, и возбуждённая нога опустилась. Одновременно на сцене истомно заохала группа. Вместо аплодисментов застонали и в зале. Громче всех стонала Марфа.
Дождавшись тишины, представление продолжилось.
Из-за кулис выползла пикантная сексуально озабоченная и далеко не молодая тайская женщина. Устремившись в зал, она активно начала приставать к мужикам. С особенным рвением она налегала на Никифора. Возбужденные зрители приготовились к аплодисментам, но выдохнули только вздох огорчения – на этот раз Никифор надежд не оправдал. Не проявив ответной любви, он подпрыгнул и, отбросив партнёршу, матюкнулся. Вместе с ним в штанах звонко матюкнулись и стекляшки...
После представления артистическая братва собралась на улице для совместного фотографирования. В сторонке, всхлипывая от измены, стояла девушка с заштопанной на колготках дырочкой.
Никифоровские чувства воскресили девичьи слёзы. Слившись с ней в нежном поцелуе и нежно слизывая каждую слезинку, он попал под фотовспышки – пропустить проявления искренней любви и нежности фотографы не могли. Даже Марфа завороженно остолбенела и не препятствовала. Но вскоре ей всё разъяснили, и она тут же прервала идиллию: “Ты чё это с мужиком сосёсься – первым пидором на деревне хочешь заделаться? Пока меня оргазмами на тот свет не спровадишь, с голубыми только по телефону онанируй!”.
Марфа Никифора кромсала по живому. Залепетав мужским голосом, нежное создание прикончило его любовьокончательно.
Никифор всхлипывал: “Не может быть! такая невинная, грудастая краса и – с хреном...”. На что уже остывшая Марфа объясняла: “Насчёт хрена нестыковочка! Хрен-то ишо с детства для упругости в сиськи затолкали”.

* * *
Местная пресса с первых страниц встречала утро джульеттовским поцелуем. В Ромео угадывалось влюблённое лицо Никифора...
Выходя из номера, Клавка окинула журнальный столик взором – и Никифора в фотографиях ухажёра признала сразу.
Когда ей перевели текст, она сквозь смех едва выговорила: “Эта кобелина мандастая, оказывается, рядом размножается! Теперь пока искусственным хреном не обзаведётся – и Марфе не светит...” – но, сомневаясь в своей догадке, отправилась на его розыски.

Халява всегда впрок, и про прочие пороки

Увильнувший от поездки Акифий усердничал возле барной стойки. Количество и плотность выставленных возле него фужеров не позволяли проползти меж ними даже и зубочистке.
Проверив каждую посуду на наличие в ней льда – в смысле чтоб его не подсунули – он продолжил прерванную Филькой лекцию, на этот раз о вреде курения.
“Кажинная капля никотина убивает лошадь, а лошадь могёт ведро водки выдуть и даже овса не поклянчит. Так получается, шо табачок вреднее водки в...” – он начал загибать пальцы, потом все разогнул и загнув ещё пару продолжил: “Как раз точно в два мулёна раз, аж и круглить не надо. Водка же, конечно, имеет вредность, но это только врачи для других кумекают, в чём не токмо я сомневаюсь. Может, с литру две капли и вредят здоровью, но и то только по утряни, потому окончательную вредность папироски и школяр за один урок затеоремит”.
Бармены слушали его внимательнее, чем в прошлом революционеры Ленина с броневика, и когда Акифий ненароком сбрыкнул со стойки пепельницу и сказал: “Ставь сюды ишо – усё ключено!”, уместили вместо неё ещё три фужера.
За Акифием из-за памятника Будды следил смотритель отеля. Считая на калькуляторе выпитые фужеры и сбившись со счёта в восьмой раз, он упал на колени перед Буддой и запричитал: “Стадо слонов давно бы упало, а этот “волшебный колодец” даже не закусывает! О всемогущий, не пусти по миру – заклей ему глотку...”.
Глянув в сторону бара и убедившись, что молитва не дошла, он громко запел для барменов: “Трансферы недоделанные, перед увольнением хрен на кол посажу! Лёд в фужеры кладите, и чаю, ЧАЮ!!!”.
Поодаль сидел с носилками

[Tolik]

Первая проба пера в таком жанре, хотелось бы знать интересует ли данная юмореска.
Не зажимайте отзывы!

[Винский]

Как. А продолжение где?

[Tolik]

“Почему это кто чего сколько сожрал, не считают?” – озадачился вслух Акифий. Рядом топтался с нетронутой тарелкой Филимон. От слёз он не мог даже моргнуть, но слова Акифия мимо не проскользнули. Догадливый Филька замахал руками, отчего выпавшая тарелка спикировала на любимую акифьевскую мозоль. От боли Акифий выронил полный фужер, за что одарил Филимона незаурядным подзатыльником. Филька подался бы к господу и от заурядного, но ускорение на этот раз приняла куриная нога. Вылетев и устремившись на волю, близкие отношения она с Филей не потеряла и пулей влетела прямо под глаз его супружнице.
“Ууу, ментяра неслучившийся, родненьку жинку чуть фонарём не пришиб! – голосила Фёкла, осыпая всех искрами из глаз. – Засажу, если отельную компенсацию до последнего пфиннинга не возвернёшь!”.
Филька со вшой за просто так не расстанется, а тут на зелёненькие позарились...
“Фигинг тебе, а не пфиннинг! Костяра сама тебя за жадность твою наследственную покарала”, – и уже в сторону Акифия: “Спаситель ты мой пожизненный, чую – здесь “усём ключеном” попахивает. Никифор нам дуру гнал. Я, как последний зык, своё кровное тырил. Я, можа, генерала бы получил, если бы этот козлостраус недощипанный меня в жулики не сквалифицировал...”.
“Ты, ефрейтор ментовский, тебе только прапор грозил, и то посмертно!” – встрял Пётр, но заинтересованно добавил: “А насчёт “усё ключено” я тоже кумекаю – тут оно, филькин зуб даю, фунциклирует”.
“Фёклинской заначкой клянусь, дендукция меня никогда не подводила!” – соврал Филя, видевший преступления только по телевизору.
Тут народ зароптал в сторону Никифора, и Акифий не выдержал.
“Менты с рождения – жульё, а я, потомственный кузнец, как последний мент, в карманники подался! Предлагаю Никифора озадачить голодовкой!” – и для убедительности показал кулак.
“Точно! пусть сам поголодает, страус стриженый. Фигли нас– то голодом морить?” – неуверенно протявкал Филька, надеясь, что голодовка до него не докарабкается.
“Нет, голодать придётся нам, а ежели и от питья вовсе откажемся, вот репа у него зачешется. Получится, что денежки на “усё ключено” зазря стратил!” – выдвинул новую идею Пётр, заискивающе поглядывая на Акифия.
У Акифия кулак так и не опускался, но такой оборот его обескураживал. Выпить-то он и без закуси мастак, а вот чтобы до кучи и не пить? Обанкротив напоследок сразу два пузыря, Акифий решился и в спорном вопросе поставил точку: “Всё, пошли до Никифора! Затребуем контрибуцию, шоб “усё ключено” к приезду в нашей столовке было включено. Или все костьми ляжем – вместе со страусами”.
Отказаться от халявы – лучше от харакири загнуться, но заполучить “усё ключено” у себя в столовке – это харакири только для Никифора. Выпив всё, что булькало, все двинулись к шефу. Филимон стырил пузырь и припрятал на подоконнике.
Никифора нашли с тарелкой морских тараканоподобных. Увидя кулаки вперемешку с бешеными глазами, Никифор пошёл в атаку сам: “Смотри, Марф, новое кооперативное явление выявилось! Неужто водки не хватило так, аж по страусам соскучились?”.
“Мы тебе за надувательство ультиматум спланировали”, – ответил Акифий, а спрятавшийся за толпой Филька запищал: “Мы как крысы позорные, чтоб тебе не в наклад, ничё не жрали, втихаря только чуток и пробовали...”.
“И совсем не пили, а здесь, оказывается “усё ключено” стопроцентное!” – поддакивала оттуда же Фёкла.
“За наш комфуз мы объявляем голодовку и непилку вместе взятые, пока не сгарантируешь в нашей столовке “усё ключено” сварганить. Гарантируй – или вместе со страусами жрать разучимся!” – ответственно продолжил Акифий, с завистью поглядывая на уставленный фужерами никифоровский стол.
“Зря на нас бабки грохнул, всё равно ничего даже нюхом не спробуем, пока ультиматум не утвердишь!” – голосила толпа.
“Ишь, куда понесло, шоб с водкой и с утра на халяву ужираться! Ну чё – флаг вам в руки, и на ём пишите: “Все – на диету”. Только входное отверстие запломбируйте, а то ещё до завтрака окочуритесь...”.
“И задние бы не помешало заклеить, а то некоторые с голоду как бы травку кормой не пощипали!” – хихикнула Марфа.
Вцепившись в креветку, Никифор сквозь зубы процедил: “Завтра хоть с пустыми желудками – но на рыбалку едем все! Отказавшиеся прям щас зарплате ручкой можете помахать”.
Заветное слово “зарплата” охладило и развернуло делегацию обратно. Все знали, что в соседних деревнях зарплату видели только по телевизору, а знали о ней только то, что другим её тоже не дают.
В этот вечер официанты были удивлены во второй раз. Расположившиеся вокруг стола селяне, не тревожа слюну, упёрлись взглядом в пустые тарелки. Казалось, внимание не уделялось даже фужерам.
Филимон, не обнаружив заначку, ругался: “Даже на халяве тырят!”. Заначка, описав на вращающемся подоконнике круг, вернулась на место. Без закуски в Фильку не лезло, и он, усевшись на пузырь, поехал по кругу к новым, но голодным грёзам...

Вперед, к коммунизму, но, как всегда, через голодовку

Обратно весь коллектив спускался по канатной дороге. Очередь выстроилась строго по трусости, потому в замыкающем легко угадывалась фигура Филимона.
На фоне заходившего солнца первой у края крыши появилась баба Гла. При виде сиреневого заката глаза её засияли тем же цветом. Торопясь в полёт, она причитала: “Во, где рай-то глазом можно пощупать! Петруньк, цепляй скорей, пока до солнышка рукой подать!”.
Пётр торопливостью не выделился, и стремящуюся в рай бабку цепляли уже в свободном полёте. От восторга она даже забыла помолиться и пела: “Бывали дни весёлые...”.
Убегающего Фильку схомутали стропами далеко от края. Бегущего в обратную сторону, его неминуемо и вместе с заначкой тащили к бездне. Расставшись с опорой, он всё ещё мелькал голыми ногами в другую сторону от бездны. Шлёпанцы «ни шагу назад» названием не подвели, и Филя расстался с ними в самом начале обратного пути.
Простившийся с бутылкой Филимон вплёлся в стропы всеми конечностями. Сквозь вцепившиеся в стропы зубы полилась попутная на тот свет песня: “Вот умру я, умру...”.
При спуске все, как крыльями, махали руками и распевали каждый своё. Устремившиеся вниз кукайкинцы походили на журавлиную стаю. Одновременно раздающийся весь отечественный песенный репертуар напоминал советскую праздничную демонстрацию.
Собравшаяся внизу толпа встречала музыкальную процессию нескончаемыми овациями. Сросшегося со стропами Филю выпутывали больше часа...

* * *
Вернувшись в отель и расположившись в холле, голодающие устроили друг за другом слежку. Выделяющаяся с голодухи слюна обязательно сопровождалась чавканьем, и на этот компрометирующий звук реагировала вся компания.
Меж голодных рядов маячила фигура Никифора. Из его рта торчала поджаристая нога индейки. Игнорируя её, он через соломинки посасывал сразу из двух стаканов. Один выделялся цветом сока экзотических фруктов. Цвет второго выдавал в нём неслабоградусную жидкость.
В центре бастующих тихо посапывала Марфа. Накрытый перед ней ломившийся от блюд стол распылял по залу, сводившие челюсти слюнновозбуждающие ароматы.
Акифий не сводил с ментовской четы глаз. Устроившийся под пальмой Филя, вдыхая запах зелени, пытался попутно засосать ноздрёй пальмовую ветвь.
Урчание в животах дополнилось речью Акифия о счастливом будущем: “Лучше уж с голодухи на чужбине загнуться, чем отказаться от милого сердцу “усё ключено” на родине. Обжирающиеся капиталисты не поколеблют наше твёрдое намерение о справедливом вознаграждении за пережитые в ресторане позор и страдания!”.
В этот момент Никифор закусил поджаристой птичьей корочкой. На аппетитный хруст животы громко отозвались ещё и хлюпаньем. Одновременный всеобщий “чавк” от слюны заглушил и прервал многообещающую речь главного забастовщика.
Воспользовавшись паузой, Филимон хапнул ртом пальмовую ветвь. Звук хрустнувшей зелени возобновил непрерывную за ним слежку, но рот у Филимона уже был закрыт. Фёкла выдернула вылупившийся из филькиной ноздри компрометирующий пальмовый листок и, сказав “козявка”, проглотила. Филимон живительную зелень так и не попробовал. Набитый до отказа рот не позволял шевельнуться даже языку. Фёкле зелени Филимон больше не выделил.
Наступившую тишину нарушил беспрерывный чипсовый хруст. Никифора чипсы не волновали, но для данной ситуации он свой выбор остановил именно на них. Проснувшаяся от хруста Марфа составила ему чипсовую компанию. Каждый кусочек, как теннисный мяч, сопровождался взглядами. От бесконечного мотания головой и мученических голодных колик глаза забастовщиков закосили в сторону Китая.
Наступившую во рту сухость Никифор замусолил сочным манго и, отхлебнув “Коку-колу”, смачно рыгнул.
”Давай, Акифий, вали дальше – твоя речь для аппетитику как для мухи говно!” – сказал Никифор и переключился на крабов.
Первой к потере сознания приготовилась супружеская чета. Когда Марфа положила на пирожное колбасу, у Фили с Фёклой потемнело в глазах. Когда Никифор лизнул мороженое, у них одновременно отключились и мозги.
С каждым новым испробованным Никифором и Марфой блюдом поочерёдно отключались и остальные.
Пётр, нащупав у Аглаи пульс и недовольно вздохнув, расстался с сознанием предпоследним. Освобождённый от слежки Акифий мирно, но оглушительно захрапел.
Никифор с Марфой, прихватив остатки пиршества, удалились к себе в номер.
* * *
Очнувшийся Филимон застал коллектив за дружным храпом. Потянув носом, он учуял исходящие от какого-то продукта молекулы. Пахнущая струя привела его в камеру хранения, где он обнаружил забытые всеми страусиные яйца.
Избавившийся от зелени филимоновский рот уместился в яйце вместе с головой. Шершавый язык отполировал внутреннюю сторону скорлупы до неимоверного блеска.
Вскоре на помощь подоспела и Фёкла. Треснув Фильку для порядка по липкой голове, она вгрызлась в следующее яйцо. Встретившие ее благовония общественного туалета сшибли Феклу с ног. Другие яйца отличались ароматом в лучшую, но тоже к туалету, сторону.
Последний яйцеобразный предмет супружеская чета колотила уже вместе. В холле лежала поломанная непокорным яйцом мебель, но на яйце царапины без лупы не просматривались. Успокоение пришло после мудрого изречения: “Наверное, стухло до умопомрачительности – оттого и окаменело”.
Семейный дуэт мирно устроился на полу. Успевший полакомиться Филимон томно закатил глаза. С его головы Феклой любовно и старательно слизывались остатки единственного неиспорченного яйца...
* * *
Появившиеся утром газонокосильщики недоверчиво переглядывались, но вопрос: “Кто работал в ночную смену?” остался без ответа. Газоны впечатляли отсутствием зелени. На территории отеля выделялись клумбы, на которых вместо цветов торчали бесчисленные колючки. Видимость нетронутости кокосов нарушали бесчисленные следы на них зубов. Решив, что отель навестила саранча, обслуга разошлась.
Минуя завтрак, голодающая группа кооператоров курсировала на катере по случаю рыбалки. Сквозь улыбки весенней зеленью сияли зубы. Полость рта отличалась более тёмным, но тоже зелёным цветом.
Жёлтый, как лимон, Филимон жаловался на приступы изжоги. От него разносился запах цитрусового склада.
Взлетев над палубой от акифьевского подзатыльника, Филька схватился за макушку мачты. С мачты, словно с пальмы, из переполненных Филькиных карманов посыпались недозрелые плоды.
“У, лимон недорезанный! Колхозную “усю ключену” будешь через форточку разглядывать!” – прыгая за Филькой, ругался Акифий.
“Вот те крест, это не лимоны, а желчные пузыри! Я ими только от цинги спасаюся!”
Впервые в жизни Филька начал усиленно креститься, отчего грохнулся на палубу. Акифий надкусил недозрелый лимон и, перекосившись, как бумеранг, начал заталкивать остатки фрукта в Филькину глотку: “Щас я тебя от цинги навечно излечу. Ты её даже на том свете не вспомнишь...”.
Позеленевший Филя глотать успевал, но Акифий заставлял его зеленые лимоны еще и разжёвывать. Захлёбываясь слюной, остальные провожали каждый цитрусовый недоросток голодными завистливыми взглядами.
“Кончай цитрусовый базар, пора и удочки разматывать!”– прервал экзекуцию Никифор.
Сморщившись, как сухофрукт, Филя просипел: “Где мой самый большой крючок?”. На этом инцидент был исчерпан, и все включились в рыбалку.
Уловы превзошли ожидания, включая корабельную команду. Из бирюзовых волн ежесекундно вытаскивались рыбы всевозможных расцветок и форм. Больше всех в рыболовном искусстве везло Аглае. “Тю моя жирненькая!” – облизываясь, причитала она после каждой пойманной рыбки. Акифий к рыбалке не прикасался, но улов охранял, словно Кощей своё яйцо.
У Филимона рыбка сорвалась на палубе, и он, спасая улов, накрыл его своим телом. Когда Филимона оторвали от палубы, на ней валялся только рыбий хвост.
Филька заулыбался преждевременно. По какому месту его ударил Акифий, он не понял, но вылетевшая изо рта вместе с зубом рыба настроение ему не подняла.
В корабельном салоне душераздирающе громко шипела сковородка. Струящийся запах жареной рыбы раздирал вместе с кишками и тело. Из окна высунулась лоснящаяся от обжорства никифоровская физия.
“Как клёв?” – спрашивал он, облизываясь, и, показывая поджаристую рыбку, продолжал: “Таку больше ловите, таку. У нас с Марфой за энтим сортом кишки сами изо рта кусаться просятся”.
Марфа не согласилась и в отрыжку уместила целую фразу: “Всё! Больше рыба и силком не полезет. Лучше будущим дистрофикам Омар Хайяма почитаю...” – и, вытащив поднос со здоровенным омаром, начала его уплетать, словно до этого выдержала подряд с постом и уразу.
Яхту накрыла волна слюны, и Филька не выдержал: “Если не искупаюсь – утоплюсь!”. Фёкла заплыву не противилась, и ментовская чета исчезла под водой одновременно.
Купание на клёве не отразилось, но вылавливаемая рыба появлялась почему-то без хвостов.
“Акулищи подошли!” – вымолвил Акифий и включился в рыбалку. Следующей поклёвкой акула порадовала бабку Глу.
“Тащи, тащи!” – орали вокруг, торопясь на помощь. Помощь не подоспела, и на палубу перелетела только обгрызенная голова.
“Заглотить дай, заглотить!” – посоветовал Никифор и подбросил для наживки колбасу.
Сажая на крючок колбасу, Акифий на неё, как на червяка, для верности ещё и плюнул. Советами он не брезговал и при первой поклёвке подсекать не торопился. Под водой темнело пятно аккурат с акулу.
“Подсекай!” – уже хрипели все, и Акифий послушался.
Подсечка удалась, и толстая леска вытащила из воды недовольную прерванной трапезой акулу с мордой Филимона. Второй “акулой” оказалась Фёкла, но она, так же, как и первая, лучше клевала на колбасу.
Акифий, не веря глазам своим, намерился разделывать “акул” собственноручно. Глянув на добычу, колхознички решили, что хватит на всех, и опять выделили слюну. Сам на себя пустил слюну и Филька.
Акифию помешал начавшийся шторм. Многообещающая трапеза прервалась, и каннибаллов из селян в этот раз не получилось.

Из крайности в крайность

Собрание по поводу голодовки Никифор предусмотрительно проводил во время ужина за круглым, но шведским столом.
Исхудавшие от слюновыделения селяне готовы были продать Акифия даже за зубочистки. Мечта о “всё включено” перевоплотилась в мечту о горбушке хлеба.
Рыдающие по еде глаза от немощности влагу не выделяли. У Аглаи пупок прилип к позвоночнику, отчего она не могла даже говорить.
Аграфена с Маруськой с голоду затянули песенку “Два кусочечка колбаски...”. Колбаски хотелось всем, но в песенном варианте она никого не устраивала.
На втором кусочке колбаски певиц прихлопнули, и они в обморочном состоянии заныли по себе похоронный марш. Марфе песня, наоборот, возбудила аппетит, и, налегая на колбасу, она шепнула: “Ник, хоронить деревню в Таиланде накладно, дешевле согласиться”. Никифор, не утруждая себя выбором, тоже зачавкал колбасой, но от намёка на капитуляцию чуть не подавился.
Со стороны за противоборствующими сторонами наблюдала администрация. Глядя на нетронутый стол, тайцы уже думали обзавестись собственной свинофермой.
После колбасы Марфа заинтересовалась мороженым. От мороженого никто бы не отказался, но у Фёклы от него отказало сознание.
“Третья! Полегла...” – сосчитала Марфа, опять облизывая ложку.
“Полегла, но не отошла!” – не согласился Никифор и под продолжающееся похоронное пение ухватил пирожное.
“Ник, зазря всю деревню положим!” – ругнулась Марфа и отняла у него пирожное. Селяне чуть не слегли в обморок, но, вовремя заметив, что Никифор пирожное тоже не испробовал, мероприятие пока отложили.
“Ладно, только к обеду – пиво и лимонад, а насчёт спиртного – кукиш!” – отрезал Никифор и, состроив фигу, вытянул её на всеобщее обозрение.
Селяне походили уже на живых мертвецов, но ожили быстрее, чем про тех показывали в кино.
Почувствовав слабину, Акифий начал торговаться: “Даже на войне по сто грамм водки ежедневно и каждому накладывали!”.
“Акифий, я кукиш не тебе строил. Так что на обед можешь со своим стаканом приходить. Каждодневно у меня будешь по сто грамм халявничать!” – не торгуясь, хихикнул Никифор.
У Акифия и на бутылку губа не свистнет, потому в отместку он высказался Никифору: “Хрен с ней с водкой, но пива чтоб по полной программе! А от твоего лимоноида и без самолёта только задницами громче гаубиц тявкать...”.
Налившийся кровью Никифор уже готовился к уничтожающей все соглашения речи, но подошёл администратор и передал ему записку.
На бумажке знакомым почерком разместились буквы с угрожающим текстом. Внизу стояла подпись – “Твоя в одном лице и Смерть, и Клава!!!”.
“Согласен! Можете наш договор устаканить...” – и шепнув Марфе “Что-то приспичило в сортир”, прыгая, как кенгуру, Никифор удалился.
Родное слово “устаканить” селяне не пропустили, но набросились только на закуску.
В раскрытые до отказа рты накладывалось без разбора всё подряд. Мимо зубов продукты, как по конвейеру, переправлялись в желудок без остановок. Кости, не отделяясь от мяса, в желудок вселялись даже не соприкасаясь с зубами.
Аглаю заклинило на первом же бутерброде, и как она ни прыгала, сросшийся с позвоночником пупок препятствовал пищеварению. На этот раз бабка молила Всевышнего принять её по причине голодных мук. И Всевышний бабку по-своему, но удовлетворил.
Отклеившись от спины, пупок звонко щелкнул и чуть не отлетел. Аглая запрыгнула на стол, но на шведском столе не осталось даже скатерти. Такого опустошения не сумела бы совершить и саранча на всемирном слёте.
Прощаясь с мечтой о свиноферме, приунывшая администрация выкладывала на стол приготовленные к завтрашнему дню полуфабрикаты.

* * *
Никифор скакал к своей неминуемой гибели. Его прыжки были характерны для танцора, которому уже ничего не мешало...
Залюбовавшись скачками, Клава, думая, что Никифора уже кастрировали, огорчилась. Возникнув перед ним во всей красе, она Никифора местными украшениями не обрадовала. Особенно не радовал самурайский меч...
От сверкания меча последний свой прыжок Никифор превратил в затяжной, но земное притяжение свидание не обломило.
“Что, мерин, на скаку решил улететь? Если тебя кукаек лишили – думаешь, запорхаешь, как одуванчик?” – визжала Клавка, размахивая мечом и ломая голову, что бы у него ещё отстричь.
“Милая, я же на крыльях любви к тебе так стараюся!” – судорожно врал Никифор, думая сейчас только о своих яйцах.
“Мне твои крылья, как мокрице клистир. Твои бабки в Австраляндию отдельно от меня улетели...”.
“Я думал, что ты в Австралии с моим конкурентом на страусе в обнимку катаешься! Ты же знаешь, как я от любви к тебе трясуся”, – оправдывался Никифор, и в марфовские аварийные дни он про любовь не врал.
“Чем это ты трясти намерился? Скачешь, как новоиспечённый евнух”.
“Это меня от счастья встречи с тобой так подбрасывало, – не совсем точно ляпнул Никифор, прыгая до этого только от страха. – Да и в штанах всё в порядке. Тебя поджидаючи даже бальзамом натираюся”, – лез он обниматься.
Клава не воспротивилась и тоже обняла его ниже пояса.
“Ух ты! как Эйфелева башня и такая же железная, а я вот нет...” – восхитилась она и расстегнула лифчик.
Шорты по бальзаму сползали как по маслу, и Никифор подтолкнул Клаву в сторону кустов. Клава тоже время зря не теряла, и у кустов она уже была из-за отсутствия яблока обнажённее, чем и Ева.
“Никифонька, скажи честненько-пречестненько – ты по мне сильненько-пресильненько скучал?” – заскучала о комплиментах Клавка, взгромоздясь на Никифора.
“Сильнее, чем Руслан о Людмиле...” – от тяжести еле выдохнул Никифор.
“Какая ещё Людмила? Это Марфа групповуху тебе заказала? Змей Горыныч трёхглавчатый?” – наседала она на него уже мимо, но усерднее.
“Что ты, что ты? Я ни с одной Людмилой даже и в прошлой жизни не испробовал”, – соврал Никифор. “Да и с Марфой уже забыл, когда в последний раз у нас получилось” – укорачивая свою память, просипел он.
От сладкой лжи Марфа вновь сладко устроилась на Никифоре. Никифор свободно и в такт задышал.
“Любавушка, с тобою никто не сравнится!” – между стонов ойкал Никифор.
“Ты мне на помощь и Любку со всеми блуднями скликать решил!” – возмутилась Клава и опять спрыгнула.
“Дура! Это же я с тобой как с Амуром разговариваю”.
“Точно, дура. Забыла, что ты здесь с мужиками шкодничал. Так этого голубка с сиськами Амуром, что ли, обозвали?” – не могла угомониться Клава, удваивая вес.
“Да я только с тобою здесь нормально и попробовал!” – честно глянул на неё Никифор. В этот раз его глаза врали только наполовину.
Полуискренний взгляд Клаву успокоил, и она запрыгала на нём уже невесомо, как кузнечик.
В отличие от кузнечиков, люди чаще скачут всё-таки в темноте. И не целый день – то есть не так долго, как кузнечики... Короче говоря, кусты вскоре раздвинулись.
Никифоровская пассия появилась из кустов уже при полном параде. Пока Никифор с ней прощался, она подчистила его карманы.
Обратной дорогой Никифор уже не скакал. Подкашивающиеся ноги волочились за ним, едва догоняя хозяина. Баксы в карманах больше не шуршали. Никифор неслышно возник перед Марфой.
“Ник, пока ты запором страдал, всех наших от обжорства в больницу свезли. Обещали, что, может, через клизму выживут”.
“Обпились что ли до смерти?”
“Нет. Ещё до спиртного на жратве вспучились”.
“Если б водкой запивали, никакая бы зараза не взяла. А без водки и клизмы не помогут...”.

* * *
Переполненная больница больше походила на военный госпиталь, развёрнутый после генерального сражения. Кто не уместился в коридорах – устроился на больничной крыше, но обеденными пайками больные комплектовались обязательно. Утрамбованных продуктами колхозников от вида пайков воротило наизнанку, но стошнить от тугости животов не получалось. Английская соль дальше полости рта не пролазила и потому не действовала. Врачебный консилиум решил оснастить всех больных клизмами.
Медперсонал крутился возле стоящих словно на войсковом смотре полуголых рядов. Войсковую выправку шеренг безобразила однотипная собачья стойка, только вместо хвостов вверх торчали резиновые шланги. Концы шлангов соединялись с трёхвёдерными емкостями. Персонал, увеличивая давление, пыжился над клизмами. Раздувавшиеся от давления шланги у основания «хвостов» яростно свистели пузырями.
Переполненные едой тела ничего не принимали ни сверху, ни снизу.
Консилиум безнадёжно прощупывал собственные мозговые извилины, но замену слабительному на уколы не придумал. Никифор, ручаясь головой, предложил свой метод – и загрузил больницу спиртным по самый подоконник.
Профессура не успела и воспротивиться, как больные, учуяв водку, ожили и занялись самолечением. В тела больных, как и предыдущие медицинские препараты, водка с первой попытки не полезла. Сельский коллектив затрясся на нервной почве...
Озарённый догадкой Филимон начал было подпрыгивать, но нужной высоты не набрал. Акифий подумал, что Филька опять что-нибудь натворил и пытается от него упрыгать, и прыгнул за ним вслед. У Акифия получилось повыше. Приземлившись и ощутив освободившееся в пищевом тракте пространство, Акифий потянулся к бутылке.
Теперь осенило всех. Вспомнив про автобусные скачки, все запрыгали. Первоначальные прыжки высотою от филькиного не отличались, но после каждого прыжка результаты улучшались.
Больница уже смахивала на спортзал, где прыгуны в высоту тренировались как перед олимпиадой. После разминки больные, синхронно подпрыгивая, уже били международные рекорды.
“Я же говорил, что водка от всех болезней первая!” – сказал Никифор и направился с Марфой к выходу.
В сторону выходов, опережая собак, бежали и жители окрестных домов. Прыгающая больница, сотрясая соседние дома, пугала их обитателей очередным землетрясением. Количество и частота толчков обещали землетрясению принять катастрофический характер.

* * *
Утром Никифор проводил внеочередное собрание. Обвинительная речь председателя была как никогда грозной и впечатлительной. На его столе стоял внушительный графин с пивом. Никифор перед каждым словом отхлёбывал из графина и толкал с листа речь: “Космические корабли вселенную бороздят для вас, видимо, напрасно. Мировое сообщество с компьютером даже в сортире не расстаётся, а вы всё норовите пальцем подтереться. Домашний скот во всём мире давно уже без секса размножается, а вы коров до сих пор за ноги придерживаете. Столько, сколько вы пьёте, хватило бы всему человечеству. В стране скотине зерна не хватает потому, что оно всё тратится на водку. Любому иностранцу полрюмки на целый день хватает, а вы только занюхать по целому пузырю умудряетесь!”
Никифор сделал паузу, и обвиняемые начали оправдаться.
“По каждому пункту имеется исключительное несоответствие, – начал Акифий первым. – Чтоб из космоса любовались, мы цветами целое поле разрисовали. Аж космонавты не вокруг Земли, а вокруг деревни круги начали наворачивать...”.
“Ты лучше про это бы не вспоминал! Меня из-за ваших художеств два раза в Москву таскали. Интересовались, чьей это породы бык, что так красиво спутнику вставляет, и спутниковую фотокарточку показывали, где бык спутнику так воткнул – аж коровы заволновалися!” – вспылил Никифор.
“Это не бык, а корова на спутнике каталась! Сам же эскиз слияния космоса с сельским хозяйством утвердил и сказал, что наш кооператив обязательно по телевизору с космоса покажут. А то, что между коровой и спутником стадо свиней в неположенном месте разлеглось – так это пастух прошляпил”.
“А откуда у коровы тогда яйца вместо вымени выросли?”.
“Тут мы вовсе не при чём. Это козы цветочки обожрали так, что коровье вымя в бычьи яйца и превратилося... И компьютер у нас не простаивает. Мы только на нём и множим, сколько комбикорма накладывать”.
“Маруська на счетах быстрее раскладывает, чем вы компьютер включаете!” – не сдавался Никифор.
“А насчёт пальца – так это уж с прошлого года им не пользуемся. Как ты страусов на туалетную бумагу выменял, так с тех пор из десяти только два вагона размотали”.
“Мы с Аграфеной даже вымя у коров только сортирной бумагой чистим! И детишки у нас на туалетной бумаге рисуют, – отбрехалась ещё от одного пункта Маруська. – И фельдшерица тоже вместо бинтов бумагу накручивает”.
“И за ноги мы не корову, а быка держали. Он на все, что лягается, копыта задирал, даже один раз страуса обрюхатить намерился”.
“И когда иностранцы приезжали, так они после одного стакана на четвереньках травку вместе с коровьими удобрениями щипали”.
Никифор уже кончал второй графин, но на других алкогольную программу не распространял: “Вас послушать, так вы только опившись молочком сиропчиком и опохмеляетесь”.
“Раз за “усё ключено” оплачено – как же мы могём, чтоб твои кровные пропали?” – озвучил всеобщую мысль Филимон.
“За мои кровные вам беспокоиться не обязательно, а что вам включили, вы уже всё из меню выключили”.
“Как это всё? в отеле много ещё чего винно-водочного осталось”.
“Ещё увижу, кто нашу страну позорит – закодирую до смерти, чтоб даже и молоко не лезло. Пить только по полрюмочки и по полглоточка!!!”.
“Всё! Полчаса на завтрак – и поедем диких обезьян разглядывать”, – закончила дискуссию Марфа.
Завтрак в получасовой промежуток вписался, но кушать было некогда. По полрюмочки и по полглоточка – даже за час можно от жажды вспухнуть. Коллектив, сокращая промежутки между глотками, трудился только над рюмочками. К концу завтрака промежуток совсем испарился, как испарилось всё спиртное, приготовленное и на обед... и на ужин... и не на один день.
Из отъезжающих автобусов валил смрад, от которого пролетающие в небе птицы, окосев, пикировали задом наперёд. Песня полилась из автобусов ещё до того, как они тронулись.
Тайцы провожали автобусы, как всегда, чистосердечными улыбками, но когда автобусы скрылись из виду, улыбки единогласно перевоплотились во всеобщее рыдание.

Кто-кто, а кукайкинцы точно произошли от обезьян

На лесной дороге, вытянув попрошайнически руки, выстроились дикие обезьяны. В стороне восседал увесистый вожак, от которого ожидали знака для начала обезьяньего представления.
Из подъехавших автобусов вместе с песнями угадывались и танцы. Обезьяны подумали, что приехала концертная группа отбирать у них хлеб, и забросали конкурентов дарами леса. Помидоры в лесу не росли, потому в автобусы летели в основном бананы.
Народ принял фруктово-банановый дождь за благодарность и, не прекращая танцев, вывалился из автобусов.
“Закуска!!!” – вопил коллектив и ловил на лету бананы даже ртами.
“Точно, конкуренты...” – подумали по-человечьи обезьяны и заменили бананы орехами. Некоторые попадались кокосовые...
Или менты притягивают к себе крупное, или сами к нему тянутся, но один кокосовый орех приземлился точно на Филимона. Орех пришелся ему не по вкусу, зато по голове. Филька от ореха полёг, но так как шустрил только в танцах, колхозный хор не пострадал. Зато танцевальная труппа, оплакивая танцора, закрутила вокруг Фильки посмертный хоровод.
Акифий, впечатляя своим геркулесовым видом, в концертной программе не участвовал. Обезьяний вожак вычислил в нём коллегу и запустил в него главный по величине кокосовый орех. Отскочив от Акифия, орех бумерангом вернулся в место отправления.
После встречи ореха с обезьяньей головой та располовинилась. Расположившись на асфальте, два полушария вопросительно моргали друг на друга глазёнками.
“Вожак загнулся! Да здравствует вожак!” – завопили по-своему обезьяны и, облепив Акифия, стали его облизывать.
Зализанный, как “Чупа-Чупс”, Акифий приобщился к танцу. В возглавленном им новом хороводе дикие обезьяны, копируя движения колхозников, вставляли в русские народные танцы свои обезьяньи па.
Очухавшийся вожак, зачехлив голову лифчиком, выплясывал в филькиных шортах. Без шорт Филимон танцевал наполовину: растянув майку и прикрывая ею интимное место, он шевелил ногами только ниже колен.
На плечах у Акифия расположились две самки. Покопошившись в его шевелюре и не найдя там насекомых, они начали ковыряться у него в носу.
Подъехавшая свежая туристическая группа застала хоровод в полном составе. Обезьяны, перемешавшись с сельчанами, щеголяли в новых нарядах. Многие из них были разодеты в одолженные колхозниками одежды и подвязались носовыми платками.
Иностранную группу многие предупреждали о показательных обезьяньих выступлениях, но встретившее их человекоподобное танцующее стадо превзошло все ожидания. Приготовленные обезьянам угощения разошлись на всех в первые же секунды.
Как ни трясли обезьяны приезжих, пожертвования не возобновлялись. На прочных ремешках от видеокамер и фотоаппаратов висло по несколько обезьян, но хозяева с видеотехникой расставаться не хотели.
Обчистив автобусы и карманы, всё стадо, одарив туристов отрыжкой, устроило бесконечный антракт. Зрительский восторг прошёл и перевоплотился во всеобщее уныние.
Новые пожертвования наконец открыли второе отделение обезьяньего концерта. В этот раз над сольным номером особенно старался Филимон. Окружённый видеотехникой, он открыл в себе первобытные инстинкты – войдя в раж, Филька забыл про майку и обнажил явно не обезьяний зад. “Гомо сапиенс!” – разочарованно заорали иностранцы, и Филимон выдал им передний план.
“Туземцы, можно фотографировать!” – уверяли гиды, и фотовспышки заработали как прожекторы. Экстаз у Филимона выключился.
Объясняя туристам особенности вреда использования фототехники в первобытной среде, он гнул пальцы заковыристей мафиози. Услышав речь дикого племени, основанную на российских доходчивых выражениях, иностранцы побежали, побросав автобусы.
Погоню возглавил свыкшийся с собственным стриптизом Филимон. Не обращая внимания на майку, он уже догонял беглецов, и только выброшенная ими видеотехника прекратила погоню.
Увешанный видеоаппаратурой так, что и майку не нужно тянуть, Филимон впервые в жизни начал делиться своим кровно заработанным.
“Ты чего это на сторону семейное базаришь? С тебя менты за это погоны вместе с пенсией снимут!” – вопила Фёкла, пытаясь натянуть технику на себя.
Филимон выдал ей видеокамеру только вместе с разводом.
Следующую туристическую группу обезьяны встречали уже в чисто обезьяньем составе. Вожак рассматривал приезжих через объектив, а новая обезьянья программа в этот раз была ближе к танцевальной. Некоторые обезьяны подвывали на мотив российского фольклора. Вместе с угощением обезьяны выпрашивали видеотехнику.
В этот раз газеты спорили о новом открытии. Одна часть газет извещала об открытом первобытном племени, которое только что произошло от обезьян. Остальные газеты констатировали факт наличия снежного человека. Научный мир открыл в Таиланде симпозиум. Тема “Именно снежный человек с обезьяной – человеческие предки” возбудила учёных на новые раскопки.
Неоспоримым фактом служила фотография, на которой Акифий, обнявшись с обезьянами, казался волосатее мамонта. В его голове копошились обезьяны, и, опьяненный вниманием, он тоже ковырялся в их головах. То, что он там искал, было невероятным, но для всех очевидным, а для Акифия ещё и неоспоримо загадочным.
Пресса доползла и до обезьян. Обезьяны, увидев в газете портрет Акифия, чистосердечно и по-человечьи разрыдались.
Целый месяц обезьяны, развесив его портреты и забросив концертную программу, строго блюли траур. Показывая туристам в сторону портрета, они по-своему что-то бормотали.
Многочисленные туристы уверяли, что на многих языках чётко слышали фразу “Наш настоящий вождь”. Старого вождя обезьяны игнорировали, но нового пока выбирать не собирались.

Почти всё про яйца. Или, точнее, про кукайки

Вечерний городок сверкал умопомрачительной иллюминацией бесконечных магазинов, ресторанов и прочих тайских заведений.
Прогулка в городе программировалась по магазинам, но блеск витрин спугнул колхозничков в ближайшее уличное кафе. Даже Никифор, подталкивая туда Марфу, приговаривал: “Чё-то я призабыл, чего прикупить задумал, и без полтинничка даже и по бумажке не вспомню”.
Марфа, точно зная, что такое «полтинничек» и приготовив бабки на целый пузырь, вдруг остолбенела. Всё кафе было оккупировано путанами с двусмысленными улыбками. Мамзельки, подмигивая и показывая языки, отрезали пути к отходу.
Некоторые девицы перегоняли по росту столбы. Наличие среди милашек трансвеститов у искушённых сомнений не вызывало. Колхозники относились к числу неискушённых.
Приятная живая музыка сопровождалась ударами с расположенного в кафе боксёрского ринга. Попадания в запретные места сопровождались откровенными стонами.
Кто не любит музыку – любит бокс, кто не любит бокс – любит драку, кто не любит драку – любит интим. Посему удовольствия по интересам здесь нашлись для каждого.
К посетителям приклеились местные гейши – на каждого строго по пять человек. Кому и сколько досталось трансвеститов, колхозниками не угадывалось.
Филька от брачных уз был свободен и потому своих пятерых разместил на собственных коленках. Ему, как самому мелкому, достались самые высокие, и, поглаживая их, он сразу начал объясняться им в любви. Тайки, ничего ни понимая, улыбчиво поддакивали.
Обиженная Фёкла затараторила: “Пентюх недорезанный, со мной только в прятки прятался, а тут копытами роешь на восьмерых! От твоего обрезка и курицам только рыбью икру метать, а ты на баб набычился. Если даже у тебя и вскочит – ментовский свисток один хрен в два раза и в толщину длиннее. Своим стручком похвастайся – твой гарем сдует шустрее одуванчика...”.
Филимон делал вид, что не слышит, предлагал уже вместе с сердцем руку.
Тайки, озабоченные своими интересами, оживлённо закивали, а когда Филимон просто полез

[Elk]

Горло уже болит смеяться!
Но продложение надо!!!

[Артур]

Да-а... рассказ, достойный Ильфа и Петрова... Судя по всему, пора сайту выходить на новый качественный уровень и открывать специальную литературную страничку, где печатать наиболее выдающиеся опусы, отчёты, стихи и романы . Много тут обитает талантливого народа, но их плохо видно за бесконечными вопросами типа''а какой отель на Чавенге лучше?'' Интересно, что по этому поводу думает Сам Великий и Ужасный ?

[Tolik]

На дно к экзотике

Живая музыка сельские души расшевелила не на шутку.
“Если ещё бы балалайку с баянчиком – сама по-тайски бы затянула!” – вздохнула Маруська.
Аграфена запела актуальную для деревни и потому уже народную песню:
Миллион, миллион, миллион белых коз
Подарил, подарил, подарил мне колхоз.
Получила бы я с молочком и навоз...
Это всё, это всё – бывшие цветы.

Музыканты, услышав знакомую мелодию, начали подыгрывать, после чего песню подхватил весь коллектив:

Жил был колхозник один.
Имел он корову и хлев.
Был он в деревне один –
С бабами храбр был, как лев.

Как сенокос наступил,
В поле он встретил любовь.
Баб всех других позабыл –
Одна волновала лишь кровь

“Ник, это они про нас с тобой заливаются. Но если замечу на кого... хоть носом...” – прижалась к Никифору Марфа и сунула ему под нос кулак. Запах кулака взбудоражил в его мозгах запретные плоды, и нюхательные радары настроились в сторону, куда Марфой были пути заказаны. Вытянувшиеся уши сложились и, словно магнитная стрелка компаса, потянулись туда же, увлекая за собой и голову. Там топтались пять таек. Боязливо поглядывая на Марфу, они строили обиженные лица.
Выпуклостью фигур тайки перед Марфой проигрывали, но Никифора в этот раз потянуло на кисленькое... Нахальства, с каким нос удалился от кулака Марфы, не ожидал от себя даже сам Никифор, но Марфа к этому была готова. Лязгающие ножницы, обогатив ширинке компанию, обещали впоследствии оставить её в полном одиночестве.
“На экзотику потянуло, пентюх недорезаный! – орала Марфа. – Я на фельдшера два раза поступала, так что по медицинской линии имею право сама тебя в трансфера перевоплотить”.
Никифор в лигу голубых вступать не торопился и выставил для жертвоприношения под ножницы только палец.
“Хоть руку обкромсай, но об экзотике сегодня позабочусь” – не сомневался он в своей изобретательности и вслух добавил: “Марфуш, неужто ты думаешь, что я твои сердечные места на тайские пустышки променяю? В твой лифчик все ихние персики поместятся, да еще и настоящих килограммов пять влезут”.
Сравнение Марфе понравилось не полностью: “Где это ты персики узрел? Копчёные коровьи лепёшки и то симпатичнее, а от других мест любой венерический диспансер со страху развалится!” – и, взяв его под руку, сковала надёжнее кандалов.
В этот момент песенка про “розы” привлекла в кафе американских туристов. “Калынка, малынка, калынка мая...” – заплетались иностранцы языками. Под ручку с ними появились девчушки с размером и внешностью обезьян.
Лица обоих полов умиляли влюблённые улыбки, искренность которых, не вызывала сомнений в наступившей у них взаимной и вечной любви. “Где они такую экзотику раскопали?” – завидовал Никифор, озаботившись по данному вопросу уже намертво.
“Калинку” запели и все соседние заведения. Не ограничившись пением, пустились в пляс. Американцы в обиду себя не дали и в танцах. Их ноги выписывали телодвижения народностей всей планеты. От сочетания пируэтов пигмеев с народностями Аляски ноги партнеров переплетались так, что напоминали морские узлы и африканские косички.
“У них не только языки заплетаются”, – высказал Никифор и первым приступил к спасательным работам, отдавая приоритет женским ножкам.
Расплетённые “заморцы” решили на свою шею угостить колхозничков по рюмочке. Наши, конечно не отказались, но ответка – не долги! От избытка “ответок” не отвертелись и соседние заведения. В соседних расселились европейцы, но ответная благодарность от них тоже не задержалась.
Сказка про белого бычка нашла в виде круговорота рюмок уже новое, но тоже бесконечное продолжение.
“Один хрен мы должны последними угостить!” – ругались каждый на своём языке, но, не отказываясь от угощения, свою “ответку” высылали заранее.
“Пусть окочуримся, но последняя “ответка” должна быть от нас!” – сказал Никифор, подмигивая на каждой букве.
“Белого бычка” прихлопнула учительница английского языка. Она прибыла по направлению в деревню, но кроме слов “Хонде Хох“ и “Гитлер капут”, в Кукайкино не выговаривали. В итоге она переквалифицировалась в учительницу арифметики и забыла свой предмет. И вот бывшая ”англичанка” запела единственное, что помнила: “Хапе бёздей ту ю, хапе бёздей ту ю...”.
В экстазе запели и американцы, а один, сказав: “Спассиибо, спассиибо”, начал кланяться.
“Мы, кажись, на день рождения как раз вовремя – и совсем без подарка!” – озадачилась Марфа.
“Приглашай всех к нам в отель отмечать день рождения и тащи цыган с медведями и прочей живностью, а я насчёт “усё ключено” – договорюсь!” – решил Никифор и потащил американцев с путанами в отель.
Администрация с набитыми карманами встречала гостей вместо хлеба и соли запечёнными омарами. Цыгане и медведи заменились обезьяной и питоном. Восьмипудового удава тащили как трубу, отчего двадцати гостям потеряться не удалось.
Праздничный стол накрыли вокруг бассейна, акваторию которого вальяжно охранял питон.

Не знаю, после какой по счёту, но точно знаю, что шестое чувство у людей открывается именно после рюмки. У нашего коллектива оно открылось в виде телепатических способностей. И теперь вся ватага, не зная языков, понимала друг друга даже молча. И рюмки опрокидывались, как по команде, одновременно.
Казалось, что людей стали понимать и животные. Обезьяна, наливая гостям, закусывала синхронно со всеми, а слоняющиеся около бассейна павлины от греха подальше объявили перелёт. Погрустневший питон всё ещё плавал, но похоже, тоже всё понимал.
Марфа решила поставить пьянству крест: “Мы за именинника даже пьём не по-человечески! Пора уже и знакомиться”.
“Джон”, – представился виновник торжества... и упёр взгляд в макушки её бюста.
От недвусмысленного взгляда сердце Марфы застучало как паровоз. Взволнованные макушки, превращаясь в купола, двинулись заморской мечте навстречу. Вздымающаяся грудь напоминала морской прибой, и от наплыва каждой волны американский берег размывался до основания. Наконец, волны докатились и до разреза кофточки. Опоясывающие декольте шнурочки, не сопротивляясь, расползлись. Увеличивающийся разрез марфовской гордости волновал своею обнажённостью...
У Джона происходило то же самое, но место разрезом было выбрано другое. “Блин, Мадонна! Мэрилин Монро – фуфло!” – запричитал Джон почти по-русски, и в этот момент Амур насадил его на свою стрелу, зацепив попутно и Марфу.
“За Джона пью только на брудершарф!” – воскликнула она и присосалась к Джону ещё до рюмки. “Вери гуд, Вери гуд...” – пытался высказаться Джон, но марфовский пылесос, работая на совесть, засосал его слова.
Никифор, поглощенный экзотическими думами, ревностью не отличился и наливал за здоровье Джона уже четвёртый бокал.
В поле зрения Никифора возникла покинутая американцем любовь. “Экзотика” с зеркальной точностью в его глазах раздвоилась. Попавшая в поле зрения обезьяна, умножив изображение, общей картины не портила.
Никифор повторил джоновскую речь и, качаясь из стороны в сторону, решил заключить в свои объятия все объекты. Обнять получилось только один, зато он оказался пушистым и уже голым. Не противясь зову природы, Никифор стал стягивать с себя штаны.
В это время за Джона пили уже в шестой раз, на чём русско-американский “брудершарф“ завершился.
Европейские крыши от выпитого начали восторгаться американскими подругами. Двоим французам захотелось экзотики покруче. Из всей компании “круче“ оказалась только Аглая.
Источающая лунный свет худоба и экстремально экзотический вид Аглаи повергли в изумление всех европейцев. На привыкших к экзотическому образу жизни пожирателей лягушек Аглая подействовала особо. Весь лунный свет, казалось, сосредоточил свои лучи на её единственном зубе. Его сверканием Аглая могла бы осветить всю Европу, но, одаряя светом только французов, она томно раскрыла им свои жаждущие объятия. Те подумали – и решили переплюнуть Америку...
Марфа, решив избавиться от посторонних трезвых глаз, необдуманно выкрикнула: “Купаться только трезвым!”.
В бассейн почему-то полезли все – и почему-то все с выпивкой. По пути заодно снесли в бассейн и обезьян. Изголодавшийся удав в поисках “лягушки” уткнулся прямиком в Акифия.
Вымещенная вода заменилась горячительными напитками, и благоухающая атмосфера начала постепенно замещаться мирным храпом.

* * *
Называя картины художников по-своему, народ в случае с Репиным явно поторопился. Картина Репина “Приплыли” восстала на русский мотив во всей красе именно в Таиланде, но только в бассейне.
Вода там отсутствовала, но все персонажи имели позы пловцов, запечатлённых стоп-кадром. Иногда кадр портила чья-нибудь приподнимающаяся голова, и тогда картина озвучивалась звуком “ой...”. Иностранные головы, издавая те же звуки, шевелиться даже не думали.
Поговорка “Вчера пил с русскими – чуть не умер, сегодня с ними похмелялся – лучше бы вчера издох” касалась даже русских.
Кто почувствовал себя живым, об этом сожалел искренне.
Джон уложил голову в самый разрез марфовского бюстгальтера, но её грудь в это солнечное утро его не радовала. Не поднимая головы, он молился, чтоб его, избавив от мучений, хотя бы пристрелили. Мечты Марфы с его мечтой совпадали.
Никифоровский голый зад был кокетливо прикрыт мохнатой обезьяньей рукой. Сам он застыл с обезьяной в вечном поцелуе. О его страсти свидетельствовал засунутый в никифоровский рот под самый корень обезьяний язык.
Филимона никто не прикрывал. И его обнаженная задница, обрамлённая тайками, проецировала солнечные зайчики на весь бассейн.
Акифий переплёлся с питоном, и кто кого обвил, понять было под силу не каждого.
Аглая охомутала объятиями сразу двух французиков, причём кому она до этого отдавала предпочтение, осталось для неё загадкой. Голые французы стонали громче американцев, но, открыв глаза и увидев бабку, обрадовались. Крутившийся у них в голове вопрос “Почему смерть явилась без косы?” остался для них открытым.
Пьеса Горького “На дне” получила новую интерпретацию, причём, совокупившись с романом Толстого “Живой труп”, получила в Таиланде вторую жизнь.
Из-под стола загробным голосом запели “Вот умру я, умру-у я, похоронят меня...” – и по голосам Маруськи и Аграфены было понятно, что долго ждать этого им не придётся.
“Дайте умереть в тишине...” – охнули в бассейне, но от безысходности продолжили: “...и никто не узна-ает, где могилка моя...”.
Родной мотив вдохнул в покинутые душами тела новую жизнь. Явление барменов с пивом было встречено возгласом: “О, пресвятая богородица!”, после чего началось тоже скоропостижное, но уже окончательное оживление.
Никифор, не открывая глаз, вспомнил своё младенчество и зачавкал обезьяний язык. Обезьяне это понравилось, и в благодарность она окатила его носовой жидкостью. Младенчество Никифора действительности не соответствовало: проглоченная жидкость имела признаки, отличные от молока. Насторожившись, он раскрыл глаза, но веки со страху захлопнулись и намертво сплелись ресницами. Артистической мимикой Никифор не владел, но его лицо даже с закрытыми глазами имело явно удивлённое выражение. Обнявший Никифора объект, обследованный вручную, оказался тёплым, но полностью шерстяным. Загадка раскрылась только по одному пункту – в эту ночь Никифор спал не один...
Вернувшееся сознание подсказало ему о наличии в Таиланде волосатой экзотики. Прикрывавшая его заднее место мохнатая рука догадку не отрицала.
Расклеив оба глаза, Никифор узрел обезьяну и наконец расстался с её языком.
После такого конфуза Никифору больше стесняться было нечего, и, осушая фужеры, он начал бороться со стыдливостью.
Голый Филимон оказался в менее щекотливой и более презентабельной ситуации. Заметив вокруг себя пятерых таек, он возомнил себя Дон Жуаном и, показывая всем то, что было действительно сложно разглядеть, решил устроить по поводу своего нового хобби презентацию.
“В очередь, девки, в очередь! Это только последняя партия от меня уже без чувств прохлаждается. Каждую наследником до бессознательности одарю и на Фёклу ещё останется!” – орал Филимон, не прикрывая своего переда. Прикрывать ему было нечего, отчего очередь так и не образовывалась.
Единственная подлетевшая к нему женщина оказалась Фёклой, и её слова “Я первая, я и последняя!” оказались пророческими.

Или калым, или Колыма

...Последним опохмеляли Джона. Вопреки его воле. В Джона вливали по чайной ложечке, но закачали в него месячную норму.
Подлечившись, коллектив напоминал картину «Утро в китайской деревне», причём после русского застолья.
У Джона глаза щурились, как у главного китайца, и сквозь сплющенную диафрагму марфовская грудь казалась ещё больше.
“О, горы Монтаны!” – восхищался он, протянув ложку с виски на «брудершарф».
“Лучше бы мужики “виагру” так лакали!” – сказала Марфа и, опустошив фужер и ложечку Джона, слиплась с ним в вечном поцелуе.
“Изменщица...” – мягко возмутился Никифор и, натягивая штаны, скосил взгляд в сторону экзотики. Обезьяна упрыгала залечивать язык, так что Никифора встречали взгляды только человеческие.
Марфа поцелуй не прерывала, и через уши Джона раздался её голос: “Никифор, мы с Джоном только платонически чмокнулись, а вот ты макаку засосами так замучил, что она и от бананов отворачивается!”.
Пройдя сквозь мозги Джона, речь дошла до него без перевода. Прищемленный грудями, он откликнулся, отчего на этот раз заговорили марфовские уши: “Окей, май лав. Естудей свадьба – тудей секс, тудей свадьба – туморо секс”.
“Тудей свадьба – тудей секс!” – поправила вчерашние условия Марфа.
“Окей, окей. Тудей секс, тудей свадьба...” – опять, как динамики, заработали уши Марфы, и Джон стал стягивать с неё одежду.
Секс до свадьбы Марфу не устраивал, отчего вечный поцелуй прервался. Джон получил подзатыльник и заговорил на русском: “Какая разница – ведь всё в один день...”. Получив повторно намного убедительнее, Джон вслух на русском больше не рассуждал.
“Марф, а ведь Джон настоящий буржуй – у него мулёнов, как у меня страусов. Давай вас обвенчаем, а я тебя компаньоном заделаю – всю Америку моими страусами загасим!” – предложил Никифор, больше беспокоясь сейчас всё-таки об экзотике.
“Ты меня на страусов или на макаку променял?” – заинтересовалась предложением Марфа.
“За такие бабки и с макакой на пальме как в пентхаузе, а уж с этим красавчиком можно от всего в мою пользу отказаться”.
“Я первая на свадьбу в свидетели записалась!” – подняла руку Фёкла, рассчитывая на заграничную поездку.
Никифор, перемигиваясь, семафорил экзотике, приглашая её вторым свидетелем: “Свою любимую я сам в браке засвидетельствую, а второй свидетель должен быть обязательно тайский”.
“Я чё удумал! – забеспокоился о пролетающем мимо него материальном благе Филимон. – Давайте Марфу выдадим за татарку и по татарскому обычаю калым с Джона стребуем. Ему с такой красавицей и одного миллиона за глаза...”.
“Мент-то верняк скумекал! В профиль и я за татарского брательника сойду, так что калымом можно за двоих обложить...” – клеился к чужому наследству Пётр.
“Ты, киллер старушачий! По тебе и сверху видно, что твои предки перед Мамаем сами пласталися. Моих вот снасильничали, так что я потатаристее, – не упускал своего Филька. – Моих в штанах под самый корень обкорнали. Все свидетели, что у меня по наследственности от корешка не особо-то выделился”.
“Мы после нашествия Мамая все татары!” – покусились на калым остальные.
“Без калыма Джону нужно пообещать только Колыму. Для американцев мы и так все чукчи, а уж за такую “татарку” калым вдвойне полагается, – согласился Никифор. – И свадьбу в такой сабантуй замахорим, что и сами татары калым подбросят!”.
“У вас приданое – одни пуховые подушки без наволочек, а вы мои миллиончики за куриную шелуху хотите хапнуть!” – показала симпатичный кукиш Марфа.
“Кончай шкуру неубитого Джона делить! Сначала Джона на свадьбу уговорите, а то уж так выпить хочется...” – подключился Акифий.
“У меня с собой паспорт только заграничный – туда печать о браке не ставят, а я без печати на свадьбу не согласная!” – забеспокоилась Марфа и кукиш удвоила.
“В Америке все без паспорта бегают”, – следил Никифор за кукишем, но тот всё ещё фигурировал.
“Фёкла как утюг купила, чтоб не стырили, евоный паспорт всегда при себе хоронит. Приклеим на него марфину фотку и шлёпнем кооперативную печать! Джон один хрен не поймёт. Тут мы его по нашему закону и охомутаем...” – выдал идею Акифий.
“Ещё Джону расталдычьте, что у татар вместо развода только секир башка!” – ужесточила разводный процесс Марфа и наконец спрятала кукиш.

Всё равно хоть и бабки, но отстригут

Джона национальность Марфы не огорчила: “Такие груди меня даже на эскимоске не испугают. Но если татары на обрезание как на праздник, то у меня откалымить всё моё имущество – лучше целиком женилку отрезать”.
После перевода половины монолога внимание привлёк Филимон: “Опростофилились мы с татарином-то! Джон, даже если Марфа и якутка, на всё согласный. У якутов бабы всей семьи мужу принадлежат. Лучше бы мы Марфу в якуты записали и к ней в сёстры – Фёклу, тогда за двоих с Джона всё вместе с портками содрали бы. С такими тёлками ему и без шалаша лучше, чем в небоскрёбе”.
Незаметно поглаживая тайку поперек выступающих мест, Никифор изрёк: “А Филя-то у нас не простофиля!” – но, дослушав перевод до конца, осадил высоко задранный филимоновский нос подзатыльником.
“Без рюмки у Джона теперь и портянки не вытрясешь”, – озадачился Никифор.
Марфа, угостив Джона полным фужером, устроилась на его коленках. Брудершарфом она его не баловала, но на закуску со своего языка дала мороженого.
От этой эротики Джон обеспокоенно заёрзал на стуле. Упавшая капля мороженого, спикировав Марфе на грудь, эротично слизнулась Джоном. Марфа томно задышала, и мороженое закапало как дождь. Лакомясь мороженым с груди, Джон уже был готов поделиться частью своего имущества.
Тем временем Никифор, не стесняясь, прощупывал тайку уже вдоль: “Марф, у Джона женилка уже как бокал звенит – как бы не раскололась! Пока он созрел, крути его на десять лимонов, а мы на них ему и страусов, и специалистов откомандируем...”.
“У тебя на такие бабки страусы до конца света не размножатся!” – воскресила давний фиг Марфа.
“Пусть только раскошелится... Я ему такую накладную нарисую, а разницу определю спонсерской помощью, что он и до второго пришествия будет только радоваться”.
Очухавшись от тайских объятий, в разговор встрял Филька: “Меня командируйте! У меня пять импортных подмастерьев, со мной всегда согласные...”.
Фёклу такой оборот не устроил: “Фильку даже к страусовому сортиру нельзя подпускать! Он у страусов для своих курей не только жратву тырил. У меня все куры как свиньи обожрамшиеся. Я и страусов толще бегемотов закормлю... Лучше моей кандимандуры не сыщете!”.
“И я с французами даже и в Арменике помереть готова!” – не отказалась от командировки и Аглая.

* * *
Торг был в полном разгаре, но сумма калыма застряла на единице с четырьмя нулями.
Количество нулей устраивало только Джона и Марфу. Никифор, подбадриваемый ватагой, подрисовывал ещё три нуля, после чего Джон хватался за ножницы и пытался отрезать между своих ног штаны вместе с внутренностями. В этот момент Никифор с Марфой хватались за сердце, и нули возвращались к первоначальному количеству.
“Мне этого даже на лекарство от разлуки с тобой не хватит, а коллектив, по тебе скучаючи, ещё до получки вымрет!” – торговался Никифор.
Филимон начал рвать на себе волосы и выть: “На кого ты нас за таки гроши кинуть хочешь??? Ежели мне и половину выделят, я не только до получки – прям щас на Фёклу руки наложу”.
Ровно на “половине” Акифий отвесил ему пендаль, и Филимон наделал в штаны.
“Никифор, я на свои бабки тебя на всю жизнь от любви бромом затарю, только пусти в Америку!” – взмолилась Марфа.
Десять тысяч на Никифора действовали неубедительно: “За такие кутарки мне даже и Фёклу под венец жалко”.
Марфа оголила Джону одну грудь, и подрисованный Никифором нулик узаконился.
“Давай, вторую грудь вскрывай!” – сказал Никифор и подрисовал шестой нулик.
Джон потянулся одной рукой к обнажённой груди, но другой опять потянулся к ножницам.
“Переведите Джону: полмиллиона откупные, пол-лимона на свадьбе вместе пропьём. Или...” – и, протягивая к штанам Джона руку с ножницами, Никифор предложил ему свои услуги.
В этот раз в силу вступил и шестой нуль.
“Ежели мне десять процентов не выделите, я целых двадцать пропью!” – орал Филька и по причине акифьевского повторного пендаля завалил свои штаны уже полностью.
Вместе со счастливой Марфой колхозники приступили к свадебным хлопотам.

Волшебное слово – не одно

Джон раскошелился пока только на свадьбу, но данная им клятва в переведённом виде испугала даже Акифия: “В Таиланде сдохну, но пока сам свою долю не выпью – домой не дёрнусь”.
Марфа как ни считала, получалось, что чем Джона ни пои – всё равно здесь хоронить. Выручили осевшие в Таиланде ученики Остапа Бендера.
Махинаторы историей не увлекались и потому продали Джону десять бутылок самогона, подаренных Иваном Грозным лично в руки самому Людовику XIV. Жулики уверяли, что исторические реликвии хранились в засекреченных бурбоновских погребах. Подлинность самогонки была подтверждена документами с сургучными королевскими печатями. Факт передачи был зарегистрирован Российской государственной регистрационной палатой. У махинаторов имелась и пожелтевшая фотография, отчего подлинность рукопожатия при международной передаче бутылок сомнений не вызывала.
После расходов на реликвии у Джона не осталось даже на закуску... Никифор делал удивлённо-понятливое лицо, но сколько махинаторы откатили Марфе, так и не догадался.
Джон, обнюхав королевскую печать, учуял запах “шанели номер пять”, на что комбинаторы представили справку, что “шанель” этого номера изобрели именно для Людовика.
Марфа, успокаивая обнищавшего Джона, расходы по закуске обещала взять на себя. Махинаторы зубом клялись, что за двести тысяч накроют тайский королевский стол, и представили Марфе заверенное королём меню. Удивленное выражение сползло с лица Никифора, и всего за четверть цены он поообещал накрыть царский стол сам. Разгоревшийся между Никифором и комбинаторами торг уронил стоимость королевского стола до цены закуски для бомжей, но Марфа всё ещё не соглашалась.
“Этих денег хватит только на две банки консервов “Завтрак туриста”!” – хохотал Акифий и предлагал Марфе согласиться.
“Такую дилекатесу здесь не найдёшь...” – взгрустнул Филька и вспомнил ещё и о селёдке.
Все колхозники давно соскучились по домашней закуске и зароптали: “Хотим солёных огурчиков и грибочков! Надоели ананасы и тараканы”.
“И воблы, воблы!” – громче всех пищала Аглая.
“Это вам не королевский стол – это дорогого стоит”, – молвили махинаторы, после чего на отечественные блюда ушла большая часть свадебного бюджета...

* * *
Свадебный кортеж из первоклассной яхты и дюжины катеров держал курс на необитаемый остров. Кроме свидетелей и муллы, в составе делегации имелся и представитель Будды. В целях экономии муллой обрядили Филимона, а по буддистской линии вкалывал бармен.
Свадебной казне мулла обошёлся дороже, но свои бабки он отрабатывал на совесть. За отсутствием минарета Филька залез на мачту и причитал с неё на неизвестном языке: “Облаха-мандала-зандалааааа... Киргуду-мунду малейкум ассалааааа....”.
Мачта была высотой с минарет, и сомнений в принадлежности к мусульманству лжемулла ни у кого не вызывал.
Бармен согласился вкалывать только за выпивку и, прикончив аванс, заголосил громче Фильки. Благодетельствуя коллегу по лысой голове апельсинами, Филимон напевал: “Ты, выползок из богини многорукой, куда вперёд батьки-муллы лезешь?..”.
Свидетелями Никифор определил себя и тайскую путану. Как только они засвидетельствовали брак – сразу сошлись на свадебном ложе в капитанской каюте.
Гости недоуменно рассматривали марфин российский паспорт под названием “Мулинекс”. Рядом с фотографией под пальмами и в полный рост запечатлелись паспортные данные 110-230V 1500W. В незаполненной графе срока гарантии узаконились марфовские реквизиты. На листе о неисправностях утюга была проставлена запись о регистрации брака. Специально для Джона за марфовские кровные на английском языке стояла приписка: “Бесповоротно и пожизненно”. Подписи на документе дважды скреплялись колхозной печатью.
Джон, изнывая от страданий, не спускал с каюты глаз и пытался заманить туда Марфу. Марфа отделывалась только поцелуйчиками: “После свадьбы хоть понос. А пока – только засос”. Воплощая свои слова в жизнь, жизнь Джону в данный момент она своими засосами только портила.
“Не поддавайся, Марфа! Занято!!!” – вперемешку с вздохами орал из каюты Никифор.
Среди гостей вместо татарских родственников вкушали деликатесы чукчи. “Сало, однако, жарко-теплый и тоже, однако, вкусный!” – смаковали они, вытирая руки о меховые, как у хана, шапки.
Распорядителями трапезы назначили махинаторов. Следя за уминавшей бутерброды из селёдки с воблой Аглаей, главный Бендер не выдержал и откомплиментился: “Бабуль, ты случайно не из рода Долгоруких, а то твой профиль – копия его супружницы! Жаль, всего в двадцать лет она воблой подавилась и вознеслась...”.
“Милок, я её шелёдочкой умашливаю!” – успокоила его Аглая и следующий бутерброд сделала опять без хлеба.
“Селёдочка-то с хлебом и с маслицем повкуснее будет!” – не унимался тот. “Как шелёдка с воблёшкой кончатся – я на грибочки налягу, а для хлеба у меня жубов не хватает”, – отговорилась Аглая и вновь заработала одним зубом шустрее швейной машинки.
“Суслик акулистый, тебя бы на кокосовую фабрику орехи грызть!” – выругались махинаторы и пошли следить за улетучивающимися грибочками.
“Земля!!!” – прервав молитву, заорал Филимон. От радости он свалился Петру на голову и срикошетил в воду.
“Человек за бортом!” – крикнул Пётр, но выбросил за борт только якорь.
“Это не человек – это ментовский огрызок!” – не согласилась Фёкла и выбросила спасательные круги по другую сторону борта.
Якорь догнал Филимона почти у дна.
Филю вытаскивали со дна не спеша. Зацепив крюком между ног, якорь таранил его за сокровенное место. Корабельная команда тащила якорную цепь с Филимоном на борт, а Фёкла, повиснув на цепи, упиралась в обратную сторону .
Когда Фильку вытащили и вместе с водой откачали закуску, тот дышать и не думал.
“Халява!” – крикнула озабоченная поминками Фёкла. И в этот раз мент от халявы не отказался. “Где халява?” – спросил внезапно оживший Филька и, заметив чавкающую Аглаю, задышал в её сторону, не останавливаясь.

Бразильский сабантуй на африканском карнавале

Пиршество по поводу единения сердец перешло в стадию, когда одними сердцами не отделаешься. Самогонка закончилась одновременно с кончинами самого жениха, но тут одно зарегистрированное браком тело вознамерилось соединиться.
“Хоть тут не надули...” – подумала про махинаторов и качество самогонки Марфа. Взвалив на себя еле дышащего жениха, она потащила его на уже испохабленное Никифором брачное ложе.
“Ах ты мой заморский шалунишка!” – повторяла, раздевая себя и Джона, Марфа. Джон не то что шалить – и говорить-то не мог, потому не сопротивлялся.
“Сейчас я тебе уже по закону не имею права отказать”, – вымолвила Марфа и начала шалить вместо Джона сама...
“Ох, какой шалун!” – сквозь стоны причитала Марфа. Джон, попискивая, начал звать на помощь маму. Марфа шалила с Джоном уже третий раз, но мама на помощь к нему так и не пришла.

Накрытый простынями пляж накрытый стол не напоминал. Или колхозники переориентировались, или гости постарались, но закуска закончилась намного раньше выпивки. Имитированные столы были заставлены бутылками, которые можно было занюхать только засаленными простынями.
Никифор грозным взглядом сверлил организаторов, но добавка к закуске не появлялась. Акифий поддержал взгляд и в дополнение показал махинаторам размер своего кулака.
“Безразмерный размер...“ – подумали те и откликнулись: “Наша фирма дарит бесплатный презент! Только для вас мы организуем карнавальную свадьбу, которую играют только в Африканской Бразилии...”.
“А закуску на такой свадьбе потребляют?” – утробным голосом заныли колхозники.
“И выпивку, и закуску хоть вёдрами!” – не успели утешить их махинаторы, как перед ними возник с ведром Филька: “У меня ведро всего одно, но я только за закуской!”
“И я тоже только за закуской!” – подбежала сзади Фёкла, но вёдер у неё было уже четыре.
“Напиться и нажраться в Бразильской Африке можно только соблюдая все традиции!” – нашлись бендермены.
Нажраться хотелось всем, и колхозники, точно соответствуя традициям, под руководством махинаторов приступили к заморскому свадебному обряду. Оставшиеся напитки махинаторы слили в вёдра и предложили всем пить прямо из ведра: “Кто больше выпьет – тому по традиции больше закуски полагается”.
“Ты столько закуски не придумаешь, сколько я выпью!” – пообещал Акифий и начал воплощать своё обещание в жизнь.
Филька тоже старался и, подавая соотечественникам пример, между глотками приговаривал: “Это за бабушку, это за маму, это за папу...”. Так ему пришлось дойти и до Фёклы, но, услышав своё имя, Фёкла за себя ему выпить не дала: “Опять чужим обжираисься, ментоверблюд трёхгорбый!” – и от ведра его отстранила.
У вёдер начали стараться и остальные. Аглая, уцепившись за ведро одним зубом, не по своей воле, но рассталась уже и с тем, и с другим. “Жакушки давай, жакушки!” – шипела она на махинаторов теперь уже совсем беззубой челюстью, и те выделили ей из-за пазухи последнюю воблу. Аглая трудилась над воблой как над соской-пустышкой целые ясли, но рыба не уменьшалась.
“Отдай рыбку родненькому внучонку – сейчас тебе всё равно только киселёк жевать!” – подвалил к Аглае по-родственному Пётр. Сейчас бабку родственные связи не беспокоили. Состроив внучонку беззубую улыбку, она помахала рыбкой французам.
Французы очень хотели рыбки, но уж очень в отдельности от бабки. Собственную слюну им пришлось запить из ведра...

* * *
Между выпивкой и закуской по “традиции” полагалось карнавальное шествие. Теперь гости походили на пьяную орду и потому показанный махинаторами пример восприняли с энтузиазмом.
Крутить хоровод вокруг костра положено было обязательно вприпрыжку. Опоясанное пальмовыми ветками только что образованное новое племя могло дать фору любому доисторическому. Рёв и вопли “дикарей“ спугнули бы индейцев с военной тропы. Долетавшие до соседних островов звуки разбудили в местных жителях дремлющие инстинкты.
“Сейчас вот-вот забьют тамтамы, и эти новые начнут всех подряд жрать...” – подумали аборигены и, не дожидаясь звука тамтамов, начали собирать манатки.
Хоровод набирал силу, и все его участники, войдя в транс, начали кидать в огонь одежду. Особенно качественно горела обувь. Извергающийся, словно из вулкана, чёрный дым коптил хороводников на зависть неграм.
В чернокожем кругу первобытные инстинкты возродились полностью. Каждая пара глаз сверкала единственным желанием – кого бы съесть. И только множество отдаляло долгожданную трапезу... Наконец людоедский взор упал на бледнолицую корабельную команду.
Команда предпочла желудки акул и смылась волной в сторону горизонта.
Озарённый молитвами Филимон побежал по волнам, но, не догнав команду, погрузился под воду. Омывшая его волна вернула Филю в клан бледнолицых. Привязав к шесту, для превращения в деликатес его потащили к костру. На каких языках он только ни молился, но костёр с его приближением только разгорался...
“Теперь по традиции полагается халявная закуска!” – спасая Филимона, ляпнули махинаторы и полезли за кокосами на пальмы.
От волшебного слова «халява» несостоявшиеся людоеды вышли из транса – и превратились в обезьян. Никифор и Акифий из транса выходить не думали и пустили слюну в сторону махинаторов.
“Человечинка обломилась, но пару человекоподобных обезьян, хоть с кокосами, но сожру!” – ругнулся Акифий и стал складывать под пальмой с махинаторами дрова.
“За свадьбу, за закуску, за самогонку...” – докладывал дрова и Никифор. “За Марфу не забудь!” – напомнил Акифий и разжёг костёр...

У французов с кокосами не получилось, и они обречённо направились к Аглае. “Чу, мои шладенькие шошкучилишь...” – вздохнула эротично та, показывая рыбку. На шум к берегу причалили иностранные туристы и бабкино свидание обломили.
Увидев первобытное племя и привязанного к шесту Филимона, туристы побросали закуску.
При виде еды все попрыгали с пальм, опережая кокосы.
“Однако, совсем зелёный, а очень, однако, шибко тяжёлый!” – почесывали головы чукчи, сожалея о сгоревших шапках.
Последним к закуске, словно гусеница, вместе с шестом подползал забытый всеми Филимон. Пляж пестрел только фантиками и прочей кожурой.
Наконец ствол пальмы догорел, и грохнувшиеся сверху махинаторы заняли филькино место на шесте.
“Я этих макак с корочкой больше люблю”, – заказал блюдо Никифор.
“Обезьяны с корочкой самый смак, особенно отбивные”, – согласился Акифий, готовя гастрономическую дубину для отбивания.
Подбежавший Филимон заказал пельмени.
“Бульончику от пельмешек бы, и пожирнее!” – подоспела с ведром Аглая.
“Щас мы с ентих рангутангов столько блюд замахорим, что и королям не снилось!” – уже точил ножик Акифий.
Будущее обезьянье жаркое вспомнило человечий язык: “Век Таиланда не видать – все бабки вернём и ещё проценты накинем!”.
“Смотри-ка, шимпанзюки научились по-нашему чирикать!” – сделал удивлённое лицо Никифор.
“Это они под попугаев косят. На фига нам на острове бабки, когда такая дичь пропадает? Лучше их, как фазанчиков, в угольке...” – предложил новое блюдо Пётр.
Распластанная над костром дичь громко зачирикала по-английски. Что птички напели иностранцам, для колхозников осталось загадкой. Только охмурённые интуристы вдруг забросали берег баксами...
“Это вам только проценты, остальное на континенте вернём...” – побожились махинаторы и вместо креста поцеловали акифьевскую дубинку. Счастливое спасение не пощадило их пальмовую одежду. Голые и слегка уже поджаренные махинаторы искали путь к бегству. Акифий указал им единственный спасительный, но круглый путь – в результате неудавшиеся бендермены улюлюкали и бегали вокруг костра до самого отплытия...
Манна небесная возобновилась и в этот раз – зелёные с кораблей полетели обильнее.
Наконец на палубе появилась Марфа: “Самая настоящая татарская свадьба – вон и калым подбросили!”.
...Утром газеты запестрели вестью о возрождении в Таиланде племени каннибаллов. Несовпадение в газетах количества съеденных туристов самих туристов не волновало.

“Ай, go, go” и вообще всё, что блестит, – ого-го

Зацелованная махинаторами дубинка сопровождала их до последней возвращенной ими копеечки. Деньжат перепало всем кукайкинцам, и они решили поделиться ими с вечерним городом.
Селяне стояли на пересечении дорог, и все дороги манили их яркими вывесками с изображениями девиц.
“Прямо пойдёшь – к бабам попадёшь, направо пойдёшь – от трансвеститов не открутишься, налево пойдёшь – и те, и другие растерзают...” – мыслил вслух Никифор.
“Выбирай, где баб больше! Где меньше трансвеститов – больше баб...” – помогали думать колхозники. Но где их было больше, не догадывались и сами бабы...
Улицы кишели гейшами, словно муравейник муравьями, и даже на столбах места для них не всегда хватало. “Где наша не пропадала!” – высказался Никифор, но по привычке решил пропасть в направлении левом.
Такого нашествия туристов улица ещё не принимала. Но... осилила. Группа не успела сделать и пяти шагов, как на каждом колхознике повисло женской особи по целой деревне. “Пинг-понг, ай-го-го!” – пищали девчушки и, показывая откровенные картинки, приглашали в бар.
“Да они там все голозадые!” – противилась Фёкла, но толпа засосала её первой...
На сцене как бамбуковый лес торчали тонкие столбы и на них, как и на улице, свободных мест было тоже в обрез. Всё помещение кишело девицами, одетыми только в шортики, и, судя по улыбкам, это их нисколько не смущало.
“Это девки, чтоб не вспотеть, лифчиками не укутываются”, – съёживаясь от кондиционера, пояснил Никифор.
Марфа заказала всем выпивки, но вместо сдачи ей втюрили два ведра теннисных шариков.
“Шариков-то больше, чем выпивки!” – слизнул свою дозу Акифий и, вытряхнув их из ведра, заказал себе ведро того, что слизнул. Шарики покатились по полу, и девицы, покинув шесты, прыгнули за шариками, словно курочки за пшеном.
“Шо-то они к шарикам очень люби

[Tolik]

Может закруглиться?

[Tolik]

Ничто не вечно под Луной. Тем более – в штанах...

В отель ломилась дама с мужским голосом. Под женской внешностью скрывался страусиный пастух Матвеич. Мужские причиндалы его уже не тревожили, потому и не болели. На этот раз по причиндалам у него болела душа – лишённый их, он даже не знал о месте их захоронения. В качестве компенсации вместо нижнего места Матвею приделали две верхние женские выпуклости.
Пластическая операция подчеркнула на его лице миловидные черты. Увидев себя после операции в зеркале, Матвей начал своему отражению подмигивать. Отражение от свидания не отказалось и тоже подмигнуло.
Возбуждённого Матвея встревожили новые ощущения. Стараясь нащупать возбуждаемый объект, он обнаружил только страдающий одиночеством пах. Матвей обшарил себя вдоль и поперек, но о мужской принадлежности не было даже и намёка. Из зеркала на него смотрело такое же озабоченное, но женское лицо. Извившись за несостоятельность, он развернулся и начал удаляться. Изображение сделало то же самое, но в другую сторону...
И тут Матвей столкнулся с другой миловидной девушкой, но подмигнуть уже не решился. Девица бросилась к нему и заключила его в объятия.
“Чур меня, чур! Вернее, чур не меня...” – пробормотал Матвей, но дева от объятий уже перешла к поцелуям. “Не узнаёшь меня, сестрица названая?” – по-своему ворковала тайка и слилась с ним в единое целое.
Её грудь Матвеича не удивила. Но того, чего у него уже не было, у «тайки» было хоть отбавляй... “Сгинь, баба мужикастая!” – отталкивал её Матвеич, но мужской признак от этого у неё только увеличивался...
“Едрёна Матрёна Гормофродитовна!..” – испускал дух от ужаса Матвеич, и тайка, подхватив его на руки, понесла в палату.
“Потерпи недельку, милая – пока тебе только ходить можно...” – лепетала она. Но как только она уложила Матвея в кровать, тот понял, что уже может бегать, и очень быстро...
Возможно, Матвей марафонскую дистанцию и не покорил, но отыскать свой отель ему всё же удалось.

Хлебом-солью преображенного Матвея встречать никто не собирался. Как он ни повышал мужской голос, ключи от номера ему не давали.
“Я первостатейный колхозник, можно сказать, потомственный страусятник, и щас даже дояркой могу заделаться!” – нервничал Матвеич. Потом до него дошло, что его не понимают, и Матвей начал расшифровывать свою речь посредством пантомимы. Изображая страуса, он ходил перед администратором голубем, махал руками и пытался вытянуть шею. Выпирающая матвеевская женская грудь к страусу отношения не имела и администратора только озадачила. Одной рукой он зачесал в затылке, а другой начал набирать телефон психушки.
Во втором матвеевском отделении пантомима озвучилась. Матвей, пугая самого себя, зарычал и с испугу зарылся головой в цветочный горшок. Администратор тем временем пересказывал его движения телефонной трубке, и из неё раздались звуки медицинской сирены.
В третьей части Матвеич, изображая на голове рога, замычал. Когда он начал изображать дойку, его груди наконец-то ему пригодились...
По окончанию представления администратор побежал встречать представителей психбольницы. Но первыми до отеля добрались поющие возбуждённые колхозники. В подъехавший следом медицинский лимузин такая орава явно бы не поместилась, и лимузин с удвоенной скоростью умчался в обратном направлении.
“Земляки мои родненькие!!!” – продолжая по инерции изображать дойку, встретил их Матвеич. От радости и на этот раз наперекор страусам он опять головой чуть не закопался в клумбу.
Колхозники узнали только родную речь.
“Что за чудо-юдо – баба в штанах?” – спросил Акифий.
“Чудо это только для нас, в Таиланде это просто мужик с сиськами, а вот что он по-нашему изъясняется – это чудо...”.
Матвеич, доказывая свою причастность к колхозу, начал описывать свою прошлую жизнь.
“Экстрасекс что ли какой? Мысли прямо на ходу читает...”.
“И нашего Матвеича знает как облупленного”.
“Я он и есть, маленько только переделанный!” – сказал Матвеич и показал свои далеко не маленькие груди.
“Смотри, физия-то у неё точно как у матвеевской маменьки!”.
“Маменька тут не при чём. Ихняя больничка нормального человека хоть в таракана переделает, а из меня они бабу сбацали...” – оправдывался Матвеич.
“А ненормального человека могут в нормального возвернуть?” – спросила Фёкла, показывая на Филимона.
“Конечно, могут! Вишь, в какую кралю Матвеича обкарнали!”.
Мужики начали поочерёдно ощупывать матвеевский бюст. Вывод: сработано в самый раз и на совесть – был единогласным.
Из женской половины в качестве приёмной комиссии выступила Аглая: “Вот мне бы таки пришили! Мои французики шами бы за мной ш воблой бегали бы...”.
Последним дегустацию проводил Никифор. Не ограничившись верхним местом, он дал тайской медицине высшую оценку: “Теперь тебе трусы только для тепла понадобятся”, – и в сторону Матвея добавил: “А ты по женской части ещё не пробовал?”
“Мне ключ от номера не дают...” – в ответ пожаловался Матвеич.
“На фига тебе ключ, у нас в кроватях окромя футбола ещё много чего наметить можно!” – предложила Матвею свою площадь вся мужская половина.
“За это дело по два полтинничка в самый раз”, – сказал Никифор, но первая буква в слове “дело” колхозничками подразумевалась менее твердая...


Эпилог

Утро последнего дня в Таиланде застало колхозников в бассейне. С каждым вздохом вода в бассейне по причине жажды заметно убывала.
Дошедшие с Родины вести порадовали только Филимона.
Телеграмма известила его о присвоении ему очередного звания.
“Мне теперь до генерала рукой подать!“ – хвастался Филька, но думал совсем о другом: “Звёзды мне сейчас до фонарей. Я их на бутылки сам тыщами буду клеить...”.
Телеграмма “Требую по собственному желанию из милиции перевести меня в предприниматели” улетела на родину незамедлительно.
Появившаяся с цветами Клава не радовала: “Я как узнала о свадьбе, так первая за тебя порадоваться прилетела”, – и, переводя взгляд на Никифора, добавила: “Марфочка, желаю тебе пожизненного в одном браке счастья!”.
“И тебе того же до самого гроба желаю, – отблагодарила Марфа. – Никифор сейчас как раз до обезьян более охочий”.
В этот раз Никифор охотливостью не отличился: “Девочки, кабы не больные глаза – готов до могилы с вас не слезать!” – и побежал в сортир.
Из сортира раздался душераздирающий вопль. Из никифоровских глазниц вместе с искрами выпрыгивали глаза – маленькая нужда без больших неприятностей у Никифора уже не справлялась.
Акифий тоже справлял нужду, но в морскую раковину. Расположившийся в чемодане унитаз был готов ко взлету, как и его хозяин...

***
Вылет колхозников задерживался по причине их отсутствия. Покинуть бассейн отдыхающие были не в состоянии.
Марфа попросила перелить в бассейн содержимое бара. Это колхозников несколько расшевелило, но к окончанию загрузки багажа в бассейне опять всё повымерло. В результате селян с помощью носилок грузили в автобус прямо из бассейна.
Отель, работавший по принципу “всё включено”, выключился одновременно с отключившимися колхозниками.
Выпив все запасы, колхозники не отказались бы пропить и отель. Но этот новый план исчезал вместе с исчезающей за иллюминатором самолёта удивляющей своим гостеприимством таиландской землей.

***
На земле даже из космоса отчётливо виднелась такая же, как и после взрыва бомбы, воронка. Среди разбросанных вокруг металлических останков особо выделялась металлическая змея. Остатков человеческих тел замечено не было.
Перемазанные сажей тайцы оживлённо крутились возле выломанного из отеля кондиционера. Особо вертелись они у металлической трубки. Скрутив её, как змею, и воткнув в автомобильный глушитель, они торопливо разжигали костёр...

***
Встреча с Родиной пугала всех обитателей самолёта приземлением. Лётный состав, врубив автопилот ещё при взлёте, нервно подёргивал лямочки парашютов.
Никифор заранее натянул противогаз на противоположное место.
На этот раз марлевые повязки колхозники фаршировали жареными тараканами.
От неизбежности посадки вместе с колхозниками тряслись даже и сувениры.
И только приглашение Джона рисовало в воображении кукайкинцев полюбившиеся всем заманчивые перспективы...


Усё

[moryachok]

такого быть не может... у меня принтер даже задымил... must be continued...

[Tolik]

Кто прочитал осилил последнюю редакцию - если нетрудно отзовитесь, понравилось ли?

[Айрин]

Ниасилил

[Tolik]

Кто не любит роскошь? А насчёт ночи - люблю только хорошую и конечно с хорошенькой!!!

Писать ещё - чумизан некогда собирать!
Со мной едут друзья и все дома дышат только работой. Возьму с собой свою писанину, обещали всю на пляже осилить.
Сам тоже не свбоден для придумывания, но всё же понемногу печатаюсь. В основном стихи и небольшие юморески.
До встречи в самолёте, Без пустого стакана не подходить!!!

[Tolik]

Продолжение как и обещал пока не писал.
Пока валялся с температурой в Паттайском отеле Айсаван услышал стук в соседний номер с возгласом "Откройте налоговая".
Вместе с соседней дверью открылась и моя. Перед моим взором возникли две дамы до тридцати лет и очень даже привлекательные даже более того. Одна оказалась прокурором, другая - судьёй. Хрен по виду скажешь, можно только пальчики облизывать и "морковок" не надо. После "великосветской" болтовни предложил угоститься в баре- отказались по причине усталости, но договорились встретиться утром в бассейне.
Я им сразу сказал, что мне от них ничего не надо, причину они потом увидели вескую, но для своих друзей не постараться не мог ( те дурни блудили по морковкам).
Адреса у них нет и мы договорились получить приветы через этот сайт.
Девочки вместе с воздушным поцелуйчиком передаю стихоплётный привет

Кровать в отеле широка
Краёв не достаёт рука
По ней катаюсь с боку на бок
И без одежды и без тапок

К чему такой аэродром
Зачем один и пуст мой дом
Немного выпил для веселья
Со мною грусть в одной постели

Но вдруг сквозь дверь раздался голос
Мой встрепенулся каждый волос
Охотой заменив попойку
Я сотворил собачью стойку

В глазок дверной узрел создание
Чудес небесных красоты
Для глаз моих очарованье
Нет больше в сердце пустоты

Амур стрелой в меня вонзился
И чтоб зайти на огонёк
Я со свободою простился
И взял из бара пузырёк

Звоню к ней в дверь, душою млею
От встречи тел дрожу, балдею
Но вот калитка отворилась
И суть другая мне открылась

Очами нимфы две стреляют
К себе домой меня впускают
От каждый свет со звёзд лучится
С погон мундиров свет струится

Бумагами накрыт весь стол
Поверх бумаг сам протокол
На нём наручники лежат
И дырками за мной следят

Одна из дев была судьёй
Гвоздила к стенке всех статьёй
Была другая прокурором
Дружила с смертным приговором

Как сердцем я на дев запал
Так сразу срок себе впаял
Мечтал о близости я тел
Но оказался не у дел

Простившись с жизнью дорогой
Поник пред ними головой
И девы мне грехи простили
Потом в бассейне вместе плыли

Намёк сей сказки всем понятен
Лишь чистый пыл для девы внятен
Ты с чистым сердцем ей покайся
И уж потом поразвлекайся

И ещё немного про Таиланд стихоплётсва:

Про пляжный Тайский массаж

Горю на пляже весь в бальзаме
И думаю опять о даме

Лежу распластанный как блин на сковородке
И солнца жар пронзает тело всё насквозь
Не будь в крови моей ни капли русской водки
Душа бы с телом оказалась сразу врозь

Рукою Тайка моё тело растирает
И сил прилив я чую даже меж пахов
Мне так приятно лишь с любимою бывает
Когда лежу я с нею вовсе без носков

А здесь я в плавках, пусть и в мокрых, но с резинкой
Обмазан весь бальзамом даже и в носу
Мечтаю встретиться с брюнеткой аль блондинкой
Чтоб потушить под мокрой тканью колбасу

Меня растягивают крутят как резинку
Трамбуют так, что даже влезу в чемодан
А я ищу себе бесстыжую блондинку
В моих трусах уже горит как в ураган

Смотрю с надеждой я на Тайку умоляя
Ну доплачу, лишь сделай "Боди" мне массаж
Та, согласилась головой своей кивая
И я решился взять её на абордаж

Но тут подруга её сзади подвалила
А грудь имела аж размером с колесо
Я не готов раздавлен быть той гамадрилой
Сказал, что мне без ваших сисек "хоросо"

Но та по-русски ни хрена не понимала
Готовя танк свой, чтоб меня с землёй сравнять
В моих трусах давно штуковина упала
И я спасаясь был готов побольше дать

Двойную таксу я отдал, чтоб лишь отстала
Массаж на пляже мне без "Боди" по плечу
А то она меня навек в асфальт вкатала
Служить дорогой на чужбине не хочу!

Былинки:

Мы в Таиланд летели долго
Наплевав на реку волгу
Прилетев в Таиланд надрались…
… и от моря отказались

Когда в отеле ветер свищет
Туристы там в сортирах дрищут

Туриста шведский стол смущает
Его тарелка всё вмещает
А сколько много разных блюд
Ну почему он не верблюд

Про тех кто прилетел со своим самоваром:

Дружок хотел на Тайке оказаться
Но как от своей бабы оторваться

Я в Тайку с головой б воткнулся
Но, чуя взор жены заткнулся

И резензии на стихоплётство:

Тогда оценят весь мой труд
Когда в сортир стихи сопрут

Когда себе я оду написал
Неделю целую свой зад я вытирал

Знаю, что герр босс Винский занимается и автомобильной темой, но туда не лезу, но шлю ему большой привет на автомобильную тему:

Жена не тёща
Ей машину – не дари

На похоронах:
- У тебя же тёща на машине разбилась,
а фингалы почему-то только под глазами
- Да кататься не хотела
(перефразированный анекдот)


Новенькая машина, перевязанная бантиком, ожидала такую же хорошенькую хозяйку в стандартном гараже. На капоте покоилась открытка с поздравительной надписью: «Поздравляю свою Кнопочку с днём рожденья. Твой Пупсик!».
Именинница Лена в гараж пришла с подругой. Подруга целый год терроризировала дороги, потому обучение вождению Лена доверила именно ей.
Окантованные ботфортами обе подруги больше походили на рейсфедеры, но когда Пупсик дарит машину, то пусть зовёт хоть колобком.
«Я слышала, что педали должно быть три» - усевшись в «подарке» спросила Лена.
«Ты что? Ног же больше двух не бывает» - успокоила её подруга и тоже села в машину.
«Ну что, по «шопам» - и Лена по совету подруги попробовала все комбинации с педалями и скоростью, но машина с места не трогалась. Озадаченная Люся, посоветовавшись по телефону, догадалась машину всё-таки завести.
«Учиться водить машину дешевле на чужих ошибках» - радостно процитировала Пупсика Лена.
Люся не согласилась: «Ещё лучше учиться на чужих машинах». Если за каждую разбитую машину её бы наградили орденом, бывший главный «бровястый» орденоносец против Люськи смотрелся бы ефрейтором.
Люсе надоело заводить беспрестанно глохнувшую машину и она скомандовала: «Сильнее на педали жми».
Не помогло. Новый совет - педали нажимать поочередно, тронул машину в путь.
«Теперь возьми в руки руль и крути» - подсказала Люся.
Лена послушалась, и машина, бросаясь боками на гаражный проём, выехала.
«Когда дверь то закрывать?» - спросила Лена, но закрывать ей было уже нечего. Машина гараж покинула, но водительская дверь, слипшись с воротами, за машиной не последовала.
Когда Лена подъезжала к гаражному шлагбауму, внутренний голос озадачил её двумя вопросами – «Где педаль тормоза и не расползлась ли на глазах тушь».
Второй вопрос по важности соперничал с мировой войной и она, засмотревшись в зеркало, разлетевшийся шлагбаум из виду упустила. Выбежавшая охрана успела спрятаться на потолке, и закон Дарвина о происхождении человека от обезьяны получил новое подтверждение.
«Проскочили» - улыбнулась Лена, и первый вопрос тут же забыла.
«Не боись! От нашей внешности любые двери открываются автоматически» - подбодрила Люся и тоже увлеклась зеркалом.
«Автоматический» шлагбаум одним куском непроизвольно зацепился за стеклоочиститель, и прыгая на капоте, управлять машиной Лене не мешал. Задняя отвалившаяся половинка бампера, слившись с будкой охранника, скорость автомобилю только прибавила.
На пути подруг возникло шоссе и новый будораживший Лену вопрос, в этот раз уже озвучился: «В какую сторону поворачивать, если поворотник включается только вверх и вниз».
«Ленок, не мучай голову. Включи аварийную сигнализацию и крути куда хочешь».
Лена нажимала все кнопки вместе с педалями и машина, перегородив шоссе, заглохла почти вовремя.
«Почти» отразилось только на велосипедисте, который, перелетев через багажник, с перепугу так и не остановился.
В остаток заднего бампера воткнулась велосипедная спица. Оторвавшиеся от велосипедиста штаны, водрузившись на спицу, украшали машину флагом незнакомого Государства. Отлетевший от машины фонарь заменила прицепившейся к машине новая эмблема. На крыле автомобиля сиял значок с надписью - «Победитель велосипедной спартакиады третьей степени». Сам победитель от награды улепётывал с новой рекордной скоростью и вернулся бы только по приговору.
Объезжающие «дипломатический» автомобиль машины, ругались на жаргоне, от которого краснели и фары.
Лена тоже покраснела, но только от думы – «Может ли машина ездить боком» - и вышла из автомобиля.
Из проезжавших машин народный фольклор сменился лестным предложением. Подъехавший Джип с возгласом «Ух ты» остановился перед Леной как вкопанный.
Из машины вылупился ухажёр: «Мечтаю приятно познакомиться - Миша».
«Мы на дороге не знакомимся! Люси» - сверхмедленно опуская очи, подоспела подруга.
Дорожный флирт прервался Лениной просьбой развернуть машину.
Пока «мачо» разворачивал, Люся попросила телефон, на что тот ответил «Нокия» и показал трубку.
«В смысле, какой номер» - повторила вопрос Люся.
«8030»
Люся подумала «крутяк» и вместе с именем записала и номер модели.
В этот раз машина ехала увереннее и вперемешку с восьмёрками выписывала бесконечную змею.
Хотя машины и шарахались по сторонам, но от Лены ускользнули не все. После каждого автомобильного соприкосновения Леночка игриво улыбаясь, просила: «Извините, подвиньтесь».
Вскоре все машины с дороги подвинулись. Вопрос, почему машины рассосались строго по кюветам, у девушек так и не возник.
Слева имелось зеркало, но посмотреться в него Лена не могла и потому в левую сторону, как и в правую даже не моргала.
«Бутик» - как раз слева заметила магазин Люся.
Женский инстинкт, на зависть Шумахеру, помог Лене пересечь встречную полосу и остановиться возле магазина, уперев машину в кусты.
Из колючих розовых кустов торчала голова парковщика. Взять деньги за стоянку пока в машине дамы он не осмелился.
«Пронесло» - раздался из кювета вздох облегчения, и водители богобоязненно перекрестились.
Затаренные покупками мамзельки поехали дальше. Из-под капота торчали вырванные из кустов цветы.
«И тут от кавалеров нет покоя» - улыбнулась Лена. Ехать нужно было в прежнем направлении, и на этот раз она включила правый поворотник правильно. Машина, выехав на дорогу, поехала по встречной полосе.
Армия залёгших в кювете партизан увеличилась, но многие уже крестясь, обзавелись и свечками.
«Как прекрасен этот мир» - пели подруги любимую песню и не ошиблись. Мир был действительно не без хороших людей. Парковщик нарисовал по бортам машины знак «Стоп». Рядом с надписью «Киллер» был подрисован череп со скрещёнными под ним костями. Спускающиеся с черепа длинные кудряшки данный знак только устрашали.
Болтавшиеся на бамперах чайники дам не тревожили, но по звуку автомобиль соперничал с бронепоездом.
Первый появившийся перед дамами светофор включил красный свет.
«Смотри, светофор нас встречает «зелёной дорогой». Правильно догадались сделать самый красивый цвет разрешающим» - высказалась Лена, не останавливаясь.
«А если бы горел другой цвет, то - как остановиться?» - вновь задумалась она.
По бокам, словно танковые войска надвигались поперечные автомобильные колонны.
«Тормози!» - завизжала подруга, но что нужно для этого делать, от страха не посоветовала.
Лена в первый раз посмотрела по бокам, и с воплем: «Ложись» - бросила руль и как по тревоге скрылась под панелью.
Автомобильное боковое нашествие, заметив исписанный бронепоезд, боевой пыл утратило. Пока автоколонна думала куда спрятаться - в кювете или за столбами, неуправляемый автомобиль перекрёсток уже осилил.
Не знаю, на какое время со страха зарываются страусы, но женщины вернулись к жизни вовремя.
Пред ними на обочине широкой дороги возник припаркованный мотоцикл. Лена со снайперской точностью не промазала.
Теперь на дороге от мотоцикла не было и следа. Верней следы от него были, но только не на дороге. На переднем капоте машины, словно турбонадув расположился бензобак. Мотоциклетный руль, прицепившись к декоративной решетке, навострив рога жаждал жертвы. Машина, усиленная мотоциклетными колёсами, обещала закатать в асфальт первого попавшего.
Впереди замелькала бело-чёрная полосатая палка. Какой-то мужик с погонами и в пиджаке орал и слёзно умолял остановиться.
«Нет, не подвезу, я пока ещё только учусь» - отказала Лена, и направила машину в его сторону.
Закон Дарвина опять сработал и мужик шустрее обезьян и опережая свой пиджак оседлал фонарный столб.
«Лучше бы подвезла! Мужик в форме – это классно» - расстроилась Люся.
«Как в форме? Это – наверное, Гаишник. Пупсик говорил, что перед ним, когда трезвый, надо обязательно остановиться. Давай уж лучше подвезём».
Машина, описывая и сужая вокруг столба круги, не останавливалась. Женщины сначала не останавливались по причине наведения макияжа, а потом не могли потому, что не умели.
Наконец, круг сомкнулся и машина, наехав на пиджак и обняв столб, с помощью его и остановилась.
Сверху по очереди упали треснутая кокарда, милицейская фуражка и мокрые ботинки.
«Ваши документы» - верещало со столба. Мотор отключился, но автоинспектор свалился, только после того, когда Лена вылезла из автомобиля.
… Следующая поездка в машине у подруг протекала как по маслу.
«У меня получается!» - ликовала Лена. Одновременно примеряя шмотки и крутя по сторонам руль, она ехала по дороге ровно и выполняла виртуозные повороты уже без приключений.
Сидя в машине верхом на трейлере, Лене казалось, что она рассекает дороги на «Джипе». Маячившую впереди кабину от трейлера, обогнать ей никак не удавалось.
Люся бесконечно набирала четырёхзначный «крутой» телефонный номер нового знакомого, но телефон гудки не издавал.
«Держи дистанцию!» - понервничала она, но отстать от кабины у Лены тоже не получилось. Дистанционный вопрос остался для неё, и особенно для Пупсика вечной проблемой.
Отвалившийся руль крутился уже легче, но машина, как и кокарда, восстановлению не подлежала.
Стоявший на дороге покорёженный столб одиночеством не страдал. Впечатанный в него чайник заработал дорожным знаком. Подъезжающие водители, сбавляя скорость, осматривали вместе с горизонтом и облака. Со страху многие уступали дорогу даже насекомым.
«Теперь я умею ездить по «шопам» - сказала Лена и стала звонить Пупсику, чтобы похвастаться новыми покупками.

И ещё одну юмореску как у меня в апреле навернулась на Казанских дорогах "семёрка":

Последний весенний писк

Мой новый «Бумер» седьмой серии по возрасту был уже не девственницей, но новизною явно превосходил все наши автомобили, которые ещё не успели выпрыгнуть с конвейера.
«Теперь, вместо меня будет кушать машина» - думал я о наступивших для меня чёрных днях и вставил ключ в замок зажигания.
При первом поцелуе ключа с замком зажигания все восемь горшков откликнулись едва слышным урчанием.
«Под капотом стадо лошадей, а оно по звуку словно и не проснулось» - подумал я, надавив на акселератор.
Стрелка тахометра зашкалила, но мотор в соперничестве с незаведёнными «Жигулями» по звуку проигрывал.
Машина, игриво подмигивая монитором, выплеснула цитату: «Эх, прокачу».
Выбрав из двух педалей правильную, я вальяжно покатил из тесного гаража.
Гараж раньше принадлежал даме, и многочисленные автомобильные останки красноречиво стучали на хозяйку, что она и на «Оке» в гараж въезжала только без дверей.
Передние колёса коснулись дороги и сразу ощутили несколько выбоин.
Задние колёса я провёл мимо прощупанных ям, но соседние оказались канавами, от которых машина подпрыгнула как тушканчик.
«Больше газа – меньше ям» - вспомнил я, прищемив педаль.
«Может не надо?» - засветилось на мониторе, но машина послушно набирала скорость.
Или канавы были неправильные, или нам попадались воронки от взрыва бомб, но мы с машиной прыгали уже как кузнечик.
Компьютер настойчиво требовал: «Если не в Европу – то обратно в гараж!»
Мираж подумал я, заметив дорожные лужи, больше походившие на озёра. Водная, ровная гладь, напоминал Германские дороги, и мы с машиной, засвистев на мотив «Чёрный «бумер» …» - решились подмочить колёса.
Подводная канава начиналась с лужей одновременно. Первое с ней знакомство, оказалось погружением подводной лодки на скалистый грунт.
Я выругался красноречивее сантехника, но компьютер ругался уже на родном языке и обозвал кого-то свиньёй.
Я подумал, что меня, и в отместку опять придавил педаль.
Теперь мы запрыгали по воде как лягушки.
Лягушиную тропу перегородил асфальто-укладчик. Около него свалили Камаз горячего асфальта, который зашипев, бесследно растворился в воде. Следующую партию асфальта выгрузили также в никуда.
«Опять в колодец навалили …» - ругался дорожный рабочий, закидывая в колодец знак предупреждения.
«Это не колодец а Марианская впадина» - сказала машина осторожно отъезжая, поджав колёса.
На пути встретился полузатонувший джип, вокруг которого плавали пассажиры. Недобросовестные Гаишники забыли обязать в месте с аптечкой иметь в машинах спасательный круг, который для наших дорог также необходим.
«Второй колодец» - возненавидел я водную гладь, а компьютер испуганно заверещал: «Да тут блин, противолодочное заграждение».
На горизонте, радуя глаз, запестрела всеми цветами асфальтного искусства сухая дорога.
От количества заплаток она была похожа на лоскутное бабушкино одеяло, обнаруженное во время раскопок.
Количество заплаток соперничало со звёздами, но закон перехода количества в качество в данном случае работал наоборот.
«Брусчатка» - вразрез машине обрадовалось колесо но, пощупав дорогу, чуть не отвалилось.
«Может обратно по воде – если отбросим колёса, так хоть без мучений» - пытался договориться со мной компьютер.
«До работы не дотянем, но до дома - рукой подать» - отнекивался я, мечтая похвастаться машиной.
«Рукой может дотянемся, но если поедем, то - прощай колёса» - торговался со мной компьютер, выплеснув на монитор надпись - «Ходовой хана, в мастерскую согласен только верхом на трейлере».
«До нас без буксира трейлер не доберётся» - упорствовал я, и мы заскакали по заплаткам, думая о мастерской.
«Попридержи вожжи» - ругалась машина, перескакивая через заплатки как лошадь.
Впереди расположилось озеро и опять без отмеченного бакенами фарватера.
Под воду ныряли трамвайные рельсы, по ним погрузился в воду и трамвай.
«Одно направление дороги уже есть» - сказал я, следя за передвигающимися по воде дугами трамвая.
«Была бы японкой - ещё в гараже бы отхаракирилась» - размечталась машина, и напевая «и не кто не узнает – где могилка моя», тоже нырнула параллельно трамваю.
За лужей расположилась мастерская, и мы объединив сухопутные и водные виды спорта покоряя препятствия ринулись к финишу.
Колодцы не встречались, но их отсутствие с лихвой компенсировали канавы.
«Шагающий экскаватор придумали, а ходовую от него на машины установить не догадались» - ругал я конструкторов.
«У меня на Родине дороги строят не для экскаваторов» - взгрустнула машина о новой прописке.
Бампер успел коснуться ворота мастерской, но колесо, обнаружив стоянку организованную для подводной лодки, потащило под воду моторный отсек.
Половина мотора послушно последовала за колесом, но другая застучав, как африканские барабаны вытащила машину на отмель.
На мели, из под капота вылетела железка и мотор, выдав прощальную дробь, испустил дух.
На мониторе угасала поминальная надпись, после чего я прикрыл ему глаза.
«Такой машине и миллион километров не проблема» - подошёл мастер, завистливо поглаживая капот.
Я глянул на спидометр, но до миллиона оставалось столько же.
«Какой блин миллион? Я и километра дороги не видел?»
Мастер, увидев в моторе пробоину, выдал диагноз - «Ты лучше не о дороге, а о фундаменте для памятника побеспокойся. Памятник намного дешевле ремонта».
После покупки машины в карманах ощущался только сквозняк.
«Лучше уж памятник, он хоть на века» - сказал я и пошёл в поисках колодца по лужам.

... Не замучил?

[Tolik]

Удалено ненужное

[Tolik]

Было всё уже выше

[джон-сан]

па моиму афтар дибил

[Дмитрий020]

Про колхозников хорошо, только как-то концовка смазалась. пиши еще!

[Алексей_Москва]

И что это за херня?
Кто-нибудь из вменяемых прочёл???

[*Kirill*]

Хрень какая то. Че то жалкая попытка повторить "Степаныча", только в сто раз хуже. Аффтара в Кащенко

[Ustavshiy]

Осилил 1/3..
Че то хрень какая-то тяжело читаемая...

Спасибо,
С уважением,

[M_Sergey]

И что это за херня?
Кто-нибудь из вменяемых прочёл???

юмор он и в Тае юмор... типа Степаныч 2...
это читать надо или в памперсах или на горшке...

[M_Sergey]

И что это за херня?
Кто-нибудь из вменяемых прочёл???

"Вменяемый" это как?..

[Kor]

Асилил два абзаца.
Как-то скучно и неинтересно получилось.

[M_Sergey]

Асилил два абзаца.
Как-то скучно и неинтересно получилось.

А как же Достоевский Федор Михайлович?.. ))) прям с первой строчки и до последней?.. не поверю...

[Kor]

С Достоевским тоже самое. Через силу читал в школе.
После школы пробовал читать еще раз и сделал для себя окончательный вывод: Достоевский был болен на всю голову, и читать его - тока время зря тратить.
Вот такое вот я быдло, не понимающее гениальных писателей

[Juffin]

"Колхоз в Таиланде" (Литературн.испражнения) допол