Стихи

[Хозяйка konfet]

могу не ждать тебя, не звать,
но всё равно идти по кругу,
как будто мы нужны друг другу,
как будто нечего терять.
и то, что ты звучишь во мне,
тебе намного интересней,
ты льёшься самой светлой песней,
а я привыкла к тишине.
а я привыкла к никому,
к пустым ночам и циферблату,
ты говоришь, что это надо,
не объясняя, почему.
и если я сойду с ума,
то мы винить себя не будем,
какая к чёрту - боги, люди, -
нам разница с тобой. весна
уже оставила нам план,
такой же, как второй и первый,
играть на оголённых нервах,
не отдавать отчёт словам.
могу не жить тобой, не знать,
что я вросла в тебя подкожно,
но в дрожь бросает ненарочно
от невозможности солгать.

[Darius]

Накидала, пока в метро ехала. Всем болтливым бабам посвящается:-)

Дражайшая подруга средних лет,
Певица сплетен, королева бала,
Вы заебали так, что сил уж нет,
Прошу любезно Вас прикрыть ебало,
От всей души опять Вам говорю:
Уймитесь, сердцу милая особа,
И право ль, не пойти бы Вам в пизду?
Коль сложно на хуй отыскать дорогу.

[Хозяйка konfet]

Раскрываю тебя по мгновениям…
Вышиваю на огненных пяльцах…
И мурашками тают сомнения
Под этюдом чарующих пальцев…

Тонкой кистью по нервам отточенным
Я пишу иероглифы счастья…
И пульсирует цепь многоточия
В каждой вене потоками страсти…

Очень медленно пробую нежности
Взбитых снов… А на донышке – с перцем!
И хочу легким взмахом небрежности
В лепестках утопить твое сердце…

Эта ночь, словно древнее зодчество,
Тайно спрятанное в манускриптах…
Ты – мое неземное Высочество…
Все, что будет потом - лишь пост скриптум…

[Darius]

прочитаешь?... стихи мои -
все, о чем я мечтала,
о чем говорило сердце мое,
в то время как я молчала....

неужели не чувствуешь,
все ещё... невозможно скучаю,
в каждом слове - душа наизнанку,
через строчку - отчаяние...

[Darius]

В одном шаге от нереальности,
На краю пропасти... ни одной мысли,
О ненависти, или о смысле жизни,
Все обыденно до банальности...

[smolny]

Накидала, пока в метро ехала. Всем болтливым бабам посвящается:-)

Дражайшая подруга средних лет,
Певица сплетен, королева бала,
Вы заебали так, что сил уж нет,
Прошу любезно Вас прикрыть ебало,
От всей души опять Вам говорю:
Уймитесь, сердцу милая особа,
И право ль, не пойти бы Вам в пизду?
Коль сложно на хуй отыскать дорогу.

Интеллигенция в 10-ом поколении

[LT100]

Накидала, пока в метро ехала. Всем болтливым бабам посвящается:-)

Дражайшая подруга средних лет,
Певица сплетен, королева бала,
Вы заебали так, что сил уж нет,
Прошу любезно Вас прикрыть ебало,
От всей души опять Вам говорю:
Уймитесь, сердцу милая особа,
И право ль, не пойти бы Вам в пизду?
Коль сложно на хуй отыскать дорогу.

Не все так однозначно.

Какие матюки по воздуху летают!
Похвал не жди: доволен будь когда тебя ругают
Ругают - значит замечают
Иных и вовсе не читают
Ругают - значит что-то есть, ага, задело
И абсолютно не за дело.

Не всем так повезло
Услышать бы хоть раз:
"Я ехала в метро
Я думала о вас"

03.07.11

[vagabondit]

Как проходит это лето?
Лето полное угроз...
То Нью-Йорк грозит дефолтом.
То в Москве пробьет понос.
То Каддафи, то Собянин, то в Японии рванёт.
Непростая обстановка - хоть ё раком, хоть ё в рот!

Как проходит это лето?
Лето полное надежд...
Как Эразмовский кораблик
С VIP-круизом для невежд.
Всё в гламуре-шоколаде, и гран-крю течет на раз.
Ну а завтра - ещё лучше: будет бешеный атас.

Как проходит это лето?
Словно маленькая жизнь...
Утро-вечер, съел котлету
Колокольчик дребезжит...
Он навроде как – надежды –
Но ошибся дверью он.
Как в трёх соснах заплутавший
Нетверёзый почтальон.

[Гость]

Я поэт, зовусь Незнайка,
От меня Вам балалайка.

[vagabondit]

Я – поэт, зовусь Незнайка,
Я с утра уже вполпьяна
НТВ смотрю с дивана
Плохо выбрит - я не зайка!

Я шакал пера известный!
И гиена Макинтоша.
Гения трудна хоть ноша
Но её я, блин не брошу!

Играл Незнайка - да не по нотам,
Пока однажды фагот и альт
Не подослали мордоворотов -
Рассыпать музыку на асфальт.

Поэт Незнайка!
Ну, где ты, зайка?

[АннаНа]

Урожай собрав удачный,
Дачник сел в автобус дачный.
Рядом женщина присела
И в корзину поглядела.
Тут же враз заголосила:
«Ой, раскрой, секрет, мужчина,
Как выращиваешь споро
ты такие ПОМИДОРЫ?
Алые, прям наливные,
Как выводишь ты такие?»
В настроении игривом,
да еще слегка под пивом
Дачник выдал ей рецепт:
«Не секрет, секрета нет,
Я на даче обнажаюсь
И пред ними появляюсь.
Помидоры от стыда
у меня красны всегда».
Год прошел и снова летом,
Повстречалась пара эта.
Дачник тетку подколол:
Как прижился его метод:
покраснели иль облом?
Тетка честно так призналась-
Ежедневно обнажалась,
И по саду так ходила.
Помидоры, как и было —
Не краснеют, подлецы,
Но какие ОГУРЦЫ !!!

[mantula]

Мальчик играет, конечно, в мячик, мальчик от девочек мячик прячет, если найдут эти дуры мячик, бросят в соседский терновый куст. Мальчик ушёл далеко от дома, местность не очень-то и знакома, но по неписанному закону думает мальчик: “Сейчас вернусь”. Мячик цветной и живой почти что, праздник для радостного мальчишки, в первом составе у “Боавишты” или, на крайность, у “Спартака”. Гол – аплодируют все трибуны, гол – и ревёт стадион безумно, уно моменто, всего лишь уно, слава настолько уже близка. Воображенье ему рисует: все вратари перед ним пасуют, он переигрывает вчистую всех Канисаресов на земле. Он – нападающий от рожденья, через защиту промчавшись тенью, сеет в соперниках он смятенье, кубки красуются на столе. Мяч улетает куда-то дальше, через дорогу, пожалуй, даже. В следующий раз-то он не промажет, хитрый кручёный – его секрет. Мальчик бежит за мячом вприпрыжку, не замечая машину, слишком быстро летящую на мальчишку. В этот момент замирает вре...

Мама готовит обед на кухне, рыбе два дня: не сварить – протухнет, после, закончив, устало рухнет, будет смотреть по ТВ кино. Пахнет едой и чуть-чуть духами, пульт управления под руками, что по другой, например, программе, тоже какое-то “Мимино”. Рыба всё варится, время длится, ночью без мужа давно не спится, хочется днём на часок забыться, чтобы ни звука и темнота, только никак, ни секунды больше, нужно успеть на работу, боже, строже к себе – да куда уж строже, слышите, это я вам, куда? Ночью – сиделкой, а днём – на баре, маму любая работа старит, тут о каком уж мечтать загаре, губы накрасить – минута есть. В маму внезапно стреляет током, что-то сынишка гуляет долго, в ней просыпается чувство долга, тяжек, поди, материнский крест. Мама выходит, подъезд свободен, улица тоже пустует вроде, мама кричит, мол, ты где, Володя, быстро темнеет в пустом дворе. Мамы ведь чувствуют, где их дети: что-то не так, это чует сердце, что-то не то, ощущенье смерти. В этот момент застывает вре...

Виктор сегодня почти доволен, утром пришло sms от Оли, Оля свободна: в бистро, в кино ли, это неважно, но мы пойдём. Виктор влюблён, как мальчишка глупый, зеркалу поутру скалит зубы, носит букеты размером с клумбу, ждёт у окна её под дождём. Виктор на съёмной живёт квартире, классно стреляет в соседнем тире, Виктору двадцать, кажись, четыре, молод, подтянут, вполне умён. Вот, на неделе купил машину, планы на отпуск теперь большие, ехать с друзьями в Париж решили, Олю, возможно, с собой возьмём. Радио бьёт танцевальный ритм, Виктор пьёт пиво с довольным видом, надо себя ограничить литром: всё-таки ехать потом домой. Друг говорит: погоди, останься, скоро начнутся такие танцы, Оля заждётся, поеду, братцы. “Оля, - смеются, - о боже мой!” Виктор садится за руль нетрезвым, скорость он любит, признаться честно, медленно ехать – неинтересно, если ты быстр – то ты в игре. Виктор себя ощущает мачо, красный мустанг по дороге скачет, тут выбегает на трассу мальчик. В этот момент замирает вре...

Время застыло и стало магмой, патокой, мёдом и кашей манной, чем-то таким безусловно странным, вязко-текучим, пустым на вкус. Время расселось в удобном кресле, время не знает “когда” и “если”, так как все эти “когда” и “если” пахнут не лучше, чем старый скунс. Если мальчишка не бросит мячик, мячик, естественно, не ускачет, мама, естественно, не заплачет, так, отругает, и это всё. Если водитель не выпьет пива, Оля не будет слегка игрива, сложится паззл вполне красиво: жулик наказан, Малыш спасён. Время не знает, на что решиться, вроде не хочется быть убийцей, только надолго остановиться – это неправильно, сто пудов. Там ведь немного, не больше метра, хуже для паузы нет момента, тут уж какие эксперименты, чуть с поводка – и уже готов.

Здравствуйте, дети. Себя устроив в шкуре любого из трёх героев, пишем об этом красивым строем, на сочинение – полчаса. Пишем, пожалуйста, аккуратно, буквы желательно, чтобы рядно, почерк красиво, легко, нарядно, так, чтобы радовались глаза. Мальчик застыл в двух шагах от смерти, Виктор не видит его – поверьте, маме – бумажка в простом конверте, пишем об этом сквозь “не могу”. Пишем о том, что ни дня покоя, пишем о том, что мы все – изгои.

Если рискнёшь написать другое – я у тебя в долгу.

©Тим Скоренко

[Хозяйка konfet]

Ты же можешь.. Ты можешь сейчас навсегда уйти,
Не искать оправданий-причин, не предвидеть следствий,
Это очень легко, не пытайся меня спасти,
Апокалипсис мой не имеет стихийных бедствий.
Я спокойна, как танк. Ты конечно же не при чём,
Просто там, наверху, кто-то верит, что будет лучше,
Если ты меня вычеркнешь, сплюнешь через плечо
И оставишь со всем, чему в будущем жизнь научит.
Я играть не хочу, выбываю на раз-два-три,
И не думай о нас, это слишком невыносимо.
Ты сжигаешь меня где-то там, у себя внутри,
А мне больно живой. И мне так не хватает силы.
Ты свободен, лети, обрывается наша нить,
Этот слишком простой сюжет потерпел фиаско.
Ничего не закончилось, ты продолжаешь жить.
Ты же можешь.. Ты можешь отсюда - в другую сказку.

[vagabondit]

Не сменить ли пластинку? Но родина снится опять.
Отираясь от нечего делать в вокзальном народе,
Жду своей электрички, поскольку намерен сажать
То ли яблоню, то ли крыжовник. Сентябрь на исходе.
Снится мне, что мне снится, как еду по длинной стране
Приспособить какую-то важную доску к сараю.
Перспектива из снов - сон во сне, сон во сне, сон во сне.
И курю в огороде на корточках, время теряю.
И по скверной дороге иду восвояси с шести
Узаконенных соток на жалобный крик электрички.
Вот ведь спички забыл, а вернешься - не будет пути,
И стучусь наобум, чтобы вынесли - как его - спички.
И чужая старуха выходит на низкий порог,
И моргает, и шамкает, будто она виновата,
Что в округе ненастье и нету проезжих дорог,
А в субботу в Покровском у клуба сцепились ребята,
В том, что я ошиваюсь на свете дурак дураком
На осеннем ветру с незажженной своей сигаретой,
Будто только она виновата и в том, и в другом,
И во всем остальном, и в несчастиях родины этой.

***

Опасен майский укус гюрзы.
Пустая фляга бренчит на ремне.
Тяжела слепая поступь грозы.
Электричество шелестит в тишине.
Неделю ждал я товарняка.
Всухомятку хлеба доел ломоть.
Пал бы духом наверняка,
Но попутчика мне послал Господь.
Лет пятнадцать круглое он катил.
Лет пятнадцать плоское он таскал.
С пьяных глаз на этот разъезд угодил —
Так вдвоем и ехали по пескам.

Хорошо так ехать. Да на беду
Ночью он ушел, прихватив мой френч,
В товарняк порожний сел на ходу,
Товарняк отправился на Ургенч.
Этой ночью снилось мне всего
Понемногу: золото в устье ручья,
Простое базарное волшебство —
Слабая дудочка и змея.
Лег я навзничь. Больше не мог уснуть.
Много все-таки жизни досталось мне.
«Темирбаев, платформы на пятый путь», —
Прокатилось и замерло в тишине.

Сергей Гандлевский

**********************

Пиво, которое пили в Японском море,
Слабое пиво, о слабые воспоминанья,
Разные случаи, которые происходили —
Драки и выверты, разве мы их понимали?
Лезет Японское море, побеленное пеной,
Вольтовым светом побелят и пену и локти.
Тычется в море один островочек военный,
Где опускают под воду подводные лодки.
Радиомузыка ходит по палубам,
Палубам музыку эту танцуют и плачут и любят.
Водку сличают с другими напитками слабыми,
После мешают и пьют, надо пить за разлуку.
О, не забудь эти танго и эти обеды;
Смерти в газетах и книгах, написанных скоро,
О, не забудь ни единой нарочной обиды,
Всякие смерти и дивная смерть Луговского.
Люди плывут как и жили, гляди — всё понятно,
Век разбегается, радио шепчет угрюмо.
Эти некрологи, песенки и оппоненты.
О, иностранное слово среди пароходного шума.

Евгений Рейн

******

599/600
На шестисотом километре колодец есть у полотна,
Там глубока до полусмерти вода и слишком холодна.
Но нет другой воды поблизости, и, поворачивая ворот,
Я каплю потную облизываю, пока не капнула за ворот.
И достаю я пачку "Джебела", сажусь на мокрую скамейку,
Вытягиваю вместо жребия надкушенную сигаретку.
Мои зрачки бегут вдоль линии. Сначала в сторону Варшавы,
Где облаками соболиными закрыты дальние составы.
Но сладко мне в другую сторону спешить, к родному Ленинграду,
И подгонять нерасторопную в пути путейскую бригаду.
О паровозы с машинистами, позавчерашняя потеха,
Как сборники с имажинистами, вы - техника былого века.
И я не понимаю спутников, транзисторов и радиации,
А понимаю я распутников, что трижды переодеваются,
И, не спеша, сидят за столиком, и медленно следят за женщиной,
Позируя перед фотографом из этой вечности засвеченной.
На свете что непостояннее, чем жизнь? Отстав от века скорого,
Не наверстать мне расстояния, как пассажирскому до скорого.
Я докурил, и боль курения дошла до клапана уставшего.
Пришла пора испить забвения из этого колодца страшного.

Евгений Рейн

[vagabondit]

Евгений Рейн

"Буфет на Перевале"

-Нет ли спичек? - Берите, товарищ,
Сразу два коробочка со мной. -
На какой ты талон отоваришь
эту меру надежды людской,
что вокруг незнакомые братья
что вот так помереть не дадут,
что приятно и пристально глядя,
с разговором к тебе подойдут?
И покуда снежок с перевала
на замурзанных тает кудрях,
догадайся, кому перепала
лебеда с ерундой на паях.
И покуда шустрит Паганини
заклиная базарный эфир,
догадайся, в каком карантине
эту жизнь протирают до дыр.
Погляди, как они дружелюбны,
как готовы к любви и тоске
Это - люди, и как они людны
хоть висят на одном волоске.
Догадайся, зачем нас немного
на затерянном Млечним Пути,
догадайся ещё, ради бога,
и горячку свою остуди.

[Хозяйка konfet]

Сегодня холодный день, (один из холодных дней),
Но руки твои горячи, и губы, я знаю, жарки,
И наглая прямота "Послушай, пойдём ко мне"
Меня не цепляет, жаль. И мне безразличны марки
Твоих дорогих авто. И дым сигарет столичный
Мне дико мешает дышать, покури потом,
Когда я уйду, а сейчас расслабься и расскажи о личном,
Такое, чтоб это больше не знал никто.

Сегодня холодный день, не вздумай брать меня в плен,
Я знаю не понаслышке, таких, как ты, мачо,
И кроме того, чтоб сегодня стать твоей номер N,
У меня в этом мире есть и другие задачи
(Я тебе объясню как-нибудь потом, что это значит)

Я знаю заранее, сумма попыток меня приручить
Будет кратной стам, такие, как ты, не сдаются,
И пока не добьются цели, не могут спокойно жить.
Этот минус, признаюсь, является также плюсом.

Посиди, успокойся, остынь, я умею смотреть так
(Пронзительно, дико, свинцово, - неважно, читай, как угодно),
Что ты застынешь и не сможешь приблизиться ни на шаг,
Но заметь, что при этом я не нарушу твою свободу.
И не злись, я скорее друг, чем враг.

Ты бы убил Смысл, попадя в мишень,
Самая суть находится возле сердца, или чуть глубже,
А может, в такой неудачный, глупый, холодный день
Я упаду каплей бальзама на твою душу,
И тебе станет (я знаю), немножко лучше.

Рассвет начинает нежно свои раздачи,
Он дарит надежду, и ты, поднявшись с колен,
Укутавшись в плед, лежишь на моём плече и плачешь,
Не бойся, все твои тайны не выйдут из этих стен.

Ты слижешь последнюю каплю виски на верхней губе,
А видишь, была эта ночь, как никогда, горячей.
Я верю, что мир за окном покажется новым тебе,
Прощай, мой дорогой мачо,
Ты дальше сможешь сам..
а я..
у меня другие задачи.

[gloin]

Евгений Рейн

Гранёный алмаз

Тридцать седьмой

В море бумажный летит голубок,
Берия чешет в Тбилиси висок.
Два дирижабля плывут в высоте,
смотрит Ежов на тяжёлый ТТ.
Лезет Стаханов в донбасский забой,
плачет Орлова над лучшей судьбой,
в руки берёт Тухачевский смычок.
В школу с портфелем идёт новичок.
За Днепрогэсом ревут осетры,
тонут витрины под грузом икры.
«Чёрные вороны» строятся в ряд,
окна всю ночь на Лубянке горят.
В Ленина льётся раствор сулемы.
Чешский генштаб напрягает умы,
ночью Уланова пляшет «Жизель»,
Сталин ложится в шестую постель.
Льдины на полюсе плавятся в срок,
Гитлер под утро глядит на восток.

Сорок первый

Пьёт Тимошенко армянский коньяк,
Черчилль глядит в Атлантический мрак,
марганец гонит в Берлин эшелон,
в Кунцево ночью гремит телефон.
На Уолл-стрите — покой, тишина,
Рузвельту кашу готовит жена,
«юнкерсы» резко уходят в зенит,
а телефон всё звенит и звенит.
Спит пограничник, овчарку обняв,
Жуков кулак продевает в рукав,
розы купаются в свежей росе,
траками танки ломают шоссе.
Мелко дрожит «Рио-Рита» фокстрот,
«ЗИС» на Лубянку берёт поворот,
Франко гадает всю ночь напролёт,
к бомбометателю никнет пилот,
грузят торпеды в нутро субмарин,
лезет в забои Донбасс-исполин.
Комкает карту Гудериан,
Сталин кладёт свою челюсть в стакан,
Зорге над рацией точит слезу,
Рурский металл помрачнел на весу.
Ромбы в петлицах тускнеют и спят,
сытые псы на границе сипят,
череп Якира белеет в земле,
туз и шестёрка лежат на столе.

Сорок пятый

Жуков кулак продевает в рукав,
Делит саксонский фарфор комсостав.
Борман плывёт в субмарине на дно.
Всё уже кончено. Предрешено.
Семь миллионов простреленный стяг
Под пулемётом несут на рейхстаг.
В первой машине убит рулевой,
И Муссолини вниз головой.
Плачет в Освенциме тощий еврей,
Глядя из Вечности, как из дверей.
Ротшильд зубами алмазы гранит,
На Мавзолее меняют гранит,
Мажут икру на швейцарский сырок,
Берия чешет под шляпой висок.
Джазом гудит до утра Метрополь,
Стынет на рельсах английская соль.
«Тридцать четвёрка» горит на ходу,
Негр из Нью-Йорка готовит еду.
В спальне у Геринга спит Ренуар,
Ева кладёт в чемодан пеньюар.
Женщина пьёт из флакона «Коти’»,
Бьёт инженю сапогом травести.
Мёртвые дети считают до двух,
Сталин в Кремле надевает треух,
На Эвересте стоит троглодит,
Янки во сне к Хиросиме летит,
Пятница дремлет, храпит Робинзон,
В Кунцево ночью гремит телефон.
Плачет Эйнштейн у входа в бедлам,
Год сорок пятый разбит пополам.

Пятьдесят седьмой

Владивосток. Пятьдесят седьмой.
Прибой. Золотой Рог.
Бледный изгнанник, за кутерьмой
что’ я увидеть мог?

Бегут двухнедельные поезда,
перевалив за Урал.
Падает огненная звезда,
метеорит. Аврал.

Хрущёв на дачах Политбюро
солёное сало ест,
и век получат своё тавро,
и плачет Двадцатый съезд.

А я выхожу на последний перрон,
где Тихий кипит океан,
ГУЛАГ отправляется в перегон,
Хрущёв поднимает стакан.

У пристани лайнер «Советский Союз»
полощет кровавый стяг,
младенец, ещё никого не боюсь,
растерян, и сир, и наг.

Японское море стоит за кормой,
и в кружках синеет спирт,
и переселенец, что чумовой,
на каменных досках спит.

На малахитовых скалах моржи
ныряют в рябой прибой,
винтовки, «калашников» и ножи
довольны сами собой.

Прожектор встаёт до Большого Ковша,
и радиорубка кричит,
и молодая моя душа
выстреливает в зенит.

Когда трёхлинейки бледным огнём
плюются в седой туман,
перед Камчаткой стоит вверх дном
взбаламученный океан.

Пять суток не устают винты
бурлить холодную соль,
и вот, наконец, причал и кранты.
Заклинивает буссоль.

Дымится Авача, и падает трап,
не дремлет НКВД,
и гибель охотится на растяп
с наколкой на животе.

Татуировка синее сна,
разлука больше страны,
на пальцах табачная желтизна
и водка от сатаны.

И женщина бледный помадит рот
и в тушь окунает глаз,
на череп рушится апперкот
отвесно, что ватерпас.

Дымится вулканов подземный ад,
в цистернах клокочет нефть.
Чего же ты хочешь? Ты сыт, и свят,
и ясен, что белый свет.

Ты будешь жить ещё пятьдесят,
а может быть, сотню лет.
И через полвека тебя поразят
и «магнум» и арбалет.

Всемирные девочки лягут к ногам,
и деньги придут на счёт,
и в Лондоне Дженифер Маккадам
в спальню твою войдёт.

Возьми свой рюкзак, затяни ремень
и закури «Беломор»,
комета Галлея бросает тень
на темя твоё в упор.

Возьми свой пропуск с большим гербом,
войди в пограничный дым,
осядь в ресторации за столом
нетрезвым и молодым,

глотай свои триста законных грамм,
закусывай балыком,
пусть гордость твоя пересилит срам,
о чём горевать? О ком?

Хоть дьявол призвал тебя на рандеву,
архангел стоит в головах,
забвение скатывается в траву,
но к небу восходит прах.

Шестидесятый

Господи, Господи, вот за Урал
ты меня вытащил, ты и послал,
сутки седьмые, жёсткий вагон,
тянет, качает, плюёт на перрон.
В чёрном титане шумит кипяток,
дальше и дальше, и всё на восток.
Режутся люди в двадцать одно,
и ничего ещё не решено.
Клятвы дают на громоздких словах,
Сириус дыбом стоит в головах,
и за Иркутск, за Тюмень, за Байкал,
всякий — обижен и тёмен, и мал...
Женщина плачет в соседнем купе,
плачет младенец, вертясь на пупе,
водку из мыльницы хлещет майор,
в грязном окне пересыльный простор.
Вот мы приедем во Владивосток,
будь же, мой Боже, ко мне не жесток,
где-то Хрущёв поднимает стакан,
где-то всемирный гудит океан.
Падает «Миг» на остывший вулкан,
что-то я нынче не трезв и не пьян.
Вот и кончается мой материк,
в тамбуре крест надевает старик,
делят сто грамм замполит и пилот,
шестидесятый венчается год.

Семьдесят девятый

Армия входит в Афганистан,
Над Спасской порхает снежок.
Аксёнов в муаровый свой карман
Засовывает «Ожог».
На тёмных полках нет колбасы,
Но сто’ит метро пятак.
И Суслов сталинские часы
Зачем-то прячет в кулак.
А я в ЦДЛ сижу над борщом,
И Белла чуть пудрит нос,
И некто записывает в альбом
Ответ на любой вопрос.
Над Шереметьевом снежная тьма,
Взахлёб щебечут такси,
И Сахаров в Горьком сходит с ума
От совести и тоски.
Гремит в чуланчике «ундервуд»,
Летит в стакан алкоголь.
Полночный трамвай меняет маршрут,
И стынет на рельсах соль.
Глотает «медиум» Искандер,
Пьёт чешское пиво Попов,
Ирландец просовывает револьвер
Британскому льву в альков.
И генерал-полковник сидит
Над картой афганских гор,
Ракеты «СС» посылают в зенит
Свой огненный коридор...
В ночном Переделкине под снежком
На пасмурных дачах спят.
Один Евтушенко своим умом
Укачивает девчат.
Лиснянская пьёт вчерашний кефир,
А Липкин — завтрашний чай,
В русской бане арабский эмир
Надкусывает каравай.
И прыгает борщ из тарелки моей
На скатерть, на свежий крахмал.
И год уходит в тоннель теней
За роковой перевал.

Девяносто первый

Бедная мумия спит на спине,
дымный закат в неумытом окне.
Входят «поларисы» в северный порт,
чёрный алмаз достают из реторт,
плачет на рынке последний грузин,
водку везут в нефтяной магазин.
На берегу мелководной реки
мёртвый парламент готовит полки.
Рвётся к Японии Дальний Восток,
Ротшильд в Сахаре считает песок.
Доллар танцует чарльстон в казино,
в тёмных бутылках скучает вино.
Киллер в оптический смотрит прицел,
некто задумывает передел.
Боеголовки иприт и уран
честно сливают в гранёный стакан,
пьяный таксист налегает на руль,
с воем идёт в солончак Иссык-Куль.
Спит Мастроянни в хрустальном гробу,
архистратиг поднимает трубу.
Мелко дрожит перехватчик Сухой,
Ельцин летит над бессильной страной.
Ельцин пилоту бросает: «Мерси!».
Тотчас Сухой выпускает шасси.
Лётчик вздыхает, и падает груз,
падает навзничь Советский Союз.

[Darius]

Этому стишку 12 лет. Удивительно, что все проходит в этой жизни, и даже самые сильные эмоции спустя какое-то время остаются лишь строчками на бумаге...

Это утро убило меня,
Я не знала, что будет так больно,
Мне опять умирать за тебя,
Но ты знаешь, я все же довольна

Эта боль принесла мне покой,
Даже смутную, гадкую радость
Что все время приходит с тобой
И приносит с собою усталость...

Синяки, на руках и в душе -
Только это во мне и осталось
Да любовь, что не греет уже
Даже самую, самую малость...

Первый раз мне вдруг стало легко
В этой жизни, и в жизни с тобою,
Что для нас уже стала давно
Слишком злой и жестокой игрою,

Я согласна тебе проиграть,
Видишь, я с тобой больше не спорю,
Одного не могу я понять,
Почему в жизни так происходит?...

Раньше были - все звезды для нас
Может, это мне просто казалось?...
Задыхаюсь от боли сейчас,
А тогда от любви задыхалась...

Вот и все, уже больше нету сил
Я хочу отдохнуть, я устала...
Этим утром меня ты убил,
Этим утром я жить перестала...

[Miss Martini]

Удивительно, что все проходит в этой жизни, и даже самые сильные эмоции спустя какое-то время остаются лишь строчками на бумаге...

И это, по-моему, здорово!

Слова
Мир рассыпался на тысячи осколков.
Ухмыляется - попробуй, собери!
Те слова...они так безнадёжно-колки,
Что без стали снова режут до крови.

Снова режут, растекаются по нервам,
Оставляя сожалений горький след.
Ты, наверное, мой мальчик, будешь первым,
Услыхавшим слово "да" в привычных "нет".

И вне времени, вне жизни, вне закона,
Не оглядываясь в прошлое, возьмёшь
И заменишь - (это с детства нам знакомо)
Слово правда на спасительную ложь.

...Не понять нам этой боли. Только ветер
Так неистово срывает провода.
Кто решил, что мы теперь за всё в ответе?
Кто сказал, что кровь - лишь талая вода?

Балансируя по самому по краю,
Позабыв определенье слову месть,
Раздели со мной в непостоянстве рая
Одиночества сомнительную честь.

[Хозяйка konfet]

Доктор, я не больна, а точнее, больна, но не этим,
Я больна равнодушием текста просроченных книг,
Я забыла, как нужно молчать и хранить свою мысль в секрете,
А во всё остальном, доктор, я как ангел, (и чист, и светел),
Что взлетел в небеса от людей и оттуда глядит на них.

Доктор, я не права, а точнее, права, но не всюду,
Я теряю себя там, где всех остальных завожу в тупик,
Что-то бьётся внутри (один тик от Христа, один тук от Иуды),
Доктор, я не хочу никому ничего объяснять, и не буду,
У них в голове другие картинки, им непонятен такой язык,

Доктор, я не боюсь ничего, а точнее, боюсь, но не пули,
Не последней секунды своей перед местом, куда не хватило виз,
Я боюсь понимать, что все сказки придуманы, нас обманули,
И ещё меня люди пугают собой, доктор, выпиши мне пилюли,
У меня где-то в области сердца застряла жизнь.

[Хозяйка konfet]

Отними у меня способность тебе писать,
Отвечать на звонки, смс и ночные письма,
У меня так много осталось тебе сказать
Тишиной, тенью, бредом, отсутствием смысла.
Я пыталась открыть свою душу, а там кулак,
Угрожающий всё забрать у меня и сразу,
Просто так получилось, что мне без тебя никак
Не вложить свои чувства в слова и не склеить пазлы.
Видишь, это такие наши земные дни,
И на нас ведётся всё время с небес охота,
Вот, что важно. А ты - "напиши", "позвони",
Ты во мне, посмотри на мои ладони, вот ты.
Отними у меня желанье тебя найти
И земными мерками мерить вчерашний воздух.
Если наши пересекутся с тобой пути,
Мы увидимся там, где уснув, отдыхают звёзды.

[vagabondit]

Я увидел во сне можжевеловый куст,
Я услышал вдали металлический хруст,
Аметистовых ягод услышал я звон,
И во сне, в тишине, мне понравился он.

Я почуял сквозь сон легкий запах смолы.
Отогнув невысокие эти стволы,
Я заметил во мраке древесных ветвей
Чуть живое подобье улыбки твоей.

Можжевеловый куст, можжевеловый куст,
Остывающий лепет изменчивых уст,
Легкий лепет, едва отдающий смолой,
Проколовший меня смертоносной иглой!

V золотых небесах за окошком моим
Облака проплывают одно за другим,
Облетевший мой садик безжизнен и пуст...
Да простит тебя бог, можжевеловый куст!

Заболоцкий "Можжевеловый куст"


В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений,
Давным-давно рассыпались вы в прах,
Как ветки облетевшие сирени.
Вы в той стране, где нет готовых форм,
Где все разъято, смешано, разбито,
Где вместо неба - лишь могильный холм
И неподвижна лунная орбита.
Там на ином, невнятном языке
Поет синклит беззвучных насекомых,
Там с маленьким фонариком в руке
Жук-человек приветствует знакомых.
Спокойно ль вам, товарищи мои?
Легко ли вам? И все ли вы забыли?
Теперь вам братья - корни, муравьи,
Травинки, вздохи, столбики из пыли.
Теперь вам сестры - цветики гвоздик,
Соски сирени, щепочки, цыплята...
И уж не в силах вспомнить ваш язык
Там наверху оставленного брата.
Ему еще не место в тех краях,
Где вы исчезли, легкие, как тени,
В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений.

Он же, великий Заболоцкий
ЭТО БЫЛО ДАВНО
Это было давно.
Исхудавший от голода, злой,
Шел по кладбищу он
И уже выходил за ворота.
Вдруг под свежим крестом,
С невысокой могилы, сырой
Заприметил его
И окликнул невидимый кто-то.

И седая крестьянка
В заношенном старом платке
Поднялась от земли,
Молчалива, печальна, сутула,
И, творя поминанье,
В морщинистой темной руке
Две лепешки ему
И яичко, крестясь, протянула.

И как громом ударило
В душу его, и тотчас
Сотни труб закричали
И звезды посыпались с неба.
И, смятенный и жалкий,
В сиянье страдальческих глаз,
Принял он подаянье,
Поел поминального хлеба.

Это было давно.
И теперь он, известный поэт,
Хоть не всеми любимый,
И понятый также не всеми,
Как бы снова живет
Обаянием прожитых лет
В этой грустной своей
И возвышенно чистой поэме.

И седая крестьянка,
Как добрая старая мать,
Обнимает его...
И, бросая перо, в кабинете
Всё он бродит один
И пытается сердцем понять
То, что могут понять
Только старые люди и дети.
1957
Николай Заболоцкий. Меркнут знаки Зодиака.
Москва: Эксмо-Пресс, 1998.

[Хозяйка konfet]

Мой ад запущен. Ангелы навылет.
Всё, не нужны уменья высшей пробы
Равняться светом, памятью и силой,
Мой ад такой, как ты всегда просил,
Бери его, держи его и трогай.

Там голос глух, а тень - кривая лента,
Крупицы боли, словно крошки хлеба,
Ты их клюёшь, а сверху ждут момента,
Когда уснёшь и выплатишь проценты
По всем счетам, что выставлены небом.

Мой личный ад бездонный и бездомный,
Но ты видал и посложнее игры,
Сам написал там правила, законы,
А вот теперь тугой и незнакомый
Батут мозгов. Натягивай и прыгай.

В моём аду для всех не хватит места,
Ты держишь пульт дрожащими руками
И отсекаешь лишних из контекста,
Вот так они свои проходят квесты,
И получают, кто что выбрал, сами.

Наткнуться бы на очень острый угол,
Разбиться бы, но нет. В прогнозах - тихо.
Мой личный ад - движение по кругу
С отчаянно растущей амплитудой
Рывков назад. Без права знать, где выход.

[LT100]

Девушка - волк.

Так сколько мегабайтов или метров?
Тебя я чую за 15 километров
Да, я ходил когда - то по Неглинной
И помню все чутьем своим звериным
Теперь я понимаю в жизни толк...
Готовься, девушка - волк!

[vagabondit]

«Среди совсем чужих пиров,
и слишком ненадежных истин.
Не дожидаясь похвалы,
мы перья белые свои почистим.
Пока не грянула пора
нам расставаться понемногу –
Возьмемся за руки друзья,
возьмемся за руки друзья,
возьмемся за руки, ей Богу»

Б. Окуджава

[Хозяйка konfet]

что осталось во мне от меня, посмотри,
пара слов, не успевших сорваться в ладони,
я давно твою жизнь проживаю внутри,
твоё время, пространство, твой воздух, огонь, и
задыхаюсь всегда от причудливых форм,
от опасных в мой адрес оскалов, сюжетов,
по которым один из нас цел и спасён,
а второй.. нет, сейчас мы не будем об этом.
потому что во мне от меня - пустота,
от тебя - волчий взгляд и рывками движенья,
курс на небо, привычка на нём рисовать
города облаками, глазами и тенью,
я шлифую наощупь твоё мастерство,
ем руками твоими и пью твоим горлом,
и при этом ты снова остался живой,
даже после того, как я всего тебя спёрла,
по кусочкам, до самого светлого дня,
только он, понимаешь, уже не наступит.
и поэтому, слышишь, верни мне меня,
оторви мои крылья и выпусти в люди.

[Хозяйка konfet]

Пускай ты из драконов меньше всех,
И всем принцессам предпочтешь паэлью,
Но пробегает твой хрустальный смех
По чешуе китайской акварелью.

Ты днем шуршишь обертками конфет
И обгрызаешь листья у фиалок,
А вечером рисуешь сказки мне
Про рыцарей, поэтов и русалок.

Зато когда приходит в гости дождь,
И город мокро хлопает в ладоши,
Ты лапкой на душе моей скребешь
Похлеще пресловутых черных кошек.

И нам везде: на выставке картин,
В кино – один билетик выбивают.
Ты хмуришься на всех моих мужчин,
Когда они тебя не замечают.

А по ночам ты смотришь звездопад,
И отпускаешь в высь мечту с балкона:
Ведь должен быть свой личный тайный клад
У каждого приличного дракона.

Пускай ты самый маленький из всех…
Смешные ушки… Хвост кольцом закручен…
«Сокровище мое…» - урчишь во сне…
И не понятно, кто из нас приручен…

[LT100]

ФРАНСУА ВИЙОН

”Я, Франсуа Вийон, школяр...”
(А он был мэтр)
Я вижу странный сон -
Я кончу так же, как Вийон.
Теперь я не горю, а тлею
Стихов писать я не умею
Зато теперь уже готовы
Мои к полету корабли
И я впервые пожалею
Несчастных жителей Земли.
Там выйдет месяц из тумана
И вынет фигу из кармана
И президент лягушкой квакнет
Терпенье Винского иссякнет
Когда зима - откуда розы мая?
Глазами ясными смотрю
Но ничего не понимаю
Тогда в последний раз засну
И ничего не потеряю.
Все так, но кто же будет завтра?
Поэтому мы создадим
В себе надежного солдата -
Он вечен и непобедим.

[LT100]

2 :2

Что у нас не гладко?
Ну - ка поглядим.
Что все яйца всмятку?
Кто - то навредил.
Что постель не смята?
Парни вахлаки.
Что не пахнет мятой?
Смотрят лопухи.

[RO-MEO]

Я был разбужен спозаранку
Щелчком оконного стекла.
Размокшей каменной баранкой
В воде Венеция плыла.

Все было тихо, и, однако,
Во сне я слышал крик, и он
Подобьем смолкнувшего знака
Еще тревожил небосклон.

Он вис трезубцем Скорпиона
Над гладью стихших мандолин
И женщиною оскорбленной,
Быть может, издан был вдали.

Теперь он стих и черной вилкой
Торчал по черенок во мгле.
Большой канал с косой ухмылкой
Оглядывался, как беглец.

Туда, голодные, противясь,
Шли волны, шлендая с тоски,
И гондолы рубили привязь,
Точа о пристань тесаки.

Вдали за лодочной стоянкой
В остатках сна рождалась явь.
Венеция венецианкой
Бросалась с набережных вплавь.

[gloin]

Памяти Австрийской империи

Евгению Витковскому

Говорящий безупречно по-немецки господин
Коротает поздний вечер, он несчастен, он один,
Его усики, как спицы или стрелки у часов,
У него глаза лисицы, в сердце — дверка на засов.

Нет, ему не улыбнуться: трость, перчатки, котелок,
Чашка чая, торт на блюдце, очень медленный глоток.
Ах, Богемия, ах, горы, далеко до Мировой,
В город Вену мчит нас скорый, бьет на стыках чардаш свой.

Нет войны еще в помине, нет обстрелов и смертей.
В ресторане сумрак синий, скука, несколько гостей.
В красных розах занавески, в канделябрах свечек воск…
Будет Прага петь по-чешски, отряхнув немецкий лоск,

Будет Лемберг герб орлиный крыть с холопской прямотой,
Будут горы Буковины под румынскою пятой.
Но еще беда не близко, далеко еще беда…
Ночь империи Австрийской. Скоро Вена, господа!

Михаил Рахунов

[Хозяйка konfet]

Опять ползет ночная ложь
По небу скованному,
Орнаментом созвездий сплошь
Татуированному…

Секут ковыль кнуты–ветра…
А я ворованная!
Тобой до самого утра
Вся зацелованная.

Ты так спешишь меня любить …
И губы пламенные
Мне что-то будут говорить,
Как одурманенные!

Я пахну амброй в темноте,
К утру – камелиями,
А ты каштаном по весне
И суевериями…

Тобой увита, как плющом,
Под вздохи ветреные,
Но я прошу тебя еще
Немного медленнее…

Давай сыграем этот блюз…
Пусть нескончаемое,
Но акапелло наших чувств
Звучит отчаяннее!

Нам тихо вторят ковыли,
Как зачарованные.
Мы этой ночью короли!
Некоронованные…

[изумруд2121]

Я хотел уйти от боли,убежать куда-нибудь,
На халтурные гастроли,испариться,как уснуть,
Чтоб исчезнуть только ветер,пусть свистит и пыль дорог,
Милый мальчик,ты так весел,я хотел и я не смог.
Пачка мятая червонцев,в поле мечется мой конь,
Серебро свернулось солнцем и ладонь о ладонь.
Я не знал про эту скрипку,мне игралось,как жилось,
Кровь была густой и липкой,рана теплая насквозь,
О каком я бредил счастье,завороженный игрой?
Льется кровь,не смог упасть я,выстрел следующий за мной!

(автор О.Фомин?)

[LT100]

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН

Дорогая, сядем к скайпу
Поглядим в глаза друг другу
Хорошо по монитору
Слушать чувственную вьюгу
... ... ...
Пусть другие пишут много
Только это не о том.
Только мы с тобой безгрешно
На два голоса споем...

[gloin]

Сергей Яшин

ПАТРИОТУ

С тобой мы разошлись, навеки, патриот.
На то, поверь, есть веские причины.
Бациллы ты несешь враждебных нам широт,
Евразия в тебе, смердит своей овчиной.

Меняешь каждый день ты новые личины,
То славишь власть, то любишь ты народ.
То Бланка чтишь, то водишь хоровод,
Богам славянским возливая вина.

С тобой мы разошлись. Тебе руки не дам.
Из братины одной не пить с тобою брагу.
Со мной Христос. С тобой Грядущий Хам.

Ты выбрал хитрость. Я избрал отвагу.
Ты хану присягнул и расписным шатрам.
Я русскому Царю, Европе и Рейхстагу.


ПОЛЯРНАЯ ЛЮБОВЬ

И лишь четверо на нашей земле любили по-настоящему:
Сэр Ланселот и дама Гвиневера
и сэр Тристан и Прекрасная Изольда.

Томас Мэлори. Смерть Артура.

Только Белые люди умеют любить,
Только Белым любовь суждена.
Эту хрупкую чашу дано осушить
Лишь героям до самого дна.

Пусть протяжную песню затянет матрос
Про созвездья неведомых стран.
У Изольды – корона роскошных волос,
И все так же прекрасен Тристан.

Нет, не ляжет на чистые души вина,
Не для любящих эта печать.
Все земное для них только лес Моруа,
Им нельзя поворачивать вспять.

Спой же, бард, нам о том, как умеют любить
Те герои, что ведают Рок…

Только Белые могут, уснув, положить
Меж собой обнаженный клинок.


Лесные братья

Запретные чащи, запретные тропы,
Над нами запретное Небо Европы.

На красных штыках – неизбывное горе,
Окрасилось кровью Балтийское море.

Дома догорают, пожаром объяты.
Над мёртвой сестрою глумятся солдаты.

Из церкви сожжённой лишь вынесли братья,
В мишень превращённое нынче Распятье.

В леса непролазные, в дикие топи
Уносим мы верность Христу и Европе.

Запомним Завет: никогда не сдавайся!
Молитвенник деда и старенький "шмайсер".

Пусть предал нас Запад и тьма на Востоке,
Заляжем засадой в родимой осоке.

Средь тёмной дубравы, сурово, с Распятья,
Взирает Господь на лесных своих братьев.

[LT100]

Когда наступит Мира день конечный
И звезды упадут, и Путь померкнет Млечный
Я за полЫ Создателя схватив, спрошу:
За что же Ты убил меня, Владыка Вечный?
(Омар Х-м) В переводе с арабского - "палаточник"

[lilac72]

Многие (писать о том противно;
Знаю я немало слабых душ!)
День свой начинают примитивно -
Чистят зубы, принимают душ.

Я же, встав с постели, изначально
Сам с собою начинаю бой.
Голову кладу на наковальню,
Молот поднимаю над собой.

Опускаю... Так проходят годы.
Результаты, в общем, неплохи:
Промахнусь – берусь за переводы,
Попаду – сажусь писать стихи...
(А.Иванов)

[иголочник]

Пыль Москвы...

Истомили тяжкие этапы.
На морском сижу я берегу.
Пыль Москвы на ленте старой шляпы
Я, как символ, свято берегу.
Всё здесь ярко: небо, солнце, море,
Снег чалмы над бронзовым челом...
Радость жизни блещет в каждом взоре -
Юг обласкан светом и теплом.
Что мне блеск и радость чуждой жизни?
НАША жизнь - большой тревожный сон.
Смех для нас звучит, как смех на тризне,
Звон речей - как погребальный звон.
Близок сердцу только плач сирены:
В нём я слышу стоны и мольбы
Жертв борьбы, предательства, измены
И слепой безжалостной судьбы.
Дни текут...
Текут и кровь, и слёзы...
Но вдали чуть теплится Москва!
Верю я, что пронесутся грозы.
Верю я, что будет Русь жива!
В грёзах вижу новые этапы
На родном далёком берегу...
Пыль Москвы на ленте старой шляпы
Я, как символ, свято берегу.
В этой шляпе я войду с цветами
В золотую старую Москву -
И прильну к родной земле устами,
И склоню усталую главу.
Буду слушать долгими часами
Чёрных дней трагическую быль.
Буду плакать...
Жгучими слезами
С полинявшей ленты смою пыль...

Лоло. Сборник "Пыль Москвы...", Париж, 1931 год.
О России, унесённой ветром.

[vagabondit]

Георгий Иванов:

Занесло тебя, счастье, снегами,
Унесло на столетья назад,
Затоптало тебя сапогами
Отступающих в вечность солдат.

Только в сумраке Нового Года
Белой музыки бьется крыло:
- Я надежда, я жизнь, я свобода,
Но снегами меня замело.

***

Это звон бубенцов издалека,
Это тройки широкий разбег,
Это черная музыка Блока
На сияющий падает снег.

...За пределами жизни и мира,
В пропастях ледяного эфира
Все равно не расстанусь с тобой!

И Россия, как белая лира,
Над засыпанной снегом судьбой.

***

Мне больше не страшно. Мне томно.
Я медленно в пропасть лечу
И вашей России не помню
И помнить ее не хочу.

И не отзываются дрожью
Банальной и сладкой тоски
Поля с колосящейся рожью,
Березки, дымки, огоньки...

***

Несколько поэтов. Достоевский.
Несколько царей. Орел двуглавый.
И – державная дорога – Невский…
Что нам делать с этой бывшей славой?
Бывшей, павшей, обманувшей, сгнившей…
…Широка на Соловки дорога,
Где народ, свободе изменивший,
Ищет в муках Родину и Бога.

***

Теперь бы чуточку беспечности,
Взглянуть на Павловск из окна.
А рассуждения о вечности…
Да и кому она нужна?

Не избежать мне неизбежности,
Но в блеске августовского дня
Мне хочется немного нежности
От ненавидящих меня.

***

Нет в России даже дорогих могил,
Может быть, и были – только я забыл.

Нету Петербурга, Киева, Москвы –
Может быть, и были, да забыл, увы.

Ни границ не знаю, ни морей, ни рек.
Знаю – там остался русский человек.

Русский он по сердцу, русский по уму,
Если я с ним встречусь, я его пойму.

Сразу, с полуслова… И тогда начну
Различать в тумане и его страну.

[иголочник]

Мне больше не страшно. Мне томно.Я медленно в пропасть лечуИ вашей России не помнюИ помнить ее не хочу

А всё - таки в конце жизни ( перед общей могилой в Йере ) он сожалеет:
Я, что когда - то с Россией простился
( Ночью, навстречу полярной заре)
Не оглянулся, не перекрестился
И не заметил, как вдруг очутился
В этой глухой европейской дыре.

( " Белая лошадь бредёт без упряжки..." ).

А мне казалось, что весь этот " далекий отблеск Серебряного века " никому не нужен и не интересен. Не созвучен.

[vagabondit]

Уважаемый иголочник ,

Я думаю, что ничто не забыто пока душа жива. По этому поводу мне очень по душе, хоть и не вполне совершенный и не серебряный век, но берущий за душу стих Слуцкого:

Покуда над стихами плачут
И то возносят, то поносят,
Покуда их, как деньги, прячут,
Покуда их, как хлеба, просят –

До той поры не оскудело,
не отзвенело наше дело,
Оно, как Польска, не згинела,
хоть выдержала три раздела.

Для тех, кто на сравненья лаком,
я точности не знаю большей,
как русский стих сравнить с поляком,
Поэзию родную с Польшей.

Она еще вчера бежала,
заламывая руки в страхе,
она еще вчера лежала,
быть может, на десятой плахе.

И вновь роман нахально крутит
и звонким голосом хохочет…
А то, что было, то, что будет —
про то и знать она не хочет.

Николай Туроверов тоже за душе берет (первый его стих в последние годы стал популярным):

Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня;
Я с кормы все время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Все не веря, все зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь все плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо -
Покраснела чуть вода...
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.


Мы шли в сухой и пыльной мгле
По раскаленной крымской глине.
Бахчисарай, как хан в седле,
Дремал в глубокой котловине
И в этот день в Чуфут-кале,
Сорвав бессмертники сухие,
Я выцарапал на скале:
Двадцатый год - прощай, Россия!


Эти дни не могут повторяться, -
Юность не вернется никогда.
И туманнее и реже снятся
Нам чудесные, жестокие года.

С каждым годом меньше очевидцев
Этих страшных, легендарных дней.
Наше сердце приучилось биться
И спокойнее и глуше и ровней.

Что теперь мы можем и что смеем?
Полюбив спокойную страну,
Незаметно медленно стареем
В европейском ласковом плену.

И растет и ждет ли наша смена,
Чтобы вновь в февральскую пургу
Дети шли в сугробах по колена
Умирать на розовом снегу.

И над одинокими на свете,
С песнями идущими на смерть,
Веял тот же сумасшедший ветер
И темнела сумрачная твердь.

***
И - через годы - хоть ныне и затёртое, но всё равно волнующее:

Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать.
Твой фасад темно-синий
я впотьмах не найду.
между выцветших линий
на асфальт упаду.

И душа, неустанно
поспешая во тьму,
промелькнет над мостами
в петроградском дыму,
и апрельская морось,
над затылком снежок,
и услышу я голос:
- До свиданья, дружок.

И увижу две жизни
далеко за рекой,
к равнодушной отчизне
прижимаясь щекой.
- словно девочки-сестры
из непрожитых лет,
выбегая на остров,
машут мальчику вслед.

***
И его приятеля – Рейна:

У зимней тьмы печалей полон рот,
Но прежде, чем она его откроев,
Огонь небесный вдруг произойдет -
Метеорит, ракета, астероид.
Огонь летит над грязной белизной,
Зима глядит на казни и на козни,
Как человек глядит в стакан порожний,
Еще недавно полный беленой.
Тут смысла нет, и вымысла тут нет,
И сути нет, хотя конец рассказу.
Когда я вижу освещенный снег,
Я Ваше имя вспоминаю сразу.

***

Среди полугрязной посуды,
На полуприличном белье
Пол-жизни прошло, а по сути
Значительно большая часть.
На лестницах или в прихожих,
Среди коммунальных услуг,
Среди фотографий пригожих,
Среди безобразных подруг,
Среди холодца и томата,
Шинельного злого сукна,
В семеечке старшего брата,
Что смотрит на вас свысока.
В холодных и полных вагонах,
В разболтанных очередях,
На фабрике и на заводах,
На улицах и площадях.
В угарных и мыльных парилках,
В больнице, столице, в кино,
В столовых, на дачах, в курилках.
И было повсюду полно
Таких же, проживших пол-жизни,
И прочих, доживших дотла.
Была ли при всей дешевизне
Кому-нибудь жизнь не мила?
Червонцем ладони касаясь,
Из рук уходила - не смять!
И самым удачным казалось
До нитки ее разменять!

***
За станцией «Сокольники», где магазин мясной
и кладбище раскольников, был монастырь мужской.
Руина и твердыня, развалина, гнилье —
в двадцатые пустили строенье под жилье.
Такую коммуналку теперь уж не сыскать.
Зачем я переехал, не стану объяснять.
Я, загнанный, опальный, у жизни на краю
сменял там отпевальню на комнату свою...
Шел коридор верстою, и сорок человек,
как улицей Тверскою ходили целый день.
Там газовые плиты стояли у дверей.
Я был во всей квартире единственный еврей.
Там жили инвалиды, ночные сторожа,
и было от пол-литры так близко до ножа.
И все-таки при этом, когда она могла,
с участьем и приветом там наша жизнь текла.
Там зазывали в гости, делилися рублем,
там были сплетни, козни, как в обществе любом.
Но было состраданье, не холили обид...
Направо жил Адамов, хитрющий инвалид.
Стучал он рано утром мне в стенку костылем,
входил, обрубком шарил под письменным столом,
где я держал посуду кефира и вина, —
бутылку на анализ просил он у меня.
И я давал бутылки и мелочь иногда,
и уходил Адамов. А рядом занята
рассортировкой семги, надкушенных котлет,
закусок и ватрушек, в неполных двадцать лет
официантка Зоя, мать темных близнецов.
За нею жил расстрига Георгий Одинцов.
Служил он в гардеробе издательства Гослит
и был в литературе изрядно знаменит.
Он Шолохова видел, он Пастернака знал,
он с Нобелевских премий на водку получал,
он Юрию Олеше галоши подавал.
Но я-то знал, он тайно крестил и отпевал.
Но дело не в соседях, типаж тут не при чем, —
кто эту жизнь отведал, тот знает что почем.
Почем бутылка водки и чистенький гальюн.
А то, что люди волки, сказал латинский лгун.
Они не волки. Что же? Я не пойму. Бог весть.
Но я бы мог такие свидетельства привесть,
что обломал бы зубы и лучший богослов.
И все-таки, спасибо за все, за хлеб и кров
тому, кто назначает нам пайку и судьбу,
тому, кто обучает бесстыдству и стыду,
кто учит нас терпенью и душу каменит,
кто учит просто пенью и пенью аонид.
Тому, кто посылает нам дом или развал
и дальше посылает белоголовый вал.

[иголочник]

Николай Туроверов тоже за душе берет:

Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня;
Я с кормы все время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Все не веря, все зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь все плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо -
Покраснела чуть вода...
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда

Да уж... Первая волна эмиграции уносила их пароходы навсегда. Сложно даже отдалённо представить, как это было. Как это чувствовалось и переживалось. Как запоминалось и вспоминалось потом. Как вообще жилось. Тэффи свои "Воспоминания" заканчивает словами: " Дрожит пароход, бьёт винтом белую пену, стелет по берегу чёрный дым. И тихо - тихо отходит земля. Не надо смотреть на неё. Надо смотреть вперёд... Но голова сама поворачивается, и широко раскрываются глаза, и смотрят, смотрят... до холода в них... И не отойду. Нарушила свой запрет и оглянулась. И вот, как жена Лота, застыла, остолбенела на веки и веки видеть буду, как тихо - тихо уходит от меня моя земля." Это не стихи, но что это меняет?
" Мой денщик стрелял не мимо -
Покраснела чуть вода...
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда." В 2009 году совсем недолго был во Франции, в Париже. Конечно, посетил Сент - Женевьев - де - Буа, видел " ИХ " могилы. Если бы кто - нибудь меня спросил, какое мне дело до всего этого - пожалуй, не смог бы ответить вразумительно. Но иногда это просто мучает.

[vagabondit]

Конечно, посетил Сент - Женевьев - де - Буа, видел " ИХ " могилы. Если бы кто - нибудь меня спросил, какое мне дело до всего этого - пожалуй, не смог бы ответить вразумительно. Но иногда это просто мучает.

Спасибо. Созвучно.

[АндрейREM]

Стихи Дмитрия Быкова

В сапогах, в потертой блузе,
С бодуна, во всей красе,
Шел мужик по кукурузе,
По несжатой полосе.
Пиджачок торчал кургузо,
Из цигарки шел дымок...
Думал: «Вот же! Кукуруза!»
Думать дальше он не мог.

Вдруг зарявкали моторы,
Подошел комбайнов строй,
А в комбайне – тот, который!
А в соседнем – тот, второй!
В куртках фирменной расцветки,
В окруженье поселян,
И в руках у них ракетки,
И у каждого волан.
Неприступный, как гостайна,
И стремительный, как вжик,
Путин вышел из комбайна!
Путин! Тут и сел мужик.

Вышел, солнцем осиянен,
Наступил в родную слизь…
-- Что, трясешься, россиянин?
Это правильно, трясись…
Увидавши пред собой их,
Поселянин заблажил:
-- Как же вас сюда… обоих?!
Чем я это заслужил?!
Неожиданно доступен –
Вербовать-то он мастак, --
-- Да не бойсь! – промолвил Путин.
-- Мы с Димоном просто так.
Просто нынче за обедом,
Доедая эскалоп,
Мы подумали с Медведом –
Замутить еще чего б?
Все мы делали, чего там,
Забавляя всю страну:
Управляли самолетом,
Погружались в глубину,
Нежной дружбы не таили,
Пели рок,
Коров доили,
Твиттер, свитер, "Макинтош",
Лыжи, танцы, все что хошь!
И при звоне чашек чайных
Был ответ произнесен:
Мы ни разу на комбайнах
Не играли в бадминтон!
Ни в России, ни в Союзе
Так не делали, скажи?
И при этом – в кукурузе!
Ведь смешней же, чем во ржи!

Совершенно оболванен
От таких серьезных тем,
Тихо ахнул поселянин:
«Вот же круто! А зачем?»

Путин скушал эту дерзость
И ответил не по лжи:
-- А чего еще тут делать?
Ну не править же, скажи!
И мужик, напрягши память,
Так и брякнул королям:
-- Правда, лучше вам не править.
Лучше так вот… по полям…
Чтоб ракетки, и воланы,
И комбайн для куражу...
А какие ваши планы?
Я хоть бабе расскажу!

И с усмешкою, как ангел,
Он сказал: «Примерно так:
То ль на лыжах в акваланге,
То ли в танке на журфак».

Что тут скажешь, что предложишь,
Лежа в страхе на стогу?
-- Как ты так без литра можешь?!
-- Да уж, -- молвил он, -- могу.

[BAGOR]

Наум Коржавин

Памяти Герцена или Баллада об историческом недосыпе


Любовь к Добру сынам дворян жгла сердце в снах,
А Герцен спал, не ведая про зло...
Но декабристы разбудили Герцена.
Он недоспал. Отсюда все пошло.

И, ошалев от их поступка дерзкого,
Он поднял страшный на весь мир трезвон.
Чем разбудил случайно Чернышевского,
Не зная сам, что этим сделал он.

А тот со сна, имея нервы слабые,
Стал к топору Россию призывать,-
Чем потревожил крепкий сон Желябова,
А тот Перовской не дал всласть поспать.

И захотелось тут же с кем-то драться им,
Идти в народ и не страшиться дыб.
Так родилась в России конспирация:
Большое дело - долгий недосып.

Был царь убит, но мир не зажил заново.
Желябов пал, уснул несладким сном.
Но перед этим побудил Плеханова,
Чтоб тот пошел совсем другим путем.

Все обойтись могло с теченьем времени.
В порядок мог втянуться русский быт...
Какая сука разбудила Ленина?
Кому мешало, что ребенок спит?

На тот вопрос ответа нету точного.
Который год мы ищем зря его...
Три составные части - три источника
Не проясняют здесь нам ничего.

Он стал искать виновных - да найдутся ли?-
И будучи спросонья страшно зол,
Он сразу всем устроил революцию,
Чтоб ни один от кары не ушел.

И с песней шли к Голгофам под знаменами
Отцы за ним,- как в сладкое житье...
Пусть нам простятся морды полусонные,
Мы дети тех, кто не доспал свое.

Мы спать хотим... И никуда не деться нам
От жажды сна и жажды всех судить...
Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..
Нельзя в России никого будить.

1969

[vagabondit]

ЕКАТЕРИНИНСКИЙ КАНАЛ

На канале шлепнули царя —
Действо, супротивное природе.
Раньше убивали втихаря,
А теперь при всем честном народе.

На глазах у питерских зевак
Барышня платочком помахала,
И два парня, русский и поляк,
Не могли ослушаться сигнала.

Сани— набок... Кровью снег набух...
Пристяжная билась, как в припадке...
И кончался августейший внук
На канале имени прабабки.

Этот март державу доконал.
И хотя народоволке бедной
И платок сигнальный, и канал
Через месяц обернулись петлей,

Но уже гоморра и содом
Бунтом и испугом задышали
В Петербурге и на всем земном,
Сплюснутом от перегрузок шаре.

И потом, чем дальше, тем верней,
Всё и вся спуская за бесценок,
Президентов стали, как царей,
Истреблять в «паккардах» и у стенок.

В письма запечатывали смерть,
Лайнеры в Египет угоняли...
И пошла такая круговерть,
Как царя убили на канале.

Владимир Корнилов 1972

[vagabondit]

Тимур Кибиров. Пахнет дело мое керосином

Пахнет дело мое керосином, Керосинкой, сторонкой родной.
Пахнет "Шипром", как бритый мужчина,
И, как женщина, - "Красной Москвой"

(Той, на крышечке с кисточкой), мылом,
Банным мылом да банным листом,
Общепитской подливой, гарниром,
Пахнет булочной там, за углом.

Чуешь, чуешь, чем пахнет? - Я чую!
Чую, Господи, нос не зажму -
"Беломором", Сучаном, Вилюем,
Домом отдыха в синем Крыму!

Пахнет вываркой, стиркою, синькой,
И на ВДНХ - шашлыком,
И глотком пертуссина, и свинкой,
И трофейным австрийским ковром!

Свежеглаженным галстуком алым,
Звонким штандаром на пустыре,
И вокзалом, и актовым залом,
И сиренью у нас на дворе!

Чуешь, сволочь, чем пахнет? - Еще бы
Мне ли, местному, нос воротить!
Политурой, промасленной робой,
Русским духом, долбить-колотить!

Вкусным дымом пистонов, карбидом,
Горем луковым и огурцом,
Бигудями буфетчицы Лиды,
Русским духом, и страхом, и мхом.

Заскорузлой подмышкой мундира,
И гостиницей в Йошкар-Оле,
И соляркою, и комбижиром
В феврале на холодной заре!

И антоновкой ближе к Калуге,
И в Моздоцкой степи анашой,
Чуешь, падла, чем пахнет? - и вьюгой,
Ой, вьюгой, воркутинской пургой!

Пахнет, Боже, сосновой смолою,
Ближним боем, да раной гнилой!
Колбасой, колбасой, колбасою!
Колбасой! Все равно - колбасой!

Неподмытым, общаговским блудом,
И бензином в попутке ночной,
Пахнет Родиной - чуешь ли? - чудом,
Чудом, ладаном, Вестью Благой!

Хлоркой в пристанционном сортире,
Хвоей в предновогоднем метро,
Постным маслом в соседней квартире
(Как живут они там впятером?

Как ругаются страшно, дерутся...)
Чуешь? - Русью, дымком, портвешком,
Ветеранами трех революций,
И еще - леденцом-петушком!

Пахнет танцами в клубе совхозном
(Ох, напрасно пришли мы сюда!)
Клейкой клятвой листвы, туберозной
Пахнет горечью, и никогда,

Навсегда - канифолью и пухом,
Шубой, Шубертом... Ну, забодал!
Пиром духа, пацан, пиром духа,
Как Некрасов В. Н. написал!

Черным кофе двойным в ЦДЛе...
Врешь ты все! - Ну, какао в кафе.
И урлой, и сырою шинелью
В полночь на гарнизонной губе!

Хлорпикрином, заманом, зарином,
Гуталином на тяжкой кирзе!
И родимой землею, и глиной,
И судьбой, и пирожным безе!

Чуешь, чуешь, чем пахнет? - Я чую.
Чую, нюхаю - псиной и сном!
Сном мертвецким, похмельем кромешным,
Мутноватым грудным молоком!

Пахнет жареным, пахнет горелым!
Аллергеном - греха не таи!
Пахнет дело мое. Пахнет тело.
Пахнут слезы, Людмила, мои.

[иголочник]

А знаете? Ведь я хотел сначала
Двенадцать месяцев изобразить
И каждому придумать назначенье
В кругу занятий лёгких и влюблённых.
А вот что получилось! Видно я
И не влюблён, да и отяжелел,
Толпой нахлынули воспоминания,
Отрывки из прочитанных романов,
Покойники смешалися с живыми,
И всё так перепуталось, что я
И сам не рад, что всё это затеял.
Двенадцать месяцев я сохранил
И приблизительную дал погоду, -
И то не плохо. И потом я верю,
Что лёд разбить возможно для форели,
Когда она упорна. Вот и всё.

Михаил Кузмин. Сборник " Форель разбивает лёд ". Ленинград, 1929 год.

[Miss Martini]

Муся Пусина. Очень нравится ритм.

Приват-интим
Все цели сбиты,
Все пули мимо
Летят за край.
Гласят заветы:
Чужих любимых
Не возжелай!

Предел пунктиром.
Отрежь однажды,
Сто раз - отмерь...
Мой змей был диким,
А твой - бумажным
И что теперь?

Глушить мартини,
Искать по чатам
Приват-интим?
Ничто не лечит.
Закрылись чакры.
Хотел? Лети...

[Raido]

А у меня есть, как у Керуака, мантра. Листочек лежит в кошельке, маленький и заламинированный.
А там:
Ложки в бархатной коробке
И уют под одеялом
Сигаретный дым, колготки,
Стойкий запах перегара.
А в глазах - водовороты
Будто бы всю жизнь, и страшно.
И уткнуться подбородком,
Захлебнуться и не кашлять.
Где-то чайки, где-то море,
Где-то - южные прибои.
Маленький кусочек счастья...
У кого-то паранойя...
(с) Евгения Смирнова
Когда бывает грустно и одиноко вдали от дома - читаю и, как мама в щеку поцеловала...