И вдруг увидел связь времен.
Был у меня дядька - Иван Наумович Петраков. Из деревни, как и мой отец, но когда я его встретил (а это было начало 60-х ) - это был настоящий русский самообразовавшийся интеллигент, замечательно знавший литературу и историю. Мог прочитать дюжины стихов наизусть, особенно отличал Есенина (как и мой отец), Маяковского и (что для меня сейчас потрясающе, тогда я и не знал, кто это) - Пастернака. Одет он был всегда в "сталинке" - полувоенном таком кителе, к тому времени уже с полдюжины лет вышедшим из моды. К моменту нашего знакомства (познакомились мы поздно, т.к. моя семья до переезда в Москву жила в Сибири, на Урале , в Мурманске) он был пенсионером, внештатным корреспондентом областной смоленский газеты. А до того был её редактором, а до того - секретарем райкома партии на Смоленщине. Жил где-то около озера Сапшо, место сейчас запамятовал.
Во время войны он был командиром партизанского отряда на Смоленщине.
Каждый его приезд в Москву был для меня радость - я сердцем чувствовал, что это недюжинный человек. И его гостинцы, и его рассказы, и подарки, что он резал из липы (один до сих под со мной) были невиданные. И про Москву он мне рассказал больше любого москвича.
Жили мы тогда в двух комнатах коммунальной квартиры недалеко от Дорогомиловской, в Москве.
И вот в один его приезд он с отцом засиделись в застолье, а я уже спал в соседней комнатке. И вдруг проснулся.
Разговор шел о войне. Мальчику всегда это интересно.
Но разговор был совсем другой, чем мальчик читал в книжках и слышал по радио. Мальчик привык к героическому.
А тут Иван Наумович размеренно, негромко рассказывал:
"К февралю 1942-го, Ваня (моего отца тоже так звали), мы уже доходить стали, немцы (он назвал немецкую фамилию, и отец её, видимо, знал) плотно обложили, с питанием (я чуть было не написал - "со жратвой", но Иван Наумович таких слов в обиходе не имел) совсем никудышно стало, начали мы доходить. Выслал я развёрстку (это слово - "развёрстка" мне врезалось в память, я до того его не слышал) из четырёх ребят в Полнышево (чётко я запомнил как звалось село) за пропитанием. И всех их немцы взяли, увезли в Малое-Лохово и расстреляли. И вскоре я узнал, что выдал их Колька Петухов, к которому они пришли за пропитанием.
Из дальнейшего разговора я понял, что Колька Петухов был нашим дальним родственником.
" И стали мы, Ваня",- рассказывал дальше Иван Петрович, - "голодовать по-настоящему. Тут понял я, что если мы себя с насeлением не поставим правильно и не накажем предателя - то нам каюк (это помню дословно)."
"Взял я четырех ребят и пошли мы в ночь к Кольке Петухову. Добрались, стучу в дверь, хозяйка отвечает, говорю: "Николая покличь." Она - "не открою, иди откуда пришёл". Говорю: "Открой, Глаша, побереги детей, нам просто с Колей поговорить надо, пусть выйдет, ничего не будет". Долго ли, коротко - открыла она, вышел Николай, бледный, трясется (к этому моменту меня самого в детской кровати била дрожь), говорит: "Иван Наумыч, не надо, заставили, у меня выхода не было, семья же у меня, что я мог вашим отдать". "А четыре души на совести у тебя Николай, это как? Давай, выйдем заугол."
"Вышли мы, и я ему говорю - а мои ребята на меня смотрят, а самого у меня всё в душе трясётся и ходуном ходит, и наган как в лихорадке, а сам собрался и говорю - "Раз предавал, Николай, то пора и ответ держать?" И тут он прямо зайцем завизжал, а у меня душa зашлась и я ему в голову выстрелил раза три. И мне все его мозги на зипун ( при этих словах я в своей кровати ходуном заходил)".
"Ну, вы, Иван Наумыч, прямо как звери, не по человечески как-то", - сказал мой отец (тоже провоевавший три года), "я раз видел как у нас смершевцы троих перед строем расстреливали - так хуже, чем в бою мне они снились. Ведь у Николая трое же детей было", сказал отец с тоном деликатного осуждения.
"Тебе, Ваня, этого не понять, ты в строю воевал, тебе тыловые и питание и снаряды подвозили, а я как волк был один. Если мне сельчене кормом не помогут - пропал. И вот не было другого выхода как показать кто в округе хозяин. Мне, думаешь, Кольку не было жалко? Но или он, или моих 60 ребят, если его не казним - ни один селянин нам гнилой корки не даст."
Иван Наумович помолчал и добавил: " Что, думаешь, Ваня, мне это игрушки? Мне Колька Петухов через ночь снится, а в Полнышево я с войны не бывал."
Я вспомнил это через лет тридцать, в предместье югославского местечка Горажде в 1994 году (во время тогдашней гражданской войны), где я вёл переговоры с тамошним старшим полевым командиром на предмет заключения перемирия с противником (согласие противника было заранее предварительно получено). И такие я варианты предлагал и сякие, и то сулил и это, а он сидел с бесстрастным, помертвелым каким-то лицом и на все мои уговоры отвечал: "Помислимо, сада ни е лепо, не у реду" (подумаем, не годится) и т.п.
Потом мы ехали обратно, к себе в расположение, и я с помошником долго пытался проанализировать где же мы промахнулись, почему не удалось договориться. И вдруг переводчик обернулся с переднего суденья и деликатным голосом (тогда он был новенький, мы еще не сошлись) сказал: "Не казните себя (он был из югославских русских, потомок белых эмигрантов), у этого генерала (тогда все были генералы) жену и двух дочек изнасиловaли и зарезали. Не договоритесь вы с ним".
И я понял - нет, не договоримся.
К чему я это вам рассказал - не знаю. Видно, под настроение пришлось.
