В пятницу мы проспали до двух часов дня и, позавтракав свежими фруктами, отправились на пляж. Погода стояла прекрасная, было солнечно и безветренно, хотя вода в море стала уже немного прохладной и дарила приятное ощущение свежести. Пляж, как обычно, был довольно безлюдным. Кроме нас на побережье была лишь пара пенсов вдалеке и одинокий местный рыбак, сидевший на раскладном стульчике.
– Все-таки странные эти коричневые люди. То ли у них голова как-то по-другому устроена, то ли они ею не пользуются... Вот ему надо непременно здесь на пляже ловить рыбу! То, что кто-то может наступить на его крючок, или ребенок запутается в оторвавшейся леске, ему невдомек. И главное – всем вокруг насрать. Попробуй встать с удочкой в Германии на пляже! Каждый проходящий мимо тебе помашет ладонью перед глазами, а через десять минут появятся полицейские.
– Ну, так пойди и скажи ему! В Германии каждый сделает замечание, поэтому такого и не происходит.
– Слышишь, давление общества может воспитать индивида, но индивид не может воспитать общество. Мое замечание не может ничего изменить.
– Севенард, в этом весь ты: «Я не могу ничего изменить, поэтому не стану и пытаться». А я пойду и скажу!
Ленка решительным шагом направилась к невысокому пузатому мужичку лет сорока – сорока пяти, расположившемуся у кромки моря. Скрестив руки на груди, я приготовился увидеть маленький скандальчик, и чутье не обмануло меня. Конечно же, на замечание рыбак никак не отреагировал, просто отмахнулся рукой.
Но от Ленки не так просто отмахнуться. Между ними возникла яростная перепалка, и тогда она вцепилась в его удочку, стараясь вырвать ее из рук. Однако дядька крепко держал свой инструмент, и между ними завязалась борьба. Ленка с яростью дикой кошки рвала снасть на себя и пыталась зазвездить дядьке между ног. Удар получился несколько смазанным и не достиг цели. Мужик рефлекторно выпустил удочку из рук и толкнул Ленку, от чего она, пролетев метра два, плюхнулась на песок.
– Э! – бросившись к ним, я левой рукой ухватил рыбака за ворот рубахи, а правой рассвирепевшую подругу за челку, пытаясь разделить этих двоих. В этой позе Иисуса Христа я не позволял им сблизиться, и, надо отдать должное, рыбак не рвался слишком рьяно и уж тем более не пытался меня ударить, очевидно, опасаясь, что в этом случае моя реакция будет куда более зубодробительной. Однако у Ленки было то явное преимущество, что в ее руках находилась длинная удочка, которой она стегала аборигена по голове, пытаясь вырваться.
– Стоп! Успокойтесь! – заорал я на обоих.
Ленка перестала хлестать оппонента, а он в свою очередь пытаться дотянуться до своей снасти.
– Все, отпусти меня, я спокойна!
– Точно? – я с недоверием взглянул ей в лицо. Глаза ее светились гневом, а ноздри раздувались от прерывистого дыхания.
– Отпусти! Я сказала, что спокойна.
Когда я разжал кулаки, она резким ударам о колено переломила удилище в средней части и бросила испорченный инструмент на песок.
– Эй, дура, что ты сделала! – попытался было преследовать Ленку абориген, но решительным жестом я предостерег его.
Когда мы уже отошли метров двести от пляжа, проходя по тропинке парка Леуми, Ленка села на землю и, закрыв лицо руками, истерично расхохоталась.
– Ну, и что ты натворила? Уверен, он так и не осознал, в чем его вина! Подошла, напала, сломала дорогую удочку, – я сел рядом и обнял ее – до чего же ты все-таки у меня ебнутая бармалейка!
Еще подрагивая от смеха, Ленка поцеловала меня, и, надавив на плечи, повалила на землю.
– Севенард, почему мне так хочется безумствовать рядом с тобой? Почему ты не осуждаешь меня? Почему не останавливаешь? Почему ты не взорвался, когда я сперла твои презервативы из рюкзака? Почему не выгнал к чертовой матери, когда я накачала тебя ЛСД? Почему сейчас не вмазал по морде, отправив на все четыре стороны?
Лежа на траве и щурясь от слепящего солнца, я прижался к ее голове своей:
– Черчиль, кажется, говорил: «Если в двадцать лет вы не были романтиком, значит, у вас нет сердца...» Ты революционерка-нонконформистка, ты так же, как и я, ненавидишь ханжеские и лживые ценности нашего общества. Просто я уже переболел этим гневом. Я ненавидел весь мир вокруг себя тихо, в душе, так же, как и многие другие. Не потому, что мне не хотелось разнести все вокруг в восемнадцать лет, а потому, что я трусил. Ты еще ребенок, готовый испытать на прочность общественные отношения, догмы, людей и их чувства. Нежный, полный романтизма, остро протестующий против зловонной трясины, в которой тонут, оставляя после себя лишь пузыри, бунт, жажда перемен и мечты о другом мире. Твое единственное средство – агрессия, твое выражение свободы – безудержный секс. Ты подросток, прикрывающий свою чувствительность крайней формой цинизма и стервозности.
– Ты когда-нибудь испытывал желание обострить ситуацию на ровном месте, давить до тех пор, пока не захрустит, просто из интереса, из желания узнать, где предел прочности, в какой момент сломается?
– Конечно! Ведь так ребенок познает мир. Я всегда испытывал непреодолимую страсть к разрушению. Я разбирал и ломал все игрушки, которые попадали мне в руки, потому что хотел знать, как они устроены. А лучший способ узнать, как устроен механизм – это сломать его. Просто я уже испортил целую гору игрушек...
– Наверное, ты прав, я ребенок, который заигрался и не знает, когда нужно остановиться.
– И это здорово! Большинство людей слишком убоги или слишком трусливы, чтобы проверять реальность. Они готовы принять на веру устоявшиеся стереотипы и утверждения, часто ошибочные и беспочвенные. Эта серая масса человеческих особей готова жить мифами и бабушкиными сказками, не попробовав этот мир на вкус и не дерзнув перекроить всю Вселенную на свой лад. Все, что ты ненавидишь сейчас, станет основой твоей жизни. Однако опыт и знание о том, «где тонко и где рвется», останется при тебе, позволит смотреть на мир ясным, не затуманенным всякими химерами взглядом, и мыслить широко, как говорят американцы: «Thinking outside the box».
– Я хочу причинять тебе боль, истязать тебя! Хочу как-то выразить свои эмоции и чувства, хочу занять в твоей душе какое-то особое место, хочу, чтобы ты по-особенному запомнил меня. А как ты протестовал в восемнадцать лет?
– Писал статьи, которые никто не публиковал, и отчаянно мастурбировал.
хорошо там, где мы есть.
